1920. Голландия.
    
     Солнечный луч коснулся детской головки, словно играя, залил светом закрытые глаза. Сознание постепенно возвращалось к Нати. Свет не давал ему провалиться в тёмные глубины сна. Потянувшись в постели, ещё с закрытыми глазами, Нати приоткрыла левое веко. Взору её предстала спящая старшая сестрица, свернувшаяся клубочком, словно маленький ёжик. Она лежала на высокой деревянной кровати, в светлой кружевной постели. Белокурые локоны разметались по подушке. Казалось, сам Морфей, посети он эту комнату,примет Лоранс за маленькую богиню сонного царства. Нати перебралась в кровать к сестре, прижалась к ней, вдыхая знакомый тонкий запах.
    
     Сколько она себя помнила, они с сестрой были не разлей вода. Даже одежду мама покупала им одинаковую, лишь цвета разные. Нати одевали в красное, лиловое и розовое, а Лоранс всегда была в голубом, или бирюзовом, или в белом. Лоранс была старше Нати года на полтора, но Нати казалось, что она и Лоранс близняшки. Они не были похожи внешне, Нати была тонкой, смуглой брюнеточкой, с мaлeньким носиком и пухлыми щёчками. Лоранс же была светловолосой, с лёгким огненным оттенком, с громадными зелёными прозрачными глазами, со светлой, как будто чуть светящейся кожей, такой, какая бывает только у по настоящему рыжих.
     Их похожесть заключалась где-то глубоко внутри. Часто Нати начинала предложение, а Лоранс его заканчивала. Им постоянно в голову приходили одни и те же мысли и даже шалили они абсолютно одинаково. Так что доставалось обеим, даже когда виновата была одна, так как истинную виновницу не нашёл бы даже Шерлок Холмс со своими знаменитыми методами дедукции. Нати начала читать очень рано и Шерлок Холмс был её любимым героем.
    
     Мама умерла в прошлом году в страшных муках. Девочек растили отец и тётя, родная сестра матери, тридцати пяти лет отроду, так никогда и не вышедшая замуж. Отец был известным в городе адвокатом, видел девочек в основном по субботам и воскресеньям, был с ними необычайно ласков. Тётя же наоборот, была сурова и строга, она и проводила с ними практически все время, вложив свою нерастраченную энергию на воспитание дочерей сестры.
    
     1930. Голландия
     Злые бессильные слезы лились непрерывно из карих глаз. "Он отбирает её у меня, насовсем. Увозит за тридевять земель, в эту пустыню, где только и есть что верблюды да бедуины. Подумать только, модница и красавица Лоранс, с её молочной кожей, рыжей копной волос и экстравагантными нарядами, в пустыне с верблюдами. Она совсем сошла с ума из за этого омерзительного янки. И что она в нем нашла то!"
    
     Нати попыталась унять рыдания. Она сидела перед трюмо в собственной спальне, на ней было надето красное платье с глубоким декольте, подходящее скорее взрослой женщине, чем такой юной девочке. Ей недавно исполнилось восемнадцать и с тех пор, она всеми силами пыталась показать свою взрослость и независимость.
    
     А ведь ещё год назад ни о чем таком не было и речи. Пока Лоранс не встретила Жозефа на одной из вечеринок, которые они столь полюбили за последние два года. С тех пор как Лоранс исполнилось восемнадцать, ей, и младшей сестре за компанию, были официально разрешены выходы в свет.
    
     Жозеф был ярым сионистом и заразил этим вирусом и Лоранс. Они решили пожениться и отправиться в Палестину.
    
     "Только вот про меня сестрица моя как-то слишком быстро забыла" - Нати усилием воли остановила солёный водяной поток. На свадьбе будет Курт, и нельзя чтобы она выглядела зарёванной и опухшей, как последний пьянчуга. Она умылась холодной водой, постояла у окна, успокаиваясь, глядя на зелёный благоухающий сад. Там цвела вишня и стоял густой, чуть сладковатый аромат. Они жили в замечательном, тихом месте. В воздухе разлилась весенняя бодрящая прохлада. Пение птиц, казалось проникало Нати прямо в душу. Природа всегда была лучшим лекарством. Умиротворение и смирение с неизбежным снизошло на неё и она решила отдаться течению волн. Против них ведь всегда так тяжело плыть...
    
     Мысли её переключились на Курта. Он был старше её лет на семь, работал помощником её отца и несмотря на молодость, сумел завоевать себе отличную репутацию. Но самое главное в Курте было то, как он смотрел на Нати. Когда она ловила его взгляд, то чувствовала себя покорительницей вселенной. Казалось, все сокровища мира лежат у её ног, и захоти она, то и вон та звезда, и луна и солнце остановятся ради неё. Взгляд его, всегда жёсткого, харизматичного, молодого человека, превращался вдруг вo взгляд маленького беззащитного щенка. Казалось он молил: "поиграй со мною, хоть капельку". Эта беззащитность, однажды замеченная Нати, проникла ей глубоко под кожу, отдалась тянущей сладкой болью внизу живота и наконец достигла своей цели, став частью её натуры, достигнув самых неизведанных глубин её сердца.
    
     Кроме этих взглядов, между Нати и Куртом ещё ничего не произошло. Но они оба обладали сокровенным знанием, словно заглянув в будущее. Они связаны неразрывной нитью и между ними очень скоро случится все то, что обязательно должно случиться.
    
     1940. Нью-Йорк.
    
     Нати погладила свой круглый громадный живот и в который раз взгляд её непроизвольно опустился на фотографию сестры, стоящую на прикроватной тумбочке. С черно-белого снимка на неё смотрел молоденький, хорошенький, рыжий мальчик в коротких шортах и футболке. В руках у мальчика была лопата, он стоял посреди поля и задорно улыбался. И лишь лёгкое несоответствие в районе грудной клетки выдавало в пацанёнке молодую женщину. Нати вглядывалась в фотографию снова и снова, словно пытаясь найти в этом Гавроше свою Лоранс, красавицу и модницу. И эта девчонка - мать троих детей?
    
     Нати переместила взгляд на висящую на стене фотографию собственного семейства, сделанную около полугода назад. Серьёзный, подтянутый Курт выглядел старше своих лет, рядом с ним расположилась сама Нати, чуть располневшая после очередных родов и уже беременная ещё одним младенцем. В нижнем ряду взгляду её предстало двое очаровательных деток - мальчик, шести лет - Марк, и Эва - совсем ещё крошечная, глазастая девочка, чем-то неуловимо напоминающая маленькую Лоранс.
    
     Нати вспоминала события недавнего прошлого. Как только Гитлер пришёл к власти, её муж срочно решил эмигрировать в Америку, благо связей у преуспевающего адвоката хватало. Более того, каким-то непостижимым образом он сумел уговорить отца и тётку, известных патриотов. В Америке Нати полностью погрузилась в тихое семейное существование, её с головой поглотили заботы о детях, о Курте, о стареющем отце. Она почти и не скучала о Лоранс. Та превращалась постепенно в призрак из её детства, в горько-сладкое воспоминание и только редкие весточки из Палестины тревожили её душу, напоминали ей о том, что кусочек её сердца оторван и услан за тридевять земель...
    
     Курт, по видимому, родился человеком, настроенным на успех. В Америке он поступил в одну из самых известных Нью-Йоркских контор и как и везде, где он находился, вскорости превратился в одну из ключевых фигур в компании.
    
     Но что-то мешало им всем наслаждаться безбедной светской жизнью. Что-то проникало в их души из тёмных углов мироздания, нависало над ними и их народом Дaмокловым мечом и не давало ни вздохнуть, не выдохнуть по настоящему свободно. В воздухе стояло наэлектризованное напряжение. Нати порой казалось, что она ощущает его не на метафизическом, а на вполне реальном, физическом уровне. У неё часто ныло где-то слева, в области сердца, хотя она и пыталась всеми силами спрятаться и закрыться в своём, таком надёжном, личном пространстве тихого счастья.
    
     Редкие же письма Лоранс будоражили Нати почище кофеина. Лоранс писала об опасности, о страшном испытании, выпавшем на долю европейского еврейства. Она писала и об ответственности, которая лежит на плечах евреев Палестины и евреев Америки. "Нужно что-то делать, писала Лоранс, - Иосиф, так его теперь зовут здесь, вступил в Британскую армию, чтобы воевать с фашистами, a у неё самой есть важное дело, которым она занимается"...
    
     Нати чувствовала, что Лоранс многого не договаривает, но оно и к лучшему. В её положении, Нати не могла бы вынести всей правды.
    
     "Что я могу, я всего навсего хрупкая женщина. Позаботиться о Курте и детях... Господи, отведи от нас все беды и несчастья! Дай нам силы выстоять и выжить"!
    
     И непонятно было даже ей самой, о ком она молится: о себе, о Лоранс, или о тех шести миллионах, которым ещё предстояло умереть...
    
    
     Письмо Лоранс к Нати, ноябрь 1950. Израиль. Иерусалим.
    
     "Здравствуй моя девочка. Я давно не писала, прости меня, слишком много радости и горя пришлось на мой счёт за несколько прошедших лет.
    
     Знала бы ты, родная моя, какое это счастье, когда дело всей твоей жизни даёт долгожданные, выстраданные, терпкие плоды. Какое ликование охватило нас всех, как мы почувствовали себя вновь единым народом, единым организмом. Свобода и независимость. Независимость от милости других, тех, кто показал своё истинное лицо во всей его красе. Зло, ненависть и равнодушие - вот удел слабых. И отныне быть нам сильными и защищать себя самим. Любовь моя, я знаю, что звучит это все пафосно и возможно даже смешно со стороны, но если бы ты знала о рассказах тех, кто вернулся из ада, знала о зверствах, творимых "культурными" людьми, то не показались бы тебе эти слова ни нелепыми, ни смешными.
    
     А теперь мне надо рассказать тебе о самом страшном. Я долго не могла написать, Нати. Как мать, ты меня поймёшь.
    
     Нет больше моего мальчика, нет Давида на этой земле...
    
     Я не могла его удерживать, Нати, я должна была его отпустить сражаться за нашу свободу, рядом с отцом. Нати, если бы я могла быть там вместо него... Господь забрал у меня моё солнышко, самое дорогое что у меня было. Он погиб в бою, смелый мой мальчик. Он ушёл в восемнадцать, совсем ещё ребёнком.
    
     Ты знаешь, самое страшное сейчас, это думать о том, что ему теперь навсегда восемнадцать. Он ведь даже наверное, не успел девочку поцеловать... Он уже никогда не будет стоять под хупой, моё рыжее чудо. Не наденет кольца, не родит сыновей. Моя жизнь закончилась, Нати, вместе с его жизнью. Нет, не бойся, я ничего себе не сделаю. Но что-то умерло во мне вместе с его зелёными глазами.
    
     Страна строится, она ещё совсем ребёнок. А я пустила в эту землю страшные корни.
    
     Прости меня, девочка моя, но мне некому больше об этом рассказать. Иосиф весь в политике и в работе, дети живут своей жизнью, а я живу той необратимой минутой, когда мой ребёнок выдохнул свой последний глоток воздуха.
    
     Всегда твоя, Лоранс".
    
     Письмо Нати Лорaнс, 1960, Нью - Йорк.
    
     "Лори! Как же я скучаю по тебе. Со времени нашего визита к вам прошло всего несколько месяцев, а мне кажется что вечность! Котёнок, (как легко оказывается после встречи вернуться к этому детскому прозвищу), я потрясена тобою. Я потрясена всей твоей жизнью, этим будничным героизмом, которым живёт вся ваша, я не осмеливаюсь называть её нашей, несмотря на все наши денежные пожертвования, страна и семья. Ты знаешь, я не могу отвязаться от мыслей о бессмысленности своей, такой защищённой, такой спокойной гавани. Да, Курт и дети, всегда были моим богом, им я молилась и служила, им я принадлежу от и до. Мы сумели сохранить нашу семью, мы не потеряли ни одного человека. Мы откупались деньгами, и Лори, я могу написать об этом только тебе... Лори, мне стыдно, мне ужасно стыдно за то, как безбедно мы жили все эти годы. Годы в которые отрывали по живому кусок за куском, плоть за плотью от нашего народа. Годы, в которые ты и Иосиф, а потом и Давид...
    
     Прости меня Лори, я не могла писать дальше вчера, и только сегодня сумела вернуться к этому письму. Лори, я знаю, что это будет звучать странно, но я чувствую будто потеряла сына вместе с тобой. Мы ведь так и не смогли поговорить об этом. Я боялась начать, боялась сделать тебе больно ещё раз. Но разве и так не ясно, что эта боль с тобою всегда? Лори, я чувствовала её со времён твоего письма о Давиде. Ты можешь не верить мне, но я чувствовала это и раньше. Я знала, что случилось что-то непоправимое, и то, что ты не писала мне тогда целый год, никак не связано с капризами почты. Прости меня, я должна была все бросить и быть рядом с тобою тогда. Но я струсила, котёнок мой, я просто струсила, прости меня, я просто предала тебя тогда, сбежав в свои серые будни.
    
     Лори, помнишь в детстве, когда я била коленки, ты говорила, что тебе тоже болит. Родная моя, оказывается это чувствуют не только в детстве. И никакие расстояния и годы разлуки видимо не смогут этого изменить.
    
     Сестричка моя, все что у меня есть дать этому миру, это капелька любви. Это так мало на сегодняшний день, когда спрос все больше на ум, отвагу и бесстрашие.
    
     Знала бы ты, как я горжусь тобой, твоей жизнью. Я хочу чтоб ты знала. Все что у меня есть - твоё. И все что я могу сейчас сделать, это сказать тебе, КАК я тебя люблю и как я счастлива, что есть ты, Иосиф и ваши дети.
    
     Я буду молиться за вас каждый день, и прости меня за все, если можешь. За ревность к вашей любви, за спокойную жизнь во время страшной войны...
    
     Я забыла тебе сказать. Курта назначают на очередную важную должность. Мы переезжаем, никогда не поверишь, куда... В Голландию. Я очень хочу этого и очень боюсь. Пожелай нам удачи.
    
     Я очень надеюсь, что мы встретимся с тобою снова,и как можно скорее. А пока, слава господу, у нас есть эти письма.
    
     Целую , твоя Нати".
    
     Письмо Маркa Лоранс, 1970, Голландия.
    
     "Уважаемая тётя!
    
     Пишет вам ваш племянник Марк.
     Я прошу прощения за то, что беспокою вас, но мы не знаем, как нам быть, и решили обратиться к вам за советом, как к человеку, с которым наша мать очень близка.
    
     Мне нелегко об этом писать, но у меня не остаётся выбора. Дело в том, что мама в последнее время совершает один безрассудный поступок за другим. Отец опустил руки и оставил попытки что-то изменить, наши с ней разговоры ни к чему не привели. Осталась надежда только лишь на вас, уважаемая тётя.
    
     Дело в том, что около полугода назад мать ушла из дома. Сначала отец скрывал от нас происходящее, но сами понимаете, такое не утаишь. При встрече, она сказала, что мы уже взрослые, отец здоровый, самостоятельный мужчина и что ей пора понять, чего она хочет в этой жизни. Сами понимаете, что это звучало просто как пощёчина нам всем. До сих пор она не понимала... Но оставлю сантименты в стороне, только факты, тётя Лори.
    
     Месяц назад, мы узнали, что наша мать живёт с человеком, который младше её на восемнадцать лет. Более того, она познакомилась с ним в университете, в который, оказывается, пошла учиться на старости лет.
    
     Тётя, у отца слабое сердце, он очень тяжело переживает её уход, шёпот и пересуды за спиной. Нам с сёстрами тоже пришлось несладко. Я начинаю сомневаться в здравом рассудке моей матери, тётя Лори, вот до чего я дошёл. Умоляю, поговорите с ней. К вам она обязательно прислушается".
    
    
     Письмо Нати Лоранс, 1970, Голландия.
    
     "Лори, я решилась!
    
     Свобода!
    
     Я сама себе не верю, девочка моя. Я хожу по улицам и улыбаюсь. Я сижу за партой, я снова молода и любима. Я прекратила существовать и начала жить. Лори, оказывается, никогда не поздно уметь услышать самое себя.
    
     Я не могу сейчас написать тебе все подробно, я очень спешу, но я хотела, чтобы ты знала, как я счастлива.
    
     Шлю тебе много света и любви!
     Твоя сумасшедшая сестра".
    
    
     1980. Иерусалим.
    
     Две немолодые, подтянутые женщины, шли по улице Яффо, держась за руки.
     Голову одной из них обрамляли тяжёлые рыжие кудри, и хотя, краска для волос явно скрывала седину, но прозрачная белая кожа в солнечных отметинах не оставляла сомнений, что это был их изначальный цвет. Сетка мелких морщин не портила её лица, скорее добавляла ему благородства. Если же вам довелось бы заглянуть в её зеленые, бездонные глаза, то вы несомненно бы поняли, что возраст, это дело весьма относительное. Такой искрой било от её взгляда. Эта женщина наверное сразила не одно сердце. Она, улыбаясь, то и дело бросала взгляд на свою спутницу, словно не веря своим глазам. Та же, казалась совсем девочкой, в джинсовых брюках, сужающихся книзу, в тоненькой, не по погоде, серой курточке, длинном шерстяном шарфе и озорной мальчишеской кепке. И только присмотревшись внимательно, можно было понять, что этой кареглазой брюнетке отнюдь не тридцать.
    
     Рыжая порывисто обняла кареокую:
     - Нати, ущипни меня, у меня полное ощущение нереальности твоего здесь присутствия.
    
     Вторая рассмеялась негромко:
     - Я это, я, - взгляд её погрустнел, - Лори, я должна рассказать тебе нечто важное. Ты только не переживай. Я не просто так приехала на этот раз, хотя я безумно рада тебя видеть... Я серьёзно заболела. Ты ведь знаешь, отчего умерла мама. Через неделю ложусь на операцию, а потом, как бог даст. Но скорее всего, химиотерапия или облучение. Лори, я наверное не стала бы тебя этим мучить, но ты обязательно должна провериться.
    
     На глазах у рыжей выступили слезы, она уже несколько месяцев чувствовала, что с сестрой что-то не так.
    
     - Не смей рыдать. Ты разве меня плохо знаешь? У меня слишком молодой муж, чтобы бросать его так рано. Да и дело моё не закончено. Фирма процветает. Оказывается и в пятьдесят можно начать все заново. Смерть может заняться кем-то другим, Лори. Только пожалуйста, назначать очередь к врачу. Мне сказали, что все могло бы быть намного легче, если бы я это сделала хотя бы полгода назад.
    
    
    
     1990. Голландия.
    
    
     - "Господи, так нельзя, мой бог! Я знаю, ты милосерден, ты можешь все. Так нельзя. Я не могу больше видеть ее мучений. Это не жизнь, она не может больше. Дай ей уйти".
     Лоранс стояла у окна, из которого открывался удивительный вид на весенний сад. Взгляд ее был обращен внутрь, она не замечала ни пьянящего запаха цветущей вишни, ни трелей птиц. Лицо ее осунулось и как-то резко постарело. Зеленые глаза потускнели и приобрели тёмный, пепельный оттенок, словно что-то выжгло их изнутри. Впрочем так оно и было. Лоранс провела весь последний год рядом с сестрой. Kак только она узнала, что рак вернулся, она бросила все и переселилась к сестре в Голландию.
    
     Жизнь подарила Нати целых десять лет. Она очень быстро восстановилась после первой операции. С двойным усилием взялась за дела в фирме и стала жить. Нет, не так, Жить с большой буквы. Она вдруг начала писать роман, сыграла две главные роли в любительском театре. С мужем они объездили полмира. Все было так хорошо... Но болезнь вернулась.
     Нати, а точнее то, что от нее осталось, лежала на высокой кровати. Лысая голова, впавшие щеки, руки, да что там, кости рук, обтянутые тонкой, иссущенной, желтой кожей. Она спала. Спала ли?
    
     Лоранс, недопустившая в жизнь сестры посторонних сиделок, взяла пудреницу с зеркальцем, поспешно раскрыла и поднесла к носу Нати.
    
     "Жива" - Лоранс с ужасом поняла, что она не знает, радует ли ее это или печалит.
    
     Нати очнулась, - Лоранс, позови детей, - прошептала она, - я должна их видеть!
    
     Дом был окутан словно облаком, словно туманящим дурманом, ожиданием смерти. Она было отражено абсолютно во всем. Даже цветущий сад каким-то удивительным образом пронзительно, как ножом по сердцу, напоминал: "ничто не вечно, цветы осыпятся, опять будет зима"...
    
     Нати полусидела на кровати, утопая в подушках. Она очнулась от дурмана морфия, и попросила сестру не делать ей еще один укол. Она уже почти привыкла к боли. Не было и миллиметра кожи, который ей не болел. Ей казалось, что боль настолько поглотила ее целиком, что болят даже кончики ногтей и жалкие остатки волос на голове. Но несмотря на это, Нати чувствовала что заветный укол, принеся облегчение, может оказаться последней весточкой, принесшей полное забвение.
    
     Нати очень боялась. Очень! Она вспоминала как молодой, тонконогой девчушкой стояла перед таким же весенним окном, как смотрела на старшую сестру в детстве - сон Лоранс был тогда безмятежен, полон сладкого ожидания грядущего. Как же он отличался от сегодняшних, тяжелых забвений Нати. Это был не сон, это было какое-то выпадание за грани реальности. Когда вместе с болью исчезало все. Каждый раз, просыпаясь, если это можно было так назвать, Нати удивлялась тому, что она еще здесь, еще не умерла. Она знала, чувствовала каждой измученной клеточкой своего, некогда молодого и прекрасного, а сегодня - разрушенного и измученного тела, что Смерть здесь. Не рядом, не на расстоянии вытянутой руки, а уже совсем здесь. В ней. Это знание наполняло ее трепетным ужасом и она цеплялась за жизнь из последних сил, как умела, как могла. Раскрывая окровавленные ссохшиеся губы для еще одной ложечки куриного бульона. И смерть отходила. Вместо нее приходила боль. Нати даже радовалась этой старой знакомке, ведь именно эта боль говорила ей - жива, еще жива...
    
     Вокруг кровати больной собралась вся семья. Нати тяжело дышала, глаза ее были закрыты. Mладшая дочь держала мать за руку. Сын никак не мог найти себе места, в конце концов притулился у ее ног. По левую руку Нати лежала голова Лоранс, присевшей на пол возле кровати.
    
     Дочь сбивчиво шептала ей что-то ласковое, успокаивающее.
    
     Вдруг Нати приподнялась на кровати, широко раскрыв глаза, - Я люблю вас, - громко и отчетливо сказала она и упала обратно на подушки.
    
     В комнате возникло спонтанное движение, Лоранс судорожно искала зеркальце. Сын пытался почему-то звать врача, - "Умерла" ...
    
     И вдруг...
    
     Вдруг, глаза Нати раскрылись, она обвела взглядом комнату, и из последних сил, сказала тихо и отчетливо:
    
    
     - Я вернулась, чтобы вам сказать. Я ужасно боялась. А вы не бойтесь. Лори, там Давид, мама, папа, там все. До встречи, любимые мои. До встречи... - Нати закрыла глаза, улыбнулась и... умерла.
    
    
    
     2000 год . Иерусалим.
    
     Неотосланное письмо Лоранс к Нати
    
     "Милая Нати!
    
     Уже десять лет как тебя нет с нами. Я хочу сказать тебе лишь одно, любовь моя. В нашей семье ни один человек не боится смерти. И это только благодаря тебе. Я рассказываю твою историю всем, кто должен ее услышать, потому что это очень радостная и правдивая история о жизни и смерти моей сестры...
    
     Пусть земля тебе будет пухом и пусть эта история неустанно будет доходит до тех, кто должен ее услышать..."