Его звали Миша, мы познакомились с ним на первичном приеме по отбору больных на стационарное лечение.
    
     Занимались мы тогда всем, но профессор предпочитал оперировать больных с сосудистой патологией, что, собственно, и заставило меня рыскать по городским поликлиникам в поисках таких вот больных для профессорского кайфа.
    
     Кайфа было много, крови и страданий тоже, а больше всего после этих операций было трупов. Трупов молодых, как правило, внешне абсолютно сохранных людей. Которым, как говорится, жить бы еще и жить. Что это было – бездумье наше, или безответственность, а может, действительно тяжелые заболевания, приводящие к неминуемому смертному концу? Вопрос философский, в медицине всегда куча таких вопросов. Но больные об этом догадываться не должны. Иначе кто нам поверит? А что врачу делать? Сам оставайся наедине с этим и думай, либо мучайся всю жизнь, так и не разрешив эту проблему, либо это все раз и навсегда подальше пошли, и прекрати тем самым эту постоянную внутреннюю истерику.
    
     Ну, так вот и случилось, что, послав все это подальше, я встретился с Мишей в одной из районных поликлиник, где консультировал, как сосудистый хирург.
    
     Он зашел в кабинет походкой легкой, чуть прихрамывая, одет хорошо, выбрит, под мышкой целлофановый пакет, а в нем явно бутылка коньяка. Ага, значит это мне. Ну, как же? Я ведь все-таки консультант с кафедры, птица редкая в районной поликлинике, и важная. Ну, улыбнулся. Поликлинический врач с уважением, назвав меня доцентом (которым я не являлся), подала бумаги и в тех же уважительных тонах изложила историю болезни. Слушал в пол-уха, а мысль одна была: интересно, а что за коньяк он мне принес, и когда, так сказать, вручать будет. Ну, в общем, и слушать доктора было не обязательно. Места есть в отделении, время летнее, отпускное, пациентов немного. «Пусть, – думаю, – полежит, пообследуется, там видно будет». Выписываю направление, спрашиваю, как зовут? «Миша», – отвечает. Улыбнулся он, и я вдогонку. Что-то проскользнуло между нами, даже о бутылке с коньяком забыл. Взглянул в глаза – синие, хоть и есть такой самоуверенный блеск, но добрые и, как бы это сказать, теплые что ли, душевные. Решил – подружимся. Назначил время госпитализации. Он встал, поблагодарил, и вышел. А бутылку просто так на стуле оставил.
    
     Прошел год со дня первой Мишиной госпитализации. Зима. Он лежит в отдельной палате: моей личной палате, где обычно лежат платные больные. Я прихожу на службу рано утром: еще темно, воскресенье, суточное дежурство. Поднимаюсь к себе в ординаторскую, иду медленно, прислушиваясь к звукам в палатах – все спокойно, тихо. Все тихо, только не у меня в душе. Там боль, там стыд, безнадежье.
    
     Я знаю, что я должен буду сейчас сделать, знаю, и не в силах это все-таки сделать. Я должен буду войти в Мишину палату; я должен буду смотреть на то, что от него осталось; я даже знаю, в какой позе он меня встретит; знаю, что он не спит; знаю, что ждет меня. Я должен буду глянуть ему в глаза, которые не пересыхают от слез, и… я должен буду сказать тому обрубку без ног – что, собственно, и есть Миша, – что все выяснил, что наконец-то нашел, и дозвонился до его жены. И что она больше не придет сюда, потому как ушла с детьми к другому.
    
     Я должен, не могу. Кто-то другой открывает за меня дверь палаты, кто-то другой здоровается, пытается найти слова утешения, слова… В палате темно, койка подвинута к окну, а на ней Миша, сидит, отвернул голову и смотрит на светлеющий зимний сад. Он молчит, не поворачивается в мою сторону, но я знаю, что слезы текут по его щекам. Я сажусь на краешек кровати. Тишина, темнота. Миша так и не посмотрел на меня, только сквозь зубы: «Не говори, я все понял, иди, работай, у тебя же обход, больные».
    
     Вздохнул я, встал, поплелся к выходу из палаты, да в ординаторскую. Какая там работа? Поспать бы часок, а лучше бы 200 грамм. Гм, утро ведь только. Сел за рабочий стол, вскипятил кофе, прямо в ординаторской закурил. Тупо уставился на стенку. Поплыли воспоминания. Четче, ярче.
    
     Вот то же отделение, только год назад, светлый зимний день. Открывается дверь и входит Миша. «Здравствуйте, доктор, Вы меня помните?» Роюсь в памяти. Ах, ну да, полгода назад, консультативный прием в поликлинике. Смотрю на него. Так же подтянут, также хорошо одет и тот же целлофановый пакет с коньком подмышкой… Только вот палочка в руках, опирается при ходьбе. Ну, предложил садиться, спрашиваю, что ж так долго ехал, мол, госпитализироваться? История обычная, ответ тоже: «Некогда было. А сейчас можно? Уж больно беспокоить болезнь стала». Знаю, зимой с местами плохо, но почему-то говорю: «Конечно, можно, как же нельзя? Госпитализируйся, только направление сохранилось?» – «Нет, – отвечает, – потерял». И это не проблема. Пишу на имя главного врача бумажку с просьбой госпитализировать своего родственника. Отдаю Мише, дуй – говорю – к главному, подпишет и давай прямо в приемный покой. Заведут историю болезни, ну а потом уж к нам. Ничего не ответил, встал и пошел медленно из ординаторской, а бутылку опять на стуле без слов оставил.
    
     Медленно листаются страницы памяти, медленно плывут образы, как бы застилая собой реальность.
    
     Первый вечер и ночь после поступления Миши на отделение. Стук в дверь, входит он, с палочкой, улыбается, под мышкой тот же дежурный пакет: «Можно, доктор?» Улыбаюсь в ответ, и сразу достаю лимон и сахар, рюмки. Он все понимает без слов. Открыли бутылку, выпили. Я пью мало – дежурство все-таки, – но отказать не могу. Какая-то связь между нами незримо протянулась от самого первого знакомства, крепнет каждую минуту, усиливается.
    
     Болтаем о многом. О трудностях жизненных; о проблемах в семьях; о детях, у Миши их двое – мальчик шести лет и девочка четырех; ну и, конечно, о бизнесе. Миша держит торговлю плюс ремонтные мастерские, обещает бесплатный ремонт моей машины. Улыбаюсь, вижу желание у него просто сердечное, без всяких заискиваний и тонкого шантажа: «Мол, доктор, я для Вас все, а Вы обязаны меня вылечить». Приятно.
    
     Угукаю в ответ. Гоню от себя картины будущей судьбы Мишиной, зная ее наперед: насмотрелся, исключений не бывает. Гоню опять: грустно. Все зависит только от времени, от меня – ничего.
    
     Перед глазами сотни подобных больных; как правило, молодых; как правило, самоуверенных, обеспеченных и сильных. Это только в начале, а потом – сотни искромсанных, изуродованных тел, сотни воющих от боли обрубков, которые в свое время были людьми, которые шагали по жизни в состоянии радости и чувства бессмертия почти реального, состоянии хозяев жизни, которые умели любить и были любимы. И которые заканчивали свои жизни в одиночестве, всеми покинутые и ненужные на койках третьесортных больниц.
    
     Трясу головой, наливаю себе пол стакана, выпиваю залпом. Т-с-с-с-с, ни слова, Миша даже догадываться об этом не должен. Он должен хоть чуть еще побыть в иллюзиях, и моя задача их продлить – чем дольше, тем лучше. Это и есть основное лечение, это и есть моя основная задача – задурить голову больному, запудрить мозги, увести от реальности. И делать это я должен до конца, пока больной не окажется в вышеизложенном состоянии обрубка и не завоет от ужаса, и не кинется на меня, пытаясь задушить, поняв, что его обманули, или не перережет себе вены. Хотя, конечно, как то, что осталось от человека, может реально причинить мне физический ущерб?
    
     Видел я эти попытки: бросок всем телом оставшимся с кровати в твою сторону, легкое натренированное годами врачебное движение в сторону от койки – и безумный обрубок воет от боли на полу, пытаясь дотянуться все-таки до обманщика, до человека, виновного в этом несчастье, до средоточения зла, которое надо обязательно уничтожить, потому как рядом с ним жить невозможно. Видел, видел и готов все это видеть опять, но не сейчас и не с Мишей. Это уж слишком, это только начало, а как будто уже режут и не ноги, а душу кромсают. Надо бы плюнуть, да уволиться, надо бы...
    
     Ночь подходит к концу, мы уже вторую бутылку допили, а Миша все говорит, говорит, как будто знает все мои мысли и хочет меня от них отвлечь, как будто боится за меня. И глаза у него тревожные, все время пытаются с моими встретится. А может, это мне просто кажется, потому как опьянел? Может.
    
     Утро, пора сдавать дежурство, прощаемся до следующей недели.
    
     Дни текут чередой, Миша уже несколько месяцев у нас, лечим, надежды как всегда никакой, труднее и труднее делать вид, что все идет по плану. Ну, то есть по плану-то все идет, но не по Мишиному, а по моему. Сперва делаем вид, что обследуем, потом – что лечим консервативно, потом – попытки внутриартериальных трансфузий, потом – попытки сдержать начинающуюся гангрену, потом – попытки лечения осложнений от нашего лечения. Попытки, попытки. Кто кого обманывает? Время шуршит, недалеко и до операционной.
    
     Заключение в предоперационном эпикризе: «Учитывая неэффективность консервативной терапии, длительно существующего заболевания, наличие признаков прогрессирующей гангрены обеих конечностей, следует признать целесообразность высокой ампутации обеих конечностей на уровне верхних третей бедер. Операция планируется в один этап под эндотрахеальным наркозом. Согласие больного на операцию получено, родственники оповещены».
    
     Дурь какая-то. Никого я не предупреждал и согласие на операцию у Миши не получал. Вот написал, и пойду в палату его оповещать, подпись, значит, получать, и сообщать ему эту радостную весть. А жена вообще уже месяц как исчезла. Совсем плохо.
    
     Порылся в ящике стола, нашел полбутылки коньяка, сунул в карман и пошел к Мише в палату. Надежда, все еще надежда в его глазах. Бред какой-то. Ноги черные, опухшие, в волдырях, а в глазах – надежда. Все, кончились игрушки, кончились прятки. Ну, давай, Миша, выпьем, давай. Завтра, брат, будешь без ног, совсем новым человеком. Завтра новая жизнь, или новая смерть. Это, конечно, я про себя говорю. Но и реальные мои слова ничуть не мягче. Выпалил и хлопнул стакан, Миша за мной. Не смотрим друг на друга, а коньяк как вода. Встал я и, не прощаясь, вышел.
    
     Все время так: сколько раз это говорил больным, а все равно жутко и тошно и как в грязи, как мошенник себя совестливый чувствуешь.
    
     Утро, трезвый и злой. На кого? На себя, что ли? Не пойму. В палату к Мише перед операционной не пошел. Если честно говорить, то просто струсил, наверное, это и есть причина моей злобы. Наверное. Или это злоба от полного бессилия? Поплелся в операционную…
    
     Ассистент – молодой интерн, Миша под наркозом. Мыл руки и думал: а может, симулировать сейчас сердечный приступ, пусть кто-нибудь другой ноги пилит? Поздно, вот и в операционной, влетел с размаху в халат, перчатки опять не те дали. У меня же четвертый номер, сколько раз говорить одно и то же. Смолчал. Анестезиолог добро дал приступить к операции. Рубанул сразу все слои до кости, циркулярным разрезом на левой ноге. Крови вообще нет. Бедренная артерия непроходима. Пилу в руки. Кость быстро перепилил. Мышцы сшил, кожу. Поднял ногу. Господи, какая тяжелая и… неживая, нереальная. Сбросил в таз. Вторую ногу ампутировал почти с закрытыми глазами и быстрее в два раза. Хотелось на волю. Все, разорвал завязки на халате, даже не поблагодарив медперсонал, выскочил из операционной. Во рту горечь и сухость, поджилки дрожат, сердце щемит, такое впечатление, что действительно сердечный приступ. Сестра со стаканом спирта разбавленного стоит рядом. Я ей, мол, – не заказывал, а она мне кивает: выпейте доктор, это первое лекарство после таких вот операций, все так делают. Улыбнулась, пожалела, значит. Ну и я тоже гримасу скорчил в ответ. Выпил залпом и пошел восвояси. К Мише в реанимацию так и не зашел, пусть гадает сам, кто его на самом деле на треть укоротил.
    
     Воспоминания, воспоминания тянутся как пленка в старом кинопроекторе, убыстряются, сливаются с настоящим, приобретают черты реальности, обретают самостоятельную жизнь… Вот палата, где Миша лежит после реанимационного отделения, вот мой обход, вот молчание между нами, игра в «ничегонепроизошло», вот перевязки, вот опять дежурство и дежурная бутылка конька, которую приношу уже теперь я. И молчание, молчание, кричащее у нас обоих изнутри, которое глушится спиртным. Что это? Сумасшествие?
    
     Просыпаюсь утром в ординаторской в холодном поту. Приснилось, что надо идти на обход, а не могу, потому как вчера мне отрезали обе ноги…
    
     Воспоминания… Слились наконец-то с настоящим, рассеялись. Та же ординаторская, то же утро, тот же Миша, без обеих ног, без жены и без детей. И, как оказалось, и без бизнеса, украденного той же женой и его компаньоном. Та же реальность. Нет выхода, нет возможности, решительно нечем помочь. Фиаско, полное поражение. Нет сил жить. А как он живет? Он сильнее меня в тысячу раз. Почему? Надо спросить…
    
     Все еще утро, которое тянется – кажется – бесконечность, кажется – целую жизнь, наполненную каждую секунду страданием и болью до краев. Они переливаются через край, топят тебя, лишая сил и Веры в хорошее. Безнадежье, мрак и на сердце и в отделении и на улице. Тянусь на утренний обход, вяло перелистав истории болезни вновь прибывших. Трое из них с Мишиной болезнью, трое из них такого же возраста и с такой же судьбой и финалом в никуда. Колесо, не успев остановиться, опять набирает силу. Мишину палату оставляю на потом, последней. Ну вот и она. Долго стою перед ней, думаю, или просто малодушествую.
    
     Наконец-то толкаю дверь ногой и наконец-то встречаюсь с его взглядом. Спокойный… и слез нет. Да, они действительно временами прекращаются. Самозащита срабатывает. Иначе можно просто умереть. Иду к холодильнику, достаю бутылку. В холодильнике палатном уже давно все, что приношу я. Вот и чувствую себя хозяином. Два стакана. Миша мотает головой. Не буду. Я хмыкаю: понятно, утро ведь. Сам наливаю себе целый. Сидим, молчим. Или говорим молча? Долго. Надо идти.
    
     – Знаешь, – говорит он вдруг, – принеси мне Евангелие. Я никогда его не читал, но что-то слышал. И знаешь, я всем все простил… Совсем простил и навсегда. И еще, можешь крест нательный для меня?
     – Могу, – отвечаю.
    
     Встаю и иду из палаты, а ощущение такое, что это я остаюсь в палате без ног, обрубком прикованным к постели, а Миша стремительно уходит от меня в неизвестный мне Мир.
    
     Доброго пути тебе, Михаил, и помолись за меня, мне это очень надо!