Мне опять приснились руки, всё те же руки с тонкими и нервными пальцами, мнущие какую-то замусоленную тряпку. Чистые вначале, они тискают заляпанный кусок материи, и становятся все грязнее и грязнее. А по мере того как темные пятна на тряпке и на коже наливаются пугающим алым цветом, приходит понимание того, что руки в крови.
    
     Я проснулся с дрожью в груди и пересохшим ртом. Как и в прошлые кошмарные пробуждения, первым делом осмотрел свои ладони и пальцы, и, конечно, не нашел на них крови, да и в очередной раз убедился, что во сне видел не их. Но, тем не менее, я был уверен, что очень и очень хорошо знаю и приснившиеся мне руки, и манеру вытирать ладони тряпкой.
    
     Уже в который раз я недоумеваю, почему этот сон так пугает меня. Нет, это не вид крови, потому что никогда не боялся ее, да и сами руки скорее привлекают меня, чем вызывают страх. Неужели все дело в том, что я боюсь узнать в этом нерегулярно повторяющемся сне нечто забытое, пугающее, но стертое из моей памяти давним неудачным падением? Ведь несмотря на некоторую затуманенность моего далекого прошлого, меня не оставляет твердая уверенность в наличии очень тесной связи между этими руками и мною.
    
     И, старательно забывая свой ночной ужас, наяву я продолжал искать причину моей мучительной зависимости от этих рук. Я настойчиво углублялся в свои неподатливые воспоминания. Отчетливо видел ближайшее прошлое, все хуже различая детали по мере погружения, и на какой-то глубине память выталкивала меня обратно, никак не желая моего вторжения. Но я был настойчив и упрям. И от года к году достигал все большего.
    
     Эти погружения в прошлое отнимали у меня много сил. Как душевных, так и физических, и поэтому я не часто мог принудить себя к такому нырку. Чаще всего это происходило после того, как в моем сне тонкие и нервные пальцы мяли грязную тряпку. Тогда я полдня ходил сам не свой, а к вечеру обычно предпринимал очередную попытку проникновения в собственное прошлое.
    
     Я немало преуспел в этом трудном деле. Многое вспомнил, даже припомнил некоторых из тех людей, кого когда-то обидел неузнаванием. Донырнул до старших классов школы, но погрузиться глубже пока не получалось. Глубины моей памяти, ее тяжелый придонный слой пока еще выталкивали меня.
    
     Но все-таки я был очень недоволен леностью своего мозга, так медленно пробирающегося к интересующим меня воспоминаниям, однако совершенно не представлял себе, как можно его подстегнуть. Как-то раз даже мелькнула неуверенная мысль о гипнозе, но не вызвала энтузиазма, не исчезнув совсем, а затаившись на время в укромном уголке.
    
     И, возможно, именно по этой причине не вызвала моего отторжения реклама какой-то целительницы, размещенная в случайно увиденной газетенке. А может быть, все дело в том, что я сначала увидел адрес, и обратил внимание, что это рядом с моим офисом. И уж потом я прочитал цветистую рекламную белиберду. Эта дама была и целительница, и жрица храма всезнания, и реципиент сверхчувственного восприятия, и что-то еще. Всегда относился к подобному бреду весьма скептически, но тут почему-то запомнил адрес. И однажды, после очередного мучительного пробуждения, стыдясь самого себя и осторожно оглянувшись по сторонам, зашел в подъезд, местонахождение которого так хорошо запомнил.
    
     Ухоженная, чистая лестница вела к двери, на которой красовалась скромная табличка "Целительница, предсказательница будущего, знаток карт Таро госпожа Марго".
    
     Я потоптался перед дверью, набираясь храбрости, а потом решительно протянул руку к звонку.
    
     Нажатая кнопка отозвалась мелодичным перезвоном где-то в глубине квартиры. В приоткрывшуюся дверь выглянули безрадостные глаза на утомленном лице.
    
     -Мне нужно поговорить с Целительницей.
    
     Я постарался произнести эту фразу так, чтобы последнее слово прозвучало крайне уважительно.
    
     -Пожалуйста, - звучным голосом ответила мне дама. - На ваше счастье, у меня есть свободные полчаса. Следуйте за мной, - торжественно сказала она. - Извините, моя прислуга сегодня в отпуске.
    
     Я шел за ней, и опять мучился "дежа вю". Неуловимо знакомыми, как движения рук в навязчивом сне, показались мне голос и походка. Даже не походка, потому что ног и не видно было под темным балахоном, скрывающим всю фигуру, а некоторая неуклюжесть движения и манера держать голову.
    
     Идя следом за ней, вдыхая запах горячего воска и каких-то неведомых благовоний, я прижал пальцы к вискам и закрыл глаза, отгородившись на короткое время от мерцания свечей, горящих вдоль всей прихожей. Без особой надежды я пытался ухватить верткое и неяркое воспоминание, и вдруг память поддалась мне и разрешила нырок в глубину.
    
     ... Я уже давно чувствовал, что нравлюсь ей. У нее были роскошные волосы, красивое лицо, выразительные глаза и чувственные губы, но все портила громоздкая фигура и полная неспортивность. Я в то время считал себя спортсменом, плавал, играл в футбол и гонял на велосипеде. И поэтому она, сидящая в углу спортзала в школьной форме, когда все остальные в спортивных костюмах носились с мячом или прыгали через коня, не имела никаких шансов завоевать мое внимание. Лишь иногда, на уроках литературы, я искренне восхищался ее умением читать стихи, хотя это никак не меняло моего прохладного отношения к ней.
    
    
     Но как-то однажды ситуация резко изменилась. Ее, обладавшую красивым и хорошо поставленным голосом, отправили на какой-то конкурс чтецов, где она завоевала призовое место и дальше пошла вверх по пионерско-комсомольско-партийной линии. А я в то время все больше отходил от этих идей и доставлял массу беспокойства педагогам дерзкими мыслями и ехидными высказываниями. А еще через некоторое время, я откровенно стал подкалывать ее, сумев разглядеть в том, как она декларирует постулаты своей веры полнейшее безверие и циничный карьеризм. Она никак не отвечала на мои нападки, только недоуменно поднимала брови и растеряно улыбалась. Поэтому мы существовали как две совершенно независимые планеты в сложносвязанной планетарной системе одного класса, старательно избегая пересечений наших орбит. Я глядел на нее с откровенным презрением, но иногда замечал, что она поглядывает на меня с безнадежным интересом…
    
    
     Когда гадалка села за стол, откинулась в кресле, положив одну руку на хрустальный шар, и стала обмахиваться веером, остро пахнущим сандалом, испарились последние капли моих сомнений.
    
     -Катька? Полянская? – вполголоса спросил я, вглядываясь в ее лицо.
    
     Она дернулась, вдруг выхватила откуда-то из балахона очки, нацепила их и внимательно посмотрела на меня.
    
     -Павлик? Ты?
    
     -Я…
    
     -Черт возьми, - пробормотала она и спряталась за веером.
    
     По характерному подрагиванию плеч, да и по звукам, доносящимся из-за веера, я понял, что она плачет.
    
     -Ну что ты, Кать, - растеряно пробормотал я, не совсем понимая причину слез.
    
     -Сейчас, сейчас, успокоюсь, – она достала откуда-то платок, вытерла глаза, не снимая очков, и вновь стала внимательно всматриваться в меня.
    
     -А ты не очень сильно изменился.
    
     -Да и ты тоже, - соврал я.
    
     Она махнула рукой, криво улыбнувшись:
    
     -Но научился кривить душой.
    
     Я неопределенно пожал плечами. Не объяснять же ей, что юношеский максимализм когда-нибудь проходит, а жизнь медленно, но верно учит, что невозможно всегда и всем говорить исключительно то, что думаешь.
    
     -Ты как, в порядке? А, впрочем, вижу, что почти, - она отвела от меня глаза и замолкла на некоторое время, глядя на огонек свечи.
    
     Я себя чувствовал ужасно неловко. Во-первых, мне совершенно была непонятна такая бурная реакция. Во-вторых, попытаться поговорить с неизвестной целительницей - это одно, а рассказывать свои проблемы Катьке Полянской - это уже перебор.
    
     -Ты знаешь, чего я ревела? - влез в мои мысли ее голос.
    
     Я отрицательно покачал головой, продолжая обдумывать, как бы мне поделикатнее завершить визит и откланяться.
    
     -Понимаешь, у меня сегодня непростой день, - она чуть запнулась, но потом, что-то решив, чуть дрогнувшим голосом добавила, - от меня утром ушел очередной муж. И вдруг, в далеко не самый удачный для меня день, появляешься ты, одно из самых мучительных воспоминаний моей прошлой жизни. Так уж сложилось, что мне неприятно вспоминать многое из того, что там осталось. Вроде и нет там ни преступлений, ни злодеяний, но сама себе я там очень не нравлюсь и многого стыжусь, - она грустно глянула на меня.
    
     Я заерзал на стуле, искренне не понимая, чем же так провинился перед ней. Она, очевидно восприняв мое движение как порыв встать и уйти, ухватила меня за рукав.
    
     -Нет, нет, ты почти не виноват… Понимаешь, трудно говорить об этом... Ну, видишь ли, я очень была влюблена в тебя когда-то. А ты презрительно смотрел на меня, жестоко высмеивал меня и никак не реагировал на мои попытки привлечь твое внимание. Я тебе активно не нравилась, а я, тем не менее, как полная дура, жила надеждой, что когда-то все переменится по мановению волшебной палочки. И мы будем жить долго и счастливо, - тут она криво усмехнулась. - И даже твоя проблемная семья не пугала меня.
    
    
     Да, сегодня явно день сюрпризов. Сначала неожиданное появление Катьки в роли целительницы и медиума, а вот сейчас неожиданно свалившаяся на голову проблемная семья...
    
    
     Я задумался. Никогда в моих воспоминаниях не проскакивала тема неблагополучия в семье. Да, конечно, отсутствовал отец, но в доме всегда было спокойно и уютно, пусть и не богато. Все-таки работала только одна мама. Мы были обычной неполной семьей. В меру дружной, бедной, но никак не проблемной. Мои размышления прервал голос хозяйки.
    
     -Ты не думай, я не шарлатанка, - сказала она, крутя на пальце массивный перстень с какими-то странными письменами. - У меня действительно есть способности. Я могу многое, но понемножку. Вот, например я чувствую, что ты не в ладах со своим прошлым.
    
     -Что ты имеешь в виду? - насторожился я.
    
     Катерина грустно улыбнулась.
    
     -Да толком пока не знаю. Я каким-то образом ощущаю, что именно беспокоит человека. Кого любовь, кого деньги, кого собственное здоровье. Видишь, ты ничего еще не рассказал, а я что-то почувствовала.
    
     Поддавшись какому-то мгновенному порыву, я спросил:
    
     -Кать, а почему ты назвала мою семью проблемной?
    
     -А какая ж, по-твоему, это семья, если отец пьет, избивает жену и сына, распродает все из дома, - искренне удивилась Катерина.
    
    
     Неясная тоска мягко прокатилась по сердцу. Я и забыл, что оно может так ныть. Каким-то седьмым чувством я осознал, что она говорит правду.
    
     -Постой, постой... У тебя провалы памяти? После того падения?
    
     Я неохотно кивнул головой.
    
     -И это именно то, что тебя беспокоит?
    
     Нет, не буду я с Катькой обсуждать свои страхи и сомнения. Я встал, и сказал:
    
     -Кать, я вижу сегодня не самый удобный день для обсуждения моих проблем, я как-нибудь созвонюсь и зайду в другой раз. У тебя же есть визитка?
    
     Катерина, продолжая внимательно глядеть на меня, достала из ящика стола визитку и протянула ее мне. Но вдруг в последний момент, отдернула руку и серьезно сказала:
    
     -Я все понимаю, Павлик. Наверное, из всех жителей Земли я меньше всего подхожу на роль жилетки, в которую тебе хотелось бы поплакаться. Но все-таки подумай, что мы очень сильно изменились. И я не та комсомольская карьеристка, которая так раздражала тебя. И ты уже не тот ершистый, диссиденствующий паренек.
    
     Я задумался, протягивая руку к визитке.
    
     -На, держи, - она сунула мне маленький кусочек картона в руку, - Но ведь ты больше не придешь. А мне кажется, что я могла бы помочь тебе. Давай все-таки рискнем на один эксперимент.
    
     Определенная логика в ее словах была. И я заколебался.
    
     -Тебе не надо ничего рассказывать. Мысли я читать не умею. Иначе мне цены бы не было, - грустно улыбнулась она, - я могу только ощущать некоторые эмоции людей. А вот помочь тебе погрузиться в глубины твоей памяти, наверное, смогу. Это у меня неплохо получается.
    
    
     Я опустился в кресло и в задумчивости смотрел ей в глаза. Мало чего от прежней Катерины осталось в ней. Битая жизнью баба, немало нахлебавшаяся невзгод, искренне и доброжелательно смотрела на меня.
    
     Чувствуя мои колебания, она еще раз уточнила:
    
     -Все что вспомнишь, будет только твоим.
    
     Она сидела и спокойно смотрела на меня. А я после долгих метаний выдавил из себя:
    
     -Ну, давай, что ли, попробуем...
    
     Она достала тонкую золотую цепочку с каплевидным кулоном из желтого самоцвета на ней, высоко подняла руку, и когда камень оказался на уровне ее глаз, что-то начала говорить. Ее слова были понятны, но совершенно нелогичны. Глубокий, тихий голос обволакивал, завораживал и уводил в прошлое. Падающие невесомые слова и мерцание раскачивающейся желтой капли плавно раздвигали толщу неподатливой памяти.
    
    
     ... Я лежу на больничной койке с перевязанной головой и смотрю на двух женщин с измученными лицами. Откуда-то в безумно болящей голове возникают слова "мама" и "бабуля". От них веет теплом и любовью. Я медленно протягиваю к ним руки, а они заливаются слезами и бросаются обнимать меня. Я улыбаюсь и тихо шепчу: " мама, бабуля"...
    
    
     ...Треск ломающейся лестницы, ведущей на крышу нашей баньки, падение и страшный удар головой...
    
    
     ..."Скорая помощь" во дворе, из бани выносят кого-то. Шепот соседок: " Помер, слава те Господи, хоть и грех так говорить... Угорел…"
    
    
     ...Мать, стоящая у лестницы, ведущей на крышу и вытирающую руки грязной тряпкой. Она глянула на меня сухими воспаленными глазами и сказала:
     -Иди домой, сынок...
    
    
     ...Страшные глаза отца, налитые кровью в безумстве пьяного разгула. Топор, которым мы кололи дрова для баньки, в его руке. Мама, отодвигающая меня в угол и пытающаяся вырвать из моей руки кухонный нож. Нечленораздельный рев отца, сквозь который прорываются отдельные слова:
    
     -Убью суку... Всех убью… И выблядка… И старую блядь...
    
     Истошный мамин крик в мои ослепленные ненавистью глаза:
    
     -Уймись, уймись сынок. Он же не человек сейчас. Брось нож, не бери грех на душу.
    
    
    
     ...-Будь осторожен, внучек, с этими угольками. Если вдруг труба забьется, человек и угореть может.
    
     -Это как, баб, сгорит что ли?
    
     -Да нет, - засмеялась, заперхала бабушка. - Надышится человек этим угарным газом и помрет. Не шутки это.
    
     -Да ну тебя, мам, такие страсти на ночь глядя, - раздался мамин голос.
    
     -Страсти – не страсти, а такие вещи знать надо...
    
    
    
     ...-Пашка, Пашка, иди, помоги матери отца тащить, - злорадный голос дворовых ребят.
    
     И я бегу, вижу висящего на ней отца, подставляю плечо под его руку и мы с мамой волочим его, воняющего винищем и псиной, через весь двор к нашему домику.
    
    
    
     Я медленно открыл глаза. Хотел что-то сказать, но слова комом стояли в горле. У меня хватило сил только схватить руку, пахнущую сандалом и свечами, благодарно поцеловать ее и выбежать из квартиры.
    
     Я знал, что еще вернусь сюда, переполненный признательностью. Я всегда умел быть благодарным. Но сейчас у меня на это просто не было сил. Человек, которого я искренне так долго презирал, безропотно вложив в меня часть своей души и немереные силы, легко и быстро сумел помочь мне. Я вспомнил всю свою жизнь. Но стало ли мне легче от этого?
    
     Я ехал за город, где в маленькой больничке для хроников лежала мама. И все равно какая-то заноза сидела в сознании. Чего-то не хватало в полной картине моей жизни. Или все-таки не все я вспомнил?
    
     Я подошел к матери, сидящей в кресле-каталке, коснулся морщинистой руки, покрытой темными старческими пятнами, чтобы пробудить ее от легкой полуденной дремы, и вдруг застыл, оглушенный узнаванием. Тем, уже сформировавшемся в моем мозгу узнаванием, которому для рождения не хватало маленького толчка. Каким знакомым, выплывшим из глубин сна, движением она стала вытирать кружевным платочком ладони...
    
     И я вспомнил все. Как за несколько дней до смерти отца, играя с пацанами в войну, забрался на крышу бани и, прячась за трубой, заглянул в нее. Поразился толстому слою сажи, вычернившему всю внутреннюю поверхность, и ощутил слабый ток воздуха, поднимающийся из баньки. И как через несколько дней после похорон, забравшись на крышу, увидел какие-то странные следы внутри трубы, вроде как ее пытались протереть чем-то изнутри, вспомнил мать, вытирающую руки грязной тряпкой, и, пораженный страшной истиной, бросился к лестнице, которая так не вовремя подломилась...
    
     Я заглянул в отсутствующие глаза и одними губами произнес:
    
     -Мама, а была ли тряпка в дымоходе?
    
     Она, по-прежнему не узнавая меня, равнодушно отвела взор и бездумно стала смотреть в окно...