Епископ Доминико Тусколо стоял напротив меня, и я видел, что он даже не пытается спастись. Да и что мог поделать со мной этот человек, если даже крест давно бессилен против вампира?
     Черты изможденного лица епископа не были ни возвышенными, ни одухотворенными – истощенный, измученный отец Доминико упорно не походил на святого. Быть может, конец света не наступил бы и без его усилий? Неважно, отступать я не собирался. Я так долго искал этой крови, что уйти, не попробовав, просто не мог.
     Я аккуратно вонзил зубы в горло беспомощного клирика. Сделал глоток – медленный, неторопливый. О, да, такого вкуса я еще не встречал! Эта кровь отдавала печеными яблоками эликсиров аббатства Зальцбурга, розмарином и смородиной ликера-траппистина и еще немного – сладким красным виноградом напитков Божоле и Анжу. Совершенство. Почти...
     Я с наслаждением смаковал кровь – и тут епископ засмеялся. Негромко, не вырываясь у меня из рук, но с таким искренним облегчением, что я вздрогнул от неожиданности...
    
     * * *
    
     Хорошее было время – канун тысячного года. Раздольное. Разгульное. Мы тогда сильно расплодились: дни были сытные, а люди – испуганные и совсем беззащитные. Потому как те, кто должен был ограждать их от нежити, занимались совсем иными делами.
     Люди ждали конца света – перевернутое число зверя уходящего года и три нуля наступающего года нового тысячелетия страшно смущали их умы.
     Впрочем, за что их винить – в мире такое творилось, что волей-неволей сам о конце света задумаешься. Судите сами: голод с нищетой косили всех без разбору, свирепствовали болезни, процветало людоедство, пьянствовали и насиловали крестьянок аббаты, грабили деревни рыцари и продавали церковную утварь и черепицу с церковных зданий клирики. В девяносто втором погиб в битве Конан Первый Рейнский, в девяносто третьем – Конрад Бургундский. В девяносто четвертом на трон взошел четырнадцатилетний сопляк Отто Третий, надежа и опора Великой Римкой Империи. В девяносто пятом почили дюки Аквитанский и Баварский. В девяносто шестом преставился Гуго Капет. В девяносто седьмом убили Адальберта, знаменитого епископа Пражского, а уже в девяносто девятом скончалась, как ее называли, последняя святая последнего века Аделаида.
     Не забудьте про то, что весной девяносто шестого ушел в мир иной тридцатипятилетний папа Иоанн XV. Впрочем, ему-то как раз было пора, он одиннадцать лет правил. Событие в те времена замечательное, ибо за один только десятый век славная католическая церковь сменила больше пап на своем престоле, чем восемнадцатилетний папа Иоанн XII - девственниц в своей постели. Наследник почившего, Григорий V, первый немец на престоле Петра, протянул до февраля девяносто девятого. Три года - не так уж и плохо в сравнении с тремя месяцами, выпавшими Льву V, и тридцатью тремя днями – Бенедикту V. Новый оплот Римской Католической накануне ожидаемого второго пришествия тоже оказался неплох – Сильвестр II, первый папа-француз, еще будучи Гербертом Корильякским, у арабов в Морокко изучал магию и знался с дьяволом, и, став главным понтификом, продолжал колдовать по звездам. Добавьте к этому бродящих по Европе аж двоих лже-пап, Бонифация VII и Иоанна XVI. Еще раз оглядите картину испытаний и бедствий, постигших народы, грязь и разврат, в которых погрязла святая церковь - и конец света покажется вполне закономерным.
     Благородный люд рванул в Рим, замаливать грехи. Прочие бежали куда глаза глядят – семьями покидали города, целыми деревнями хоронились в лесах. Думали в непроходимой чаще пересидеть грядущий Страшный Суд.
     Наивные, глупые люди! Смерть в лесах настигала только вернее. Одно дело, когда крестьяне по избам и церквям запирались, и осиновые колья, какую-никакую управу на нас, держали наготове по углам. Другое дело - в глуши; тут они становились беспомощнее овечьего стада. Наша братия пировала на славу: волколаки и стригои, альпы и бруксы, суккубы и инкубы, уборы и мули – все.
     Сам я, Бертольд Лотарингский, тоже неплохо проводил время. Только вот не вдохновлял меня завороженный человечишко, послушно подставляющий горло. С тем же успехом можно сосать кровь из животных – разница выйдет небольшая. Нет, мне хотелось большего.
     К тому же, хотя мои собратья пили все подряд, сам я обладал весьма тонким вкусом. Гурман, так сказать. Для меня кровь каждого человека отличалась.
     Как я постепенно выяснял, вкус крови зависел не только от возраста и здоровья человека, но и от его душевного состояния. Бурлящие страсти для крови – то же самое, что приправа для мяса. И я с энтузиазмом занимался дегустацией.
     Не все собратья меня понимали. Те, что постарше, говорили, что я, в силу молодости и глупости, не познав тяжкие времена раннего христианства, когда на нас еще действовали кресты, просто схожу с ума от нынешнего обилия крови. Что привольные времена не вечны, и настанет день, когда мне станет не до вкуса – лишь бы была хоть какая-нибудь кровь. Что моя лихая удаль и бесшабашность еще сыграют со мной злую шутку. Я лишь смеялся в ответ.
     Угадать верный момент, подобраться на поле брани, в неприступную крепость или под своды собора, выпить, не заворожив, ощутив в полной мере все оттенки вкуса – да, такой вызов привлекал меня. Вызов и, конечно, кровь.
     Кровь новорожденного младенца безвкусна, как вода. Кровь его безутешной матери приобретает оттенок ячменного пива, напитка, как известно, бесполезного, раз даже монахам разрешено пить его без ограничений. А кровь только что родившей женщины напоминает греческий мускатный ликер, смаковать который довольно приятно.
     Кровь обычного мужчины похожа на вино-бастард, то есть вино разбавленное. Но любой душевный всплеск преображает вкус крови до неузнаваемости. Кровь испуганного крестьянина, прячущегося от вражеских рыцарей, похожа на грубое вино гуннов – горчащее и с кислинкой. Зато кровь того же испуганного крестьянина, поднявшего на рогатину сборщика податей, преображается в ароматное мерсо, бережно хранимое канониками в подвалах собора в Отёне. Кровь рыцаря, победившего противника в бою, отдает жгучим полынным настоем, который немцы называют wermut. От него горит гортань и шумит в голове, и силы, необходимой для полета или обращения в туман, получаешь немеренно.
     Кровь жениха, с нетерпением ждущего окончания свадебного пира, похожа на обжигающую белую мирабелевую настойку; после же брачной ночи в ней пробивается привкус густого нормандского сидра. Кровь убийцы, вонзающего нож из-за угла, приторна, как сливовый ликер из Русильона; кровь орудующего у горна кузнеца валит с ног как кирш, вишневая водка бенедиктинцев из Фонгомбо; кровь удачливо обманувшего торгаша - пряная, как красное вино клере, и сладка и ароматна, как сорт барбо из Фонтенбло, кровь юного аббата, впервые задравшего подол молоденькой монахине.
     Ради разнообразия крови я ввязывался в самые разные авантюры, с удовольствием истинного гурмана коллекционировал оттенки вкуса. Я наслаждался вседозволенностью, проходя под сенью церквей, и дразнил обессиленные выродившейся верой символы христианства, прямо в кельях выпивая кровь монахов. Я щедро отбрасывал испитые не до конца тела и желал в те раздольные дни лишь одного – попробовать новой крови, познать неведомый мне вкус.
     Так родилась идея, по своему безумству вполне достойная излома эпохи – я непременно решил найти святого. Настоящего святого, а не одного из этих бесчисленных самозванцев, купивших себе аббатство и надеющихся канонизироваться золотом. Нет, мне нужна была кровь истиного святого, из тех, что могли исцелить слепых и взойти на костер за веру. Ведь жили же когда-то они, обращающие нас в прах одним своим крестным знамением – достойные противники. Вот уж вкус чьей крови должен оказаться поистине необычен.
     - Святыми становятся после смерти, - резонно замечали мои умудренные опытом собраться.
     - В этом я с радостью готов поспособствовать достойному кандидату, - отвечал я.
     Идея опробовать sanguis sanctus - кровь святого - полностью завладела мной.
     Дело за малым – найти его. Только если уж сами папы вовсю плодят бастардов, откуда, глядя на такое, взяться истинно верующим? Отыскать праведника в девятьсот девяносто девятом году было также нелегко, как найти нетронутую девушку во взятом рыцарями городе.
     С той поры кровь, что раньше доставляла мне удовольствие, потеряла вкус. В крови стащившего тяжелый кошель воришки я больше не распознавал терпкое клюнийское вон-романе, у знатной дамы, наспех ублажаемой лакеем в узких лабиринтах крепостных коридоров, кровь более не отдавала подслащенным медом absinthe, а у усталого писаря - чабрецом и шалфеем легкого августинского шабли. Даже из крови крестьяночки, которую хорошенько поваляли на сеновале, пропал привкус перебродившего винограда славного лозаннского дезоле.
     Я не жалел сил, прочесывая Богемию и Саксонию, Франконию и Баварию. Я летал по Шампани и Нормандии, по Гаскони и Тулузе. И только в Бургундии мне повезло – я напал на след. В Лионе я услышал рассказы о епископе Доминико Тусколо. За благие дела и нетерпимость к порокам его уважали и простые люди, и кардиналы Рима. Он выступал против назначения пап императорами, против продажи церковных должностей, против браков клириков и обмирщения церкви и ратовал за возвращение воздержания и аскетизма ранних христианских общин. Он говорил об обессиливании креста и плодящейся нечисти. И в этом был прав – уж кто-кто, а я это знал наверняка.
     Впрочем, громкие слова не делают из человека святого. Мало ли амбициозных реформаторов, пытающихся красивыми идеями проложить себе дорогу в кардиналы, а оттуда в папство? Нет, судить следует по деяниям.
     Я узнал, что епископ Доминико удалился в монастырь и вот уже почти год пребывал в полном уединении, в соответствии с истинными идеалами самоотречения и аскезы. Все это время он проводил в посте и воздержании, прося Господа о прощении, о милости и о том, чтобы страшный тысячный год стал не концом, а началом новой эпохи. Что ж, если он и впрямь вымолит у своего Бога отсрочку, это деяние окажется действительно достойным. Достойным святого.
     Вот она, моя новая кровь, мой непознанный вкус. Ничего лучше в те дни мне было не найти.
     Я бродил вокруг монастыря под Вероной, в часовне которой засел мой святой. Без окон, с тяжелой, наглухо закрытой дубовой дверью, грубое каменное строение напоминало готовую к осаде крепость. Только вот ее малочисленное войско в лице епископа и горстки монахов не могло устоять передо мной, и я это знал. Но не нападал – время еще не пришло.
     Епископ дневал и ночевал в часовне; внутрь проходили только монахи да сновали туда-сюда вестовые. В какой-то миг нетерпеливого ожидания у меня даже появились сомнения. Быть может, подобно своей жалкой братии, отец Доминико удалился вовсе не для молитв? И сейчас наливается зеленым португальским ликером и гиппокрасом, вином с корицей, корриандром, мускатным цветом, мускусом, миндалем и измельченным имбирем, возбуждающим такое естественное для мужчины и такое постыдное для священника желание.
     Я обращался туманом и проникал в часовню. Епископ и впрямь проводил время в посте молитве. Для верности я перехватил несколько вестовых и прочитал его послания. В них он призывал клириков служить мессы в последнюю ночь года и сообщал, что готовит особый обряд, призванный отвратить конец света.
     Я недолго раздумывал, какой момент окажется наилучшим для дегустации крови епископа. Первые секунды нового тясячелетия. Вымолит ли отец Доминико прощение для людей или нет, именно в тот миг его кровь будет бурлить в ожидании – конец или начало? Конец меня не страшил - я ведь нежить. Но лучше бы, конечно, начало: мой святой восторжествует, совершив величайшее деяние своей жизни, а я – я пробую его кровь.
     Я решил пройти сквозь двери часовни в открытую – был в этом определенный вызов и насмешка над некогда могучим, а ныне таким жалким в своем бессилии противником. А еще я хотел быть там, рядом, наблюдая, как свершается деяние святого. Заглянуть епископу в глаза в миг его триумфа, а потом выпить его – выпить до дна.
     Чтобы попасть в часовню так, как я задумал, я подкараулил молоденького послушника, ежедневно приносящего отцу Доминико воды. Убив, даже не выпил - подобно епископу, я тоже постился. Посторонняя кровь могла помешать мне в полной мере насладиться неповторимым вкусом.
     Я облачился в рясу. Ощущение оказалось не из приятных. Я привык к нежному прикосновению шелка и атласа ладно скроенных камзолов, и жесткая дерюга бесформенного балахона противно скребла кожу. Да еще деревянный крест, бесполезный, но обязательный атрибут облачения монаха - не способный меня уничтожить, он, тем не менее, доставлял некоторое неудобство, отдаваясь покалыванием в груди.
     Внутренность часовни впечатляла своим аскетизмом. Хотя, какое там – обычная нищета. Немногочисленные свечи медленно оплывали воском, слабо освещая голые каменные стены, каменный алтарь и простой деревянный крест. Ни скульптур, ни украшений. У алтаря в скромной черной сутане шептал молитвы коленопреклонный отец Доминико.
     Порядок торжественной мессы был мне хорошо известен.
     - In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti**, - разносились некогда могущественные слова среди мрачных стен.
     Я стоял сбоку, как и подобает скромному послушнику, и разглядывал склоненный к сухим сцепленным ладоням профиль. Изможденный длительным постом епископ молился с такой искренностью, какой я ни разу не встречал. Если и впрямь где-то есть рай, своей истовой верой местечко для себя священник заполучил наверняка. И стоит ли ему беспокоиться обо всех остальных?
     Голос епископа набирал силу, и слова credo эхом отскакивали от голых стен, эхом метались под темными сводами часовни:
     - Credo in unum Deum, Patrem omnipotentem, factorem caeli et terrae.***
     Глаза епископа сияли незнакомым мне огнем, и я видел, что у него есть цель, ради которой он готов на все. Передо мной вереницей замелькали лица сотен людей, чью кровь я пил - беспомощных и жалких в миг смерти. Это их жизни – его великая цель? Что за бред! Но, глядя на смиренно распростертого священника и не понимая его, я испытал удовлетворение – да, он и впрямь святой.
     Долгожданная полночь последнего дня тысячелетия была на подходе. Литургия завершалась. От радостного предвкушения у меня полезли клыки. Я даже не сразу это заметил – осознал только тогда, когда острия впились мне в губы, и с усилием взял себя в руки. Еще не время. Еще чуть-чуть.
     Голос епископа звенел скрытой силой. Меня трясло от нетерпения.
     - Suscipe, sancte Pater, hanc hostiam, mei, quam ego indignus famulus tuus offero tibi, pro innumerabilibus peccatis.****
     «Нanc hostiam, mei?» - удивился я. – «Прими жертву, меня?»
     Такого в оферториуме не было. Что это за молитва? Я вспоминал слова мессы, пропуская набирающую мощь речь священника. Ах, это, похоже, и есть тот самый особый обряд, о котором он сообщал в своих посланиях!
     Я вздрогнул, услышав «voluntarie vestitus a vestis pontificius vespertilio cum crux».*****
     «При чем тут вампиры и конец света?» - подумал я. И усмехнулся – где это он найдет нежить, добровольно облачившуюся в рясу?
     А потом я перестал слушать епископа - я отсчитывал оставшиеся до полуночи секунды. Ну, давай, отец Доминико, не подведи, мне нужна кровь святого!
     Когда одним коротким движением я переместился к коленопреклонному священнику, он даже не вздрогнул, увидев меня.
     Полночь.
     Небеса устояли и не обрушились на землю.
    
     Я аккуратно вонзил зубы в горло беспомощного клирика. Сделал глоток – медленный, неторопливый. О, да, такого вкуса я еще не встречал! Эта кровь отдавала печеными яблоками эликсиров аббатства Зальцбурга, розмарином и смородиной ликера-траппистина и еще немного – сладким красным виноградом напитков Божоле и Анжу. Совершенство. Почти...
     Я с наслаждением смаковал кровь – и тут епископ засмеялся. Негромко, не вырываясь у меня из рук, но с таким искренним облегчением, что я вздрогнул от неожиданности.
     А потом страшная сила буквально отшвырнула меня от него – рванула так неожиданно, что вонзенные в горло клыки разорвали священнику шею.
     Я корчился от боли. Что произошло? Поймав взгляд умирающего клирика, я направил остатки своей силы на него, завораживая, подчиняя. И за несколько секунд вытянул из угасающего сознания все.
     Епископ вымаливал не отсрочку конца света. Второе Пришествие следовало ждать через тысячу лет не после рождения, а посли казни их Бога. Отец Доминико готовил обряд очищения – очищения земли от нас, от нежити. Он надеялся, что через тридцати три года, на грани Страшного Суда, Господняя кара их минует, если в мире будет меньше скверны и нечисти. Подготовил обряд - последние часы первого тысячелетия, торжественная месса и священник, принесенный в жертву у алтаря нежитью, облаченной в церковную рясу. Мной. Меня обвели вокруг пальца – послания, передаваемые отцом Доминико с вестовыми, были приманкой, наживкой для лихого вампира, готового искусить судьбу. Вот почему с таким облегчением смеялся клирик – ведомый жаждой вкуса новой крови, я сам пришел в его ловушку.
     Крест на стене раздирал меня на части, жег тело через грубую рясу. Еще одно усилие – и я подтянулся к распростертому на полу епископу. Заглянул в угасающие глаза. И меня передернуло - своим обрядом очищения умирающий святой вернул крестам первозданную силу, силу убивать нежить.
     Распластанный у алтаря, тихо умирал епископ. Я катался рядом, терзаемый крестами на голых стенах часовни. И вдруг боль отступила... из разорванного горла отца Доминико мне на губы упала горячая капля.
     О, вкус совершенной крови! В ней была пронзительная свежесть ночи первого полета, пьянящий запах страха первой жертвы, легкая горечь первого разочарования, бурлящее желание первой женщины, щемящая боль первой потери и незабвенная сладость первой победы... Мое желание, мое стремление, моя мечта и страсть таяли у меня на губах...
     С этой мыслью я обратился в прах.
    
     * * *
    
     Даже первозданной силы креста недостаточно, чтобы упокоить вампира навечно. Сознание вернулось ко мне два века спустя, после того, как на землю, над которой развеяли мой прах, впервые упала кровь. Несколько долгих столетий я бессильно наблюдал за новой эпохой и приходил в отчаяние. Обновленная вера, крестовые походы и костры инквизиции - люди успешно избавлялись от нежити.
     Но шло время, и мое отчаяние сменялось ожиданием. Когда на почву, где рассеян мой прах, прольется достаточно крови, я снова восстану. Эту землю уже щедро окропили пьяные крестоносцы и гордые дожи, жестокие гангстеры и равнодушные нацисты. Мне надо еще совсем чуть-чуть крови. Любой крови. Говорили же сородичи - придет час, и мне станет не до вкуса.
     Потом я отыщу выживших собратьев и начну новую жизнь, ничуть не хуже прежней. Даже лучше. Потому что людей стало больше. Потому что совсем скоро пройдет две тысячи лет с момента казни их Бога, и угроза конца света опять станет реальной. Потому что снова обессилели кресты... Мир возвращается на круги своя. Все, как тогда. За одним исключением - в этот раз силы, способной вновь очистить от нежити землю, не найдется. Знакомый с ее вкусом, я знаю наверняка - в этом мире уже давно не осталось sanguis sanctus.
    
    
     * (лат) святая кровь
     ** (лат) Во имя Отца и Сына и Святого Духа
     *** (лат) Верую во единого Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли
     **** (лат) Приими, Святый Отче, сию жертву, меня, которую я, недостойный раб Твой, приношу Тебе, за бесчисленные грехи
     ***** (лат) добровольно облаченный в священническую одежду вампир с крестом