- … Все к черту!… К черту!… - рычал Клайм, размахивая битой и опрокидывая с полок кастрюли и сковородки. Посуда падала, звенела, откатывалась по углам. Звонко цокнула, ударившись о пол, стеклянная миска для микроволновой печи. В приоткрытую дверь заглядывала старуха-жена: седые косматые волосы туго затянуты под цветастой косынкой, грязный передник измят, лицо покрыто сеткой глубоких морщин. Вздорная, сварливая старуха… Изумившись царившему разгрому, она быстро схватилась за щеки и запричитала:
     - Ай-ай!… Люди добрые, убивают!… Ай-ай!…
     Клайм погрозил ей битой, и она тотчас захлопнула дверь, уже из комнаты закричав:
     - Старый дурак! Алкоголик! Пропойца!… Смерти моей хочешь, мерзкая скотина!…
     - Заткни рот, кочерга! – заорал Клайм.
     Сосед грустно выглянул в окно – сварливые супруги Смиты каждый день устраивали склоки. То напившийся Клайм гонял жену по дому, вооружившись метлой или любимой битой, то жена, найдя бесчувственного мужа на кушетке, дышащего страшным перегаром, начинала жуткий скандал с использованием таких ругательных слов, что благочестивые соседи спешили закрыть окна и позвать детей домой. Беспокойная чета. Ни дня не проходит у них без шума.
     Сегодня старуха обнаружила мужнин тайник в подвале, а в тайнике – несколько монет, спрятанных от жены и предназначенных, по-видимому, для траты в местном притоне алкоголиков «У Фреда». Жена рассудила по другому: денежки вынула, отдала давний долг в магазинчике и прикупила себе кое-какую обнову – шаль и пару чулок. Проснувшийся Клайм, вознамерившись поправить здоровье, денег не нашел. Начался шум. Больная голова Клайма соображала плохо, но и некоторого просветления оказалось достаточно, чтобы уяснить положение дел. Ни брань, ни угроза кулаком не помогла – жена денег не только не отдала, но ещё и стала поливать муженька ругательствами. Разъяренный супруг схватил бейсбольную биту и принялся громить кухоньку, вымещая на бедных кастрюлях свою похмельную злобу.
     Миссис Смит благоразумно включила с порога третью скорость и спряталась у одной из своих подружек – ори, милый, сколько тебе хочется, а вечером, как придешь пьяный, я уж тебе вспомню все твои гадости…
     Жаркое летнее солнце светило в окошко кухни и раскаляло её. Умаявшись, Клайм перестал размахивать битой и вытер вспотевшее лицо. Ярости не уменьшилось, легче не стало, а потому он оставил биту и бросился прочь из дома туда, где, как он знал, всегда нальют в долг – в забегаловку «У Фреда».
     Длинная пыльная улица поселка была пуста – в такую жару люди, не занятые работой на поле и в конторе, сидят в тенистых беседках и пьют холодное пиво, обсуждая мелкие житейские дела. Сельские собаки попрятались в тень, ни одна не посмела высунуть носа и облаять широко шагающего Клайма. Вдоль желтых дощатых заборов уныло опускали головы подсолнухи, бархатцы и анютины глазки на рабатках вяли под жгучим солнцем. Поливать их днем – штука бесполезная, а до вечера было ещё так далеко… Цветы мечтали о воде.
     В домах ставни плотно закрыты. У кого ставней не было – завешивали стекла бумагой или плотной тканью. Жара. Тишина. Только с конца поселка, где находилась забегаловка, слышно рыканье грузовика – привезли свежее пиво Фреду. Клайм ускорил шаг.
     Пот потек в глаза. Клайм досадливо махнул по лицу рукой, смахивая капли и вдруг удивленно уставился на лохматую черную собачонку, сидевшую возле входа в забегаловку. Бездомная тварь выглядела ужасно – шерсть свалялась в колтуны и кое-где была выдрана, половина одного уха отсутствовала напрочь, в шерсть второго вкатались репья. Маленькие глазки пристально смотрели на Клайма.
     На секунду тот оторопел и остановился. Всему поселку была известна ненависть его к собакам: будучи ещё голопузым сорванцом, Клайм лазил в чужие сады, не он один, конечно, лазил, но только «повезло» почему-то ему одному – в одном из садов хозяин на ночь спустил с привязи овчарку. Пес изрядно потрепал Клайма и оставил на память множество шрамов, а перекушенное сухожилие на ноге стало причиной неловкой хромоты, которая весьма досаждала Клайму в молодости. С тех самых пор собаки считались врагом номер один, и истреблялись безо всякой пощады. Клайм мог запросто пристрелить животное, случайно забредшее в его огород. Соседи, терявшие своих любимцев, пробовали усовестить обозленного человека, судились с ним, жаловались полицмейстеру – все напрасно.
     Даже собаки чувствовали идущую от Клайма ненависть и спешили убраться с его дороги. Максимально, на что они отваживались – протявкать вслед из-под забора, или, удалившись на безопасное расстояние, презрительно взбить дорожную пыль задними лапами.
     Этот пес Клайма не только не боялся, но и позволял себе откровенно рассматривать человека, не моргая. Клайм нагнулся и поднял с земли камень:
     - Пшла прочь! – и замахнулся. Собачонка сорвалась с места и метнулась за угол.
     В темной забегаловке было прохладно. После уличной жары тут можно было вздохнуть с облегчением. Клайм плюхнулся на стул у самой стойки. Тут же сидели несколько его приятелей – таких же старых забулдыг.
     - Плесни-ка мне пивка, дружище, - потребовал Клайм, стукнув ладонью по стойке. Фред мрачно взглянул на него из-под насупленных бровей.
     - Деньги вперед, - бросил он в ответ.
     - В долг, старина. В долг. Моя старуха вытащила все, что я скопил.
     Фред помедлил с минуту, но пива все-таки налил. Клайм жадно схватил запотевшую литровую кружку и залпом осушил её наполовину. Переведя дух и вытерев пену с губ, он только тогда повернулся к приятелям и произнес:
     - Ну и погодка, послал же бог…
     - Ты слышал, старый Мик умер, - сказал Николас, яростно почесывая затылок. Длинные седые его волосы были, как всегда, стянуты черной резинкой в тощий хвост.
     - Когда? – изумился Клайм.
     - Сегоднячко, - ответил Том. – Соседка зашла за тарелкой, которую одалживала, и нашла его в саду. Лежал в гамаке – думала, спит. А он помер. Видно, во сне.
     - Вот так новость! Отчего же помер? Здоров же был!
     - Все под богом ходим, - вздохнул Фред.
     - Отправили его в морг, в город, - продолжал Том, придав лицу подобающее выражение скорби. – Сразу же. Завтра скажут, что случилось…
     Посидели, вспоминали старину Мика, его тяжкие запои, покойницу жену, - говорили одно время, что он сам её и убил в приступе ревности, - драки с его участием, порубленный им же причал на речке два года назад – мешали ему, видите, катера, приходившие из города и слишком громко стрекотавшие моторами. Чудак и ворчун. А ещё злой и неуправляемый. Почти ни с кем не водился в селе, а после кончины жены так и вообще редко выходил из дома.
     Кружка за кружкой, сплетня за сплетней – время пролетело, солнце спряталось за верхушки леса на том берегу реки и на воду легли длинные тени деревьев. Раскланялись, пошли по домам.
     В голове приятно шумело. Клайм, дергая ногами и припадая на левую сторону, ковылял по улице. Пиво, сдобренное хорошими порциями доброго виски (Фред на постоянных клиентах не экономил), плескалось в животе. Наползающие густые синие сумерки разбавлялись желтыми пятнами зажженных уличных фонарей. Перед глазами все плыло и Клайм, ощущая веселость от выпитого, загорланил песню. Соседи качали головами, провожая его взглядом: опять пьяный в стельку, откуда только здоровье-то такое лошадиное. Другой на его месте давно в могилу бы лег от такого количества принимаемого спиртного, а этому – хоть бы хны.
     Дорога домой как-то неожиданно удлинилась раза в два. Клайм заметил это, когда солнце окончательно скрылось за горизонтом, а забор его ещё не показался.
     Он перестал петь и в замешательстве огляделся. Он стоял перед калиткой, ведущей в сад покойного ныне Мика. А странно – чтобы попасть к Мику, нужно было миновать церковь и изогнутый мост над грязным ручьем. Насколько Клайм мог вспомнить, ничего такого он не проходил. Он ведь просто шел прямо и…
     … и заблудился.
     Что за чертовщина! – удивился пропойца и с усилием потер лоб, стараясь немного протрезветь. В доме Мика горели лампы – вот так штука! Там никого не должно быть.
     Он развернулся на сто восемьдесят градусов и пошел в противоположную сторону. Выпитое спиртное так затуманило голову, что дорога показалась ему чрезвычайно узкой – мотнет немного в сторону, и тут же впечатается бедняга в чей-то забор, будто для честных прохожих оставили тротуарчик метра в полтора…
     На секунду качнулась земля под ногами. Клайм пробормотал себе «Стой-ка» и поднял глаза. Он опять стоял перед калиткой Мика. Только теперь она была уже приоткрыта, словно приглашала войти.
     У калитки сидел тот самый пес – черный, лохматый, наполовину облезлый. Блестящие глаза нагло уставились на Клайма, потом пес лениво поднялся, задрал ногу и справил малую нужду прямо на штанину человека.
     Клайм выпучил глаза, приоткрыл рот и с трудом прорычал:
     - Ах, ты, сучий потрох!…
     Ухватившись рукой за забор, чтобы не упасть, он изо всех сил дернул ногой, пнув собаку. Она взвизгнула, подлетев в воздух и, поджав хвост, нырнула в калитку, растворившись в темном саду… Клайм самодовольно усмехнулся и отпустил забор. Рано! Равновесие было потеряно и он с грохотом и проклятьями растянулся на дороге, больно ударившись всеми частями тела. Перед глазами поплыл туман. Сквозь этот туман внезапно почудилось ему, что из сада в калитку выходит черный силуэт, женский, стройный, тоненький и затянутый в какую-то нелепую одежду. Силуэт приблизился к нему и склонился. Клайм различий едва уловимый аромат цветочных духов и отражение желтого фонаря в черных бездонных зрачках…
     Клайм захрипел и очнулся. Пропало видение. Он поднял голову – так вот же и мост тот самый, и церковь сбоку… Кряхтя, он поднялся на ноги. Привидится же такое, ошеломленно подумал он и побрел через мост, домой.
     Добравшись, он присел на ступеньках. Усталость окончательно сморила его и он заснул на пороге, положив гудящую голову на руки…
    
    
     …Било в глаза яркое летнее солнце. Оно продиралось сквозь похмельную отрешенность от дел земных и царапало лицо жаром.
     Клайм приоткрыл один глаз и вновь зажмурился. Кто-нибудь, выключите солнце!… Голова раскалывалась на части, в спину будто вонзили штырь – не подняться, не разогнуться. Ох, тело словно подменили, не родное, непослушное…
     Ахая, морщась, хватаясь за поясницу, он сумел-таки кое-как заставить руки и ноги работать. Энергии поддало ворчание жены из кухни:
     - Дурак… Пропойца… Управы на тебя нет. По целым неделям пьяный…
     Он хотел было поучить её манерам, но сил хватило только на то, чтобы поднять с пола пустую пивную бутылку и сурово погрозить ею. Жена только фыркнула в ответ на это.
     Клайм спустился по ступенькам и поковылял в сад, в тень, в прохладу.
     Возле вкопанной в землю скамьи под раскидистой древней грушей сидел черный пес. Клайм остановился. Головная боль, тяжесть в теле, злость на свое временное бессилие – все взорвалось в нем атомной бомбой. Слабость вдруг исчезла.
     - Вот же тварь! – процедил он.
     Несколько широких шагов - и из тайника под домом изъято охотничье ружье. Клайм на ходу вогнал со стуком два патрона. Пес настороженно приподнял подранное ухо.
     Клайм вскинул ружье…
     - Чертово отродье! – и пальнул. Неплотно прижатый к плечу приклад полной отдачей врезался в тело и опрокинул некрепкого ещё человека. Рухнув на спину, он разразился страшными проклятьями. Черный пес, помахивая хвостом, пробежал мимо и юркнул в лаз под забором…
     - Что же это такое? – сипел Клайм. – Проклятые псы ступить шагу не дают!
     - Допился до чертей! – удовлетворенно констатировала супруга, выглянув на выстрел. – Видения начались…
     В калитку громко стучали, так что сотрясались ворота. Клайма с улицы окликнули по имени и он поспешно спрятал ружье подальше с глаз долой.
     - Эй, старина, живой? – хрипло крикнул Николас. – В кого палишь?
     - Проверяю, не заржавело ли, - проворчал тот в ответ, направляясь к калитке.
     Николас был трезв, как стеклышко – ни следа от вчерашней пьянки. И как это ему удается? Черные глаза возбужденно блестели.
     - Нету у меня ничего, - бурчал Клайм. – Жена все вылила в раковину.
     Он отмахнулся с досадой.
     - Помнишь Мика? Похороны сегодня, идешь?
     - Не люблю я этого, - ответил Клайм, почесываясь. – Наверное, родственников целая куча соберется…
     - Какие родственники? О чем ты? – изумился Николас. – Кроме жены и не было-то у него никого. Правда, приехала племянница его из города. Да только по ней видать, что ничего из барахла Мика ей не надо. Богатая девица… А проводить Мика по чести – наш долг, старина. Хороший был дед.
     - Хороший?! – крикнула из кухни жена. – Да поганей человека не было в нашем поселке. Вот и прибрал его черт, прости господи, чтобы нам больше жизнь не портил.
     - Вот дура-баба, - заорал Клайм. – Глотку-то заткни!
     Он поспешно пошел в дом, оделся подобающе и даже побрился, а потом причесал буйную шевелюру, украшенную благородными стальными нитями седины. Посмотрелся в зеркало и придал своему опухшему лицу выражение скорби. Отлично, грусть верного друга. Он засопел – Мика он терпеть не мог, пока тот был жив. Как-то у них не складывались соседские отношения. Ну и ладно, рыдать над гробом меня никто не заставит.
    
     На похороны они все же опоздали. Сборы Клайма продлились дольше, и на кладбище успели беднягу Мика закопать, отпеть и украсить свежий холмик влажной земли скромными цветами.
     Николас с Клаймом пошли сразу в его дом, где сердобольные соседки навели порядок и накрыли столы. Племянницы нигде не было видно, а Клайму дико хотелось посмотреть на богатую городскую девицу. Он вертел головой и сбил свой галстук совершенно на сторону.
     После скромного обеда Томас, Николас и Клайм вышли в сад – посидеть под деревьями и покурить в тишине. Несмотря на жару, птицы заливались в ветках, громко стрекотали стрекозы, прилетающие с реки. Натянутый между старыми яблонями гамак сиротливо качался.
     Поговорили неспешно о делах. Молча подымили сигаретками. Идти никуда не хотелось.
     Клайм чувствовал настоящую тоску. Почему - сам понять не мог. Отчего-то щемило сердце – то ли себя жалко, что годы прошли, то ли глупого Мика. Защипало глаза.
     - Пойду-ка я в дом, - сказал он. – Глаза чего-то надуло.
     Под ногами скрипели рассохшиеся ступени. Негромко переговаривались женщины, моющие посуду и прибирающие в кухне. Деловито гудели мухи под потолком.
     В спальне Мика царил порядок. Даже странно – такой негодяй, как дед, любил, очевидно, чистоту. Кровать аккуратно застелена желтым покрывалом, зеркало трюмо без единой пылинки, несложные аксессуары разложены в строгом порядке – редкая расческа, массажная щетка, наполовину пустая бутылка одеколона, стопка салфеток…
     Клайм пригляделся к фотографиям, прикрепленным к зеркалу – Мик и жена, жена одна с букетом цветов, Мик с футбольным мячом в руках – ещё молодой, улыбающийся. Вот так новость: все-таки эта старая калоша когда-то умела улыбаться! Клайм воскресил в памяти лицо Мика – глубокие морщины вокруг рта, крохотные глазки, недобро поблескивающие из-под густющих бровей, тонкие плотно сжатые губы, темная с оливковым отливом кожа… Бр-р.
     Он шагнул к окну и зацепился носком ботинка за что-то, торчащее из-под кровати. Нагнувшись, он вытащил на свет обычную ученическую тетрадь, раскрыл наугад…
     «… Наверное, скоро конец… Я один здесь. По ночам ветер так шумит в трубе, что дыхание от страха останавливается. Все чаще начинаю думать, как мог бы по-другому прожить свою жизнь… И не было бы этих смертей на моих руках…»
     Клайм сглотнул. Значит, правы эти слухи – жена не первая убитая им. Были и другие.
     Он перевернул страницу. Новая запись.
     «Вчера весь день шел дождь. И опять пришла она со своим ужасным псом. Ничего не понимаю, что она говорит. Ладно бы – угрожала или просила, нет. Ничего такого. Я не понимаю, что она хочет от меня. Эта её собака пускает слюни на мой ковер, а она сидит напротив меня, гладит по голове собаку и говорит, говорит… Её голос, как гипноз…»
     Позади скрипнули половицы. Клайм поспешно спрятал тетрадь за спину. На пороге стояла девушка лет двадцати пяти – худенькая, широкобедрая, в обычном сельском сарафанчике с открытыми плечами, коротко стриженые волосы высветлены перышками – что за дурацкая мода? Печальные темные глаза блестят от недавних слез, и припух носик.
     - Вы друг моего дяди? - спросила она, комкая в руках платочек.
     Клайм невразумительно промычал что-то в ответ. Он держал тетрадь за спиной и боялся, что она увидит её.
     - Я его племянница, Арикона, - сказала она.
     - Мои соболезнования, - ответил, наконец, Клайм. – Мы близкими друзьями не были, но частенько пропускали вместе кружечку-другую.
     От этой откровенной лжи у него мороз по коже пробежал. Чтобы не затягивать дальше знакомство, он сказал:
     - Прошу прощения, мне нужно идти.
     - Конечно, - кивнула она и немного отстранилась, пропуская его. Он протиснулся в узкий проем двери и на секунду оказался к ней вплотную. На него взглянули черные глаза – прямо внутрь, в глубину, полыхнув искорками - совсем не девичий взгляд. Клайм большими шагами побежал вниз по лестнице, перескакивая через ступеньки.
     На одном дыхании он долетел до дома. Вялое тело пульсировало тяжело, а легкие, испорченные выпивкой да сигаретами, хрипели.
     Отдышаться он смог только у себя в саду. Спрятавшись за поленицу, он сел прямо на землю. Сердце громко стучало, разрывая грудь, но он, вытерев пот со лба, торопливо открыл тетрадь.
     «18 июня. Сегодня приснился сон - пришла она и науськивает своего пса. А рядом стоит моя Наоки – молодая, красивая, смешливая, такая же милашка-индианка, какой я запомнил её в день нашей первой встречи. Пес бросался на меня, а Наоки смеялась так, что слезы брызгали из глаз… Утром я сказал ей: оставь меня. А она в ответ: я ещё не получила то, что хотела... Побежал в церковь – исповедался, причастился, падре велел мне во искупление грехов поститься и читать молитвы… Она расхохоталась, когда узнала об этом…»
     Клайм досадливо отмахнулся от липнущей к вспотевшему лицу мухи…
     « 24 июня. Чертова собака провожает меня и следит за каждым моим шагом. Решил её застрелить, адское отродье… Она уходит перед закатом куда-то, а псину оставляет у меня…»
     С поленицы упало полено и больно тюкнуло Клайма по голове. Он выронил тетрадь и посмотрел на солнце. Ба, времени уже сколько, а в глотке сухо, как в Сахаре. Он встал, отряхнул штаны, сбросил пиджак и галстук и зашагал к бару.
     Верные собутыльники, запотевшие кружки пива, а потом – виски со льдом и безо льда, а потом скотч… Все закружилось, скрылось за туманом вместе с тревогой… Разразилась гроза. А в баре было тихо, трещал камин, играли отблески свечей в зеркалах, поблескивали бутылки. Рай на земле.
    
     Бредя домой, Клайм вымок до нитки. Впрочем, холода он не чувствовал – хорошо грело спиртное. Пошатываясь и размышляя, он подошел к калитке и остановился, мутным взглядом уставившись на мокрого черного пса, лежащего под кустом смородины. Пес уткнул косматую голову в лапы и поглядывал на Клайма с интересом.
     Изумляться уже не хотелось. Клайм просто поднял с земли камень и замахнулся. Пес заворчал, присел на задние лапы и показал белые сверкающие зубы. Вдруг сверкнула молния, раздался грохот столкнувшихся туч и сквозь него расслышал Клайм тихий свист. Пес поднялся, попятился, угрожая клыками и рванул по улице, к черному силуэту, стоящему вдалеке. Силуэт в сумерках расплывался, а рядом угадывалась ещё одна серая тень – высокая, широкоплечая, с распущенными длинными волосами. Этот второй тип поднял руку и бешено замахал ею. Клайму почудилось, что это Николас, с которым он только что пил, но одурманенный рассудок все же подсказал – Николас опередить Клайма никак не мог, да он ещё оставался в баре, когда Клайм уходил.
     Силуэт продолжал махать руками. Клайм, икая от ужаса, нашарил нетвердой рукой защелку на калитке, ворвался в палисадник, запер ворота на засов и прислонился к ним, дрожа. Хмель выдувало из головы по мере того, как ужас подбирался к сердцу.
     Спотыкаясь, он побежал в дом. И только когда он сбросил мокрую одежду и забрался под одеяло, свернувшись калачиком рядом с храпящей женой (странно, что она не проснулась и не выдала ему порцию ругательств), смог успокоиться немного.
     Это все пьянка, думал он, сотрясаясь от мерзкого холодка под кожей. Мне мерещатся всякие гадости и нечисть. Утром все будет по-другому…
     И утром все действительно было по-другому.
     Не успев продрать глаза, он получил страшные вести – ночью по дороге домой умер Николас. Его нашли в двух шагах от дома – забрызганный грязью, со спутанными волосами, с безумным выражением лица и вытаращенными глазами, с разодранными ногтями, будто он боролся с кем-то… Шериф распорядился забрать тело в морг для вскрытия, и утащил в участок невменяемого Тома – старикан был так напуган, что не мог и слова вымолвить. Он бормотал что-то о девчонке и затмении. Стало известно, что Николас из бара шел домой вместе с Томом, и только Том мог сказать точно, что произошло в грозовую ночь.
     Поселок переполошился. За неделю – две смерти, когда раньше только раз в полгода и случались похороны. Женщины чесали языками, и стали поговаривать, будто Николаса убили из-за наследства, полученного много лет назад от богатенького дядюшки и закопанного у него в огороде.
     Стали ждать, когда допросят Тома. Впрочем, ничего вразумительно от него шериф не добился. Старик после увиденного в грозу окончательно лишился рассудка, и его пришлось определить в специализированную клинику для душевнобольных.
     После вскрытия у Николаса признали обширный инфаркт, и дело закрыли. После похорон поселок успокоился и стал жить прежней жизнью.
     Племянница Мика поселилась в доме дяди. Выходила она на улицу только после того, как спадала жара. Бродила по берегу реки без дела, смотрела на закат и все признали её «чудной». С Клаймом она пыталась пару раз заговорить, столкнувшись на улице, но он бурчал обычно «простите, спешу», и почти бегом бросался прочь. Девица пугала его пристальностью темного взгляда.
     Спустя пару недель шериф объявил, что Том, по-видимому, задержится в клинике, а потому было бы неплохо соседям хоть изредка навещать его, чтобы поддержать бодрость духа. Жена Тома с женой Николаса уже совсем переехали в город, чтобы помогать друг другу.
     Зануда-старуха все уши прожужжала: поехали, да поехали к Тому… Клайму совсем не хотелось пересекать реку на катере, а потом трястись в душном автобусе. Однако без этого пьяницы жизнь его стала совсем пустой. И он согласился съездить на полденечка в город.
     Им даже повезло немного: кое-кто из соседей любезно согласился подвезти их на машине, в объезд, через мост. И то хорошо – в машине ехать гораздо приятнее.
     Тома держали в общей палате – он стал понемногу приходить в себя, узнавал близких, и врачи были настроены оптимистически.
     Жену не пропустили – число посетителей в день строго ограничивали, чтобы не тревожить больного. И Клайм последовал за столбоподобным санитаром по белым коридорам. Здесь пахло хлоркой, чем-то кислым, а ещё запахом пригорелой каши из столовой. Клайму внезапно вспомнилось, как лежал он в больнице, залечивая укушенную собакой ногу, как пичкали его уколами от бешенства и таблетками, как кормили гадостной кашей и безвкусным супом… От воспоминаний затошнило.
     Санитар открыл дверь и пропустил Клайма в палату. Четыре пары глаз уставились на него, оглядели с ног до головы и потеряли интерес. У круглого стола играли в карты, рисовали и листали журналы с безобидными детскими картинками, стояли на подоконнике тяжеленные горшки с геранью – поднять их под силу было только такому громиле, который провожал Клайма. В открытые окна лился яркий солнечный свет и, главное, – не пахло горелым.
     Клайм с опаской покосился на сумасшедших, делящих с Томом палату. Но они выглядели вполне безобидно и занимались своими делами.
     Том дремал, откинувшись на подушки. Клайм присел на край его кровати и возможно весело сказал:
     - Да, старик, занесло же тебя…
     Том, не шевелясь, открыл глаза, и Клайм едва не дал деру, уперевшись в пристальный серьезный взгляд. Том так никогда не смотрел.
     - Чего ты, старик?- пробормотал неуверенно Клайм. – Вот тут тебе передали яблочек, да колбасы домашней – доктор сказал, тебе можно… Как ты?
     - Она приходила? – внезапно резко спросил Том, не мигая и почти не шевеля губами. Ноздри его раздулись.
     - Кто? – опешил Клайм, отодвигаясь.
     - Та… В черном… Которая забрала Ника…
     - Старик, у Ника был сердечный приступ. Вскрытие показало…
     Том усмехнулся недобро. Руки, сложенные на груди, напряглись и побелели.
     - Нет, - протянул он, оскалясь. – Не приступ. Я был рядом. Она сказала – приду, жди. Я жду. Она пришла?
     Клайм кашлянул и оглянулся на других в палате.
     - Что ты видел, друг? – шепотом спросил он.
     Том сел в кровати и подвинул свое лицо поближе к Клайму.
     - Я скажу тебе, что видел, - напряженным голосом ответил он едва слышно. – Была гроза. Дождь лил. Мы вышли почти сразу за тобой… И шли почти следом за тобой. Пьяные были – не скрою, еле на ногах стояли. От грозы был такой грохот – мы друг друга не слышали… Как будто небо падало на землю…
     - Ну? – нервно поторопил Клайм, съеживаясь внутренне.
     - А потом – вдруг эта чертова собака! Откуда не возьмись – шасть, под ноги Нику!… Конечно, он пнул её хорошенько, чтобы в другой раз неповадно было…
     - Собака? – переспросил Клайм, чувствуя, как начинают шевелиться у него волосы на голове.
     - Черная такая псина, - Том опять усмехнулся. – Ник-то её пнул, да на ногах не удержался, плюхнулся на землю, и я рядом – за руки ведь держались… Поднимаю голову, стоит – она… Я тогда чуть не умер…
     - Да кто - она? – чуть не крикнул Клайм, потея.
     - Дьявол… Черная вся, одежда кожаная, блестит от воды, а волосы сухие, и лицо. Глаза горят, будто адское пламя отражают. Наклонилась над Ником и говорит: нам пора… Спокойно так говорит, словно в дом приглашает… А Ник вдруг как заорет: пошла прочь, пошла!… Я, говорит, душу свою у бога отмолил, свечки в церкви ставил, и падре меня благословил… Через его, говорит, благословение, ни один черт меня коснуться не посмеет!… А она…
     Том задохнулся от видений и разинул рот. Клайм схватил его плечи и встряхнул.
     - Говори, - злобно прошипел он. – Говори, пьяница проклятая!
     - Она взяла его за руку! – закричал Том и посинел весь. Хватанул ртом воздуха и замахал руками. Глаза полезли из орбит…
     - Помогите… - слабо вскрикнул Клайм, - Ох, помогите…
     Заверещал кто-то из больных, и сразу же в палату ворвались санитары. Один – со шприцем наизготовку. Хрипящего и беснующегося Тома скрутили, запеленали в одеяло, как ребенка, воткнули иглу в руку. Клайм отступал к двери, пятясь.
     - Чертов пес! – плевался через зубы Том. – Чертов пес приходит с ней!… Она заберет тебя!… - и понес настоящую околесицу под действием успокоительного: - Берегись лохматых! Ударишь – сгниешь в аду, никто не вспомнит и имени твоего! Греши не во славу бога – во славу дьявола, и будешь пощажен!… Она приходит ко всем, кто сражается!…
     Он вопил все неразборчивее и тише, на губах растянулись нитки слюны. Санитары уложили его в постель, заботливо укрыли и прикрыли окно, чтобы не дуло. Остальные больные тупо взирали на картину сумасшествия, и крутили носами.
     На слабых ногах Клайм выполз в коридор…
     В этот вечер опять была гроза. И на следующее утро. И ещё несколько дней подряд. Клайм сидел дома и уныло смотрел на падающую с неба воду. Уже неделю он был трезв, и все думал, думал, пытаясь понять, что же тревожит его, что не дает покоя.
     Хлопнула входная дверь. Пришла жена. Поставила тяжелые сумки возле порога и всхлипнула.
     - Чего там ещё? – недовольно спросил Клайм.
     - Том умер, - сказала печально жена. – Ночью, в больнице. Разрыв сердца.
     Клайм прыжком выскочил в коридор и ухватился за косяк, чтобы не упасть – так ослабели колени.
     - Чего? – прохрипел он.
     - Жену его встретила. Она вернулась сегодня утром, похороны подготовить. Сказала, Том оставил тебе записку, - и она протянула ему измятый клочок бумаги. Он схватил его негнущейся рукой. Коряво и неровно на серой бумажке с масляными пятнами (котлеты в неё заворачивали, что ли?) Том нацарапал: «Чертов пес в покое нас не оставит. Не трогай его. Погибнешь. Она пройдет мимо, не заметит. Я его застрелил, а он встал…»
     Клайм рухнул в кресло. Дождь на улице стал затихать.
     - Ну, что там? – спросила жена.
     - Так, прощальное письмо, - ответил он, выдавливая слова. И вдруг схватил плащ и опрометью бросился в сад, к поленице.
     Брошенная им тетрадь Мика лежала на земле, дождь бил в поленицу и почти не замочил бумагу. Клайм раскрыл тетрадь на последней странице…
     «28 июня. Она – вербовщик. Ищет души. Никакой сделки – она берет тебя, когда ты готов. Как пирог из духовки. Застрелил её собаку - кровь из неё так и брызнула… Упала, завизжала, задергалась. Лежала на земле, как мертвая, не дышала. Потом открыла глаза – они у неё красные, как огонь. Встала, порычала на меня и ушла через сад к реке. Потом пришла она. Зовет…»
     - Дядя Клайм, - сказал девичий голос у него за спиной.
     Ноги подогнулись сами собой. Клайм хватился за поленицу, дрова съехали и посыпались на него сверху, стуча по голове. Потемнело в глазах. Сквозь серый туман склонилась над ним черная фигура…
     Нашлись-таки силы совладать со страхом. Он сложил пальцы и крестом отмахнулся от видения.
     - Не надо меня разочаровывать, - сказала девушка. – Не будь идиотом.
     Он рывком сел на земле. Бешено колотилось сердце, дрожала каждая клеточка. Она сидела на кучке дров – эта племянница Мика, вся в черном: черные кожаные брюки в обтяжку, кожаные корсет, кожаный браслет на руке, высокие черные ботинки на шнуровке… Темные волосы высветлены перышками, глаза пристально смотрит из-под дугообразных, словно удивленных, бровей.
     Черный пес сидел рядом с ней и дышал, вывесив розовый влажный язык.
     - Что ты так трепыхаешься? – спросила она насмешливо. – Есть чего бояться? Грехи твои тяжкие?
     - Ты ведь дьявол! – хотел крикнуть Клайм, но вместо этого сумел только прошептать.
     - Всего лишь один из демонов, - шутливо поклонилась она. – Но работаю я на Лорда, это верно.
     - Ты убила Мика? Тома? Николаса?
     - Убила? – спокойно переспросила она, вынимая сигарету и закуривая. Он зачарованно смотрел на струйки ароматного дыма, потянувшиеся к мокрым ветвям яблони. – Они сами убили себя. Своими страхами. Своими покаяниями. Нет греха сильнее, чем раскаянье. Если сделал что-то нехорошее – имей в себе храбрость держаться молодцом.
     - Тебе нужны наши души? – пролепетал Клайм, сотрясаясь. Пес громко и со вкусом зевнул, показав острые клыки. Она положила ему на голову тонкую руку и почесала высокий лоб.
     - Я гурман, - сообщила Арикона. – И Лорд гурман. Кого попало он не возьмет.
     - Мик – не кто попало? – спросил Клайм.
     - О, это хороший экземпляр. Он убивал, а потом жестоко каялся. Снова убивал – и снова каялся. Ему казалось, что он очень сильно виновен, но судья виновным его не признавал. Он убил женщину – у неё остался маленький ребенок. Ребенок проклял Мика. Мик в драке вонзил в друга нож, в самое сердце. У друга осталась жена с пятью маленькими ребятами на руках. Она прокляла Мика. И вот пришло время платить. Его душа – отличный товар. Тяжелые грехи, которые мучили его сильнее, чем всех его жертв вместе взятых. Он страдал. А душа в страдании совершенствуется – лакомый кусочек для ада. Кроме того, он пытался застрелить мою собаку. Я этого не прощаю.
     - А Николас? – сглотнул Клайм. Арикона поерзала на дровах, подтянула ногу и оперлась локтем о коленку.
     - Николас на приисках воровал золото у товарищей. Многие работали там, чтобы прокормить семью. Детей кормили. У него не было никого, и он воровал. А на вырученные деньги нанимал рабочих и заставлял их работать на себя день и ночь. Платил гроши, требовал тысячи. Рабочие его прокляли. Он очень каялся, когда постарел. И он пинал мою собаку.
     - Том?
     - Том – просто старый дурак. Это очень плохо – жить дураком, умирать дураком. Он знал все о Мике и Николасе, обо всех их делах, даже принимал участие в махинациях Ника. Ничего не нажил, но совестью мучился – жуть! Каялся, что не остановил друзей, не помешал людей гробить. И собаку мою ранил, лапу отстрелил…
     - Господи! – промямлил Клайм без сил.
     Вот, сказала ему голова. Пришел и твой час.
     - Не льсти себе, дядя Клайм, - сказала Арикона, затягиваясь. – У тебя и души-то нет – видимость одна. Всю жизнь ты пил, пил и пил. Не убивал, не грабил… Или грабил?
     - Один раз! – вырвалось у Клайма само собой. – Разбил витрину в нашей лавке лет двадцать назад!
     - Украл что-то? – строго спросила она.
     - Банку пива – похмелье было страшное.
     - А, ну да… - протянула она. – Хозяин после этого такую страховку получил, - она подняла глаза к небу, будто показывая размер той самой страховки, - всю жизнь тебя ласковым словом вспоминал.
     - Собак стрелял, - признался Клайм.
     - Вот это плохо. Но ведь не каялся?
     - Нет, кажется… И твою собаку застрелить пытался.
     Она захохотала.
     - Ты мне нравишься, почтенный старикан, - проговорила она сквозь смех. – Всю жизнь ты только плохого и сделал, что колотил женушку. Да она не в обиде на тебя – доставалось вам обоим поровну. А вот то, что пса моего невзлюбил – это зря.
     - Ты меня завербуешь? – спросил он с ужасом.
     Она вдруг перестала смеяться и сделалась серьезной. Окурок тщательно затоптала каблуком в мягкую землю. Поднялась с дров и подошла вплотную к Клайму. Глаза её вспыхнули адскими огнями.
     - Ты псов ненавидишь, но не боишься. Смотри, я слежу за тобой. Моя собака – это человеческий страх... Не можешь справиться со своим страхом – тебе же хуже. Ты стрелял в собаку – но из ненависти, потому и не попал. Ты ей не нужен…
     Собака посмотрела на Арикону и вежливо помахала хвостом.
     - Ненависть не грех. Грех – ненавидеть свою ненависть. Таких я наказываю… И еще: проклянут тебя – я накажу. Обидишь слабого – я накажу. Сильных можно бить – они дадут сдачи. Слабых – не тронь. Я вербую души, это правда, но я могу забрать душу просто так. Без всякой выгоды для человека. Жить без греха – кто на такое способен? - сам по себе грех – не повод для наказания. … В рай ты не попадешь, Клайм. Это точно. Но я за тобой спешить не стану. Нет интереса. Топчи землю, пока не надоест. Но если замучает совесть, если позволишь страданиям изменить себя – жди меня. Я приду.
     Клайм похолодел. Арикона выразительно положила руку на пояс, где в серебряных ножнах болтался устрашающего вида кинжал с резной ручкой…
     - Не трогай собак, - сказала Арикона. – Ненавидь, но трогать не смей.
     Она пошла по дорожке к калитке. Пес затрусил рядом – хвост трубой, уши болтаются, шерсть – в колтунах. Скрипнули петли и все затихло.
     Клайм скомкал тетрадь Мика, скрутил её в трубку и засунул между дровами. За лето бумага сопреет, никто ничего не узнает. Сжечь её почему-то ему в голову не пришло.
     Зашел в кухню, сел за стол – молча.
     - Матушка, поесть бы, - сказал он ровным голосом.
     Жена обернулась и вскрикнула. Муж её сидел за столом весь мокрый и… седой. Еще час назад его шевелюра была только-только пронизана ниточками серебра, а сейчас – стала белой, как снег.
     - Ой, - икнула она и прижала ладонь к губам.
     - Поесть бы, - повторил он.
     Она, не отрывая от него перепуганных глаз, быстро накрыла на стол. Он, не спеша, поел, запил стаканам воды и встал.
     - Ты, матушка, к ночи камин зажги, будет холодно, - сказал он. – А я приду через часок.
     Она застыла на месте.
     Он вышел на улицу. Пасмурное небо воду ронять перестало, но низко опустилось над поселком, придавив его своей тяжестью.
     Вербовщик всегда где-то рядом, думал он, шагая. Она следит за нами и ждет удобного случая. Её пес – исчадье ада, она – исчадье ада.
     Он остановился посреди улицы и посмотрел на небо. Оно молча кивало ему, соглашаясь…
     У Фреда было пусто. Он сам скучал, сидя за столиком. Увидел вошедшего Клайма – обрадовался.
     - Плеснуть? – спросил он. – Сегодня я угощаю.
     - Нет, больше не пью.
     - А? – вытаращил глаза Фред.
     - Каюсь много после выпивки, - уточнил Клайм.
     - И?
     - Грех это… - он покачал седой головой. – Представляешь? Оказывается, грех…