- Положи карандаш!
     Вот так, коротко и доступно.
     Хорошо, что голос не дрожит.
     И рука с пистолетом тоже не дрожит.
     Не дрогнул бы еще палец на курке, если, не дай Бог, придется… Мне никогда не случалось убивать двенадцатилетних пацанов, но так уж карта легла. Может получиться, что сейчас – либо он, либо я.
     Сидевший за массивным письменным столом Толик обернулся ко мне, посмотрел большими голубыми глазами на ворвавшегося в квартиру полузнакомого вооруженного мужика и неожиданно улыбнулся. Легкой такой белозубой улыбкой, совершенно безмятежной, будто и не на Толика направлено дуло старенького «ПМ».
     - Здрасте, дядя Саша. А мне и не страшно вовсе. Знаете, о чем я думаю?
     - О чем же?
     Хорошо, я согласен поговорить. Пока что главное – чтобы рука твоя не сделала последнего движения, вот тогда выйдет как-то не очень хорошо. Может, с тобой. А может, и со мной. Тут уж кто раньше успеет.
     Кстати, теперь, когда ты сидишь вполоборота ко мне, очень неудобно следить за твоей правой рукой. Ну почему же, Толик, ты не левша – было бы спокойнее…
     - Мы сейчас с вами похожи на двух самураев. Знаете, как они в Японии на мечах иногда дрались? На одно движение, кто раньше выхватит меч и нанесет удар. Мне Витькин брат рассказывал, Геныч, он на японское фехтование полгода ходил. Вот и мы сейчас – кто быстрее. Похоже, правда?
     Я медленно кивнул.
     - Похоже, Толя. Ты совершенно прав. А сейчас – положи карандаш, и мы с тобой еще поговорим. Хочешь – про самураев, хочешь – про что-нибудь другое.
     - Не-а.
     Толик снова улыбнулся.
     - Бросьте пистолет, дядя Саша. Вот тогда и будем разговаривать.
     Пат. Мне так не хочется выяснять, кто из нас проворнее. Тем более, что, если выиграет мальчик, для него ничего не изменится. А если окажусь быстрее я, светит мне отправляться по этапу, трубить срок за убийство. Даже если я расскажу все без утайки в нашем суде, который, как известно, самый гуманный в мире, кто мне поверит? Разве что удастся по «дурной» статье отмазаться.
     Надеюсь, Толик не слышит, как у меня колотится сердце?
    
     В нашем провинциальном городке про Толю Девяткина знали все. Еще бы, про художника-вундеркинда писали в газетах и рассказывали по телевизору и радио. Кроме того, история его жизни тоже вызывала интерес. В шесть лет он лишился отца, тот пропал без вести. Мать Толика (кстати, она, как и сын, рисовала, но в ее творческой манере не было ничего особенного – разве что в выходные дни подрабатывала летом в парке, рисуя за небольшие деньги мгновенные шаржи на подвыпивших горожан) говорила, что муж, как обычно, ушел утром на работу – и домой уже не вернулся. Его искали, но не нашли – такое встречается сплошь и рядом, что поделаешь. Однако три года спустя мать тоже пропала, и тоже – с концами. Мальчик остался на попечении старой тетки, глухой, подслеповатой и, по словам некоторых, немного не в себе.
     Надо отдать тетке должное, она честно воспитывала оставшегося без родителей племянника и, что более важно, разглядела в мальчике талант и отвела его в художественную школу. Там посмотрели жиденькую стопку рисунков, которые Толик принес с собой – и приняли маленького художника с распростертыми объятьями.
     Вскоре Толик принялся выигрывать конкурсы молодых художников, блистать на выставках, директор и завучи художественной школы тряслись над ним и в один голос утверждали, что его и учить-то особо не надо, весь вопрос в практике, которой они, довольные лившимся на школу дождем грамот и призов, обеспечивали талантливого ребенка постоянно.
    
     - О чем же мы будем говорить, Толя?
     - Мне жаль, что так вышло с вашим сыном.
     Ему жалко! О какой жалости может он говорить, сопляк, в двенадцать лет (и даже раньше) принявшийся решать, кому умирать, а кому жить? О какой жалости может он говорить, он, не знающий, что это такое – иметь детей? И если я смогу, если найду в себе силы – он этого никогда не узнает.
     - Он сам виноват. Если бы он не отобрал у меня деньги тогда, возле кинотеатра… А ведь я сказал ему, как меня зовут.
     Наивный мальчик, ты думал, что сила твоего имени сможет тебя защитить? В играх с взрослыми такие вещи проходят порой, но дети признают иные ценности, им неважно, насколько ты великий художник, их больше интересует, каков ты в драке. Я не собираюсь оправдывать своего сына, вот только наказание, что ты придумал для него… да и для других… соответствовало ли наказание преступлению?
    
     Городок наш маленький, здесь трудно хранить тайны, секреты быстро выходят на свет. Поэтому все в городе были в курсе, где и как помаленьку приворовывали большинство депутатов, а депутаты, в свою очередь, зная, что горожане знают, воровали в меру. Преступления, если их совершали не заезжие гастролеры, а свои, раскрывались в срок. Громкие романы или супружеские измены обсуждались по вечерам в большинстве квартир и частных домов окраины.
     Несколько месяцев назад в городе исчезли несколько детей. Просто вышли из дому, чтобы больше никогда не вернуться. Милиция сбилась с ног, разыскивая тех. кто хоть что-нибудь знал. Ведь дело казалось простым: все дети дружили между собой, фактически, это была одна компания. Более того, компания, милиции известная, на их счету уже были случаи мелкого вымогательства, попытки угона, избиения и все такое прочее. Я уже говорил, городок у нас маленький, отношения между людьми зачастую более чем тесные, и многое, что делали ребята из этой компании, решалось в конце концов между их родителями и папами-мамами потерпевших. Так сказать, по- семейному. Зачем выносить мусор из избы? Все знали обо всем, и так же старательно делали вид, что ничего не происходит.
     Одним из тех, кто пропал, был Ленчик, мой сын, пятнадцати лет от роду. Что греха таить, он действительно отбился от рук, подраспустил я его. Было дело, я немного пил, мать не могла одновременно справляться и с ним, и со мной. Но когда Ленчик пропал, я завязал. Полностью. Не смог смотреть в глаза Вере, моей жене, особенно после того, как, заявившись домой буквально на четвереньках, кое-как вскарабкавшись на шестой этаж по предательски уходящей из-под ног лестнице (лифт уже не работал), ожидал неизбежного скандала, пресловутого битья скалкой или сковородкой, метания тарелок в стену – однако наткнулся на холодный презрительный взгляд. Вера открыла мне дверь, впустила в квартиру – и ни слова не сказала. Мне этого хватило. С утра я проснулся совсем другим человеком, лишь похмелье напоминало о том, что было вчера.
    
     - Мне жаль, что так вышло с вашим сыном, - повторил Толик. – Но я так рассердился тогда, ничего не мог с собой поделать.
     Я осторожно кивнул. Говори, мальчик, говори. Надеюсь, это значит, что тебе тоже трудно убить меня. Думай, что у нас есть шанс закончить дело миром, что ты сможешь чем-то откупиться от меня.
     Но на самом деле я уже все решил.
    
     Итак, милиция ничего сделать не могла. Родители пропавших собрались вместе, позвали друзей, по телевизору всех желающих звали присоединяться к нам – мы прочесывали город, обшаривая чердаки, заглядывая в мусорные бачки, обыскивая колодцы. Мы до последнего надеялись найти хотя бы тела, но тщетно.
     Когда прошли недели, поиски не дали результатов, люди постепенно забывали о том, что произошло. Тоже понятно, у всех свои проблемы. Лишь родители пятерых как сквозь землю провалившихся пацанов пытались что-то еще сделать, но шло время, и все яснее становилась горькая истина: ничего у нас не выйдет. Придется жить дальше с чувством потери, с пустотой в сердце там, где раньше гнездилась любовь к своим детям.
     Я, однако, не сдался. Была одна девчонка, Лизка ее звали. Сынок мой с ней гулял, хотя в его возрасте рановато еще было о подобном думать. Ну, говорят, теперь дети быстрее взрослеют. Что в этой девятикласснице нашел мой Ленчик – не понимаю: тощая, белобрысая, глазенки слегка навыкате, как у рыбы. Конечно, если косметикой там-сям подмазать, то ничего, только пользоваться тушью и помадой Лизка не умела, малевала по лицу как придется, лишь бы погуще да поярче. Может, с возрастом поумнеет, и вообще, не об этом речь.
     Я дождался ее после школы и предложил сесть в машину. Лизка пару раз мельком видела меня, знала, что я отец того парня, с которым она гуляет, и поэтому согласилась. Понятно, что ее в милиции уже спрашивали обо всем, однако следователи не так были заинтересованы в исходе дела, как я. Вместо того, чтобы отвезти девчонку домой, как я обещал, мы поехали за город и поговорили там без лишних глаз и ушей. Не подумайте, ничего я с ней не делал, хотел только припугнуть. Так и вышло. Стоило мне объяснить, что вокруг никого нет, и хорошенько тряхнуть ее за остренькие костлявые плечи, как Лизка разревелась и начала рассказывать.
     Сначала я подумал, что она либо бредит, либо пытается меня обмануть. Но упрямая подружка моего сына стояла на своем, повторяя одно и то же – что Ленчик с товарищами за два дня до своего исчезновения сшибал деньги с пацанов у кинотеатра «Победа», чем занимался нередко. Но в тот вечер им встретился Толик Девяткин.
     Как-то так вышло, что никто из них не знал самого известного художника в городе в лицо. Хотя городок наш, я еще раз напомню, невелик, но школ у нас побольше чем одна. А пацаны, промышляющие вечерами отниманием денег у своих более слабых сверстников, обычно знают в лицо не художников, а кинозвезд, популярных музыкантов и братву постарше.
     Мне трудно было поверить Лизкиным словам о том, чем пригрозил Толик обидчикам.
     Но я мог хотя бы попробовать выяснить, какова доля истины в ее сбивчивом рассказе, перемежающемся ручьями слез из как попало накрашенных глаз.
     Тогда я переговорил еще с несколькими одноклассниками Ленчика, и большинство из них подтвердили историю белобрысой девятиклассницы Лизки. А двое из них даже рассказали, что художник пытался подкрепить свои угрозы демонстрацией доказательств. И подсказали, где эти доказательства, вроде бы, можно добыть.
    
     - Вашего сына уже не вернешь.
     Он пытался говорить как взрослый, этот маленький даже для своих двенадцати лет мальчик, одетый в протертые на коленях джинсы, заляпанные на правом бедре зеленой краской, и свободную белую майку навыпуск. На майке был нарисован Серый Волк из «Ну, погоди», он довольно улыбался, скаля белоснежные зубы, и грозил мне пальцем.
     - И ты это говоришь мне?!
     - Подождите, дядя Саша. Вашего сына уже не вернешь, но…
     - Что?
     - Я долго думал над тем, что делать с силой, которой владею. Почему она у меня, может быть, мне дал ее бог… Родители мне сначала не верили, потом, когда я им показал – испугались. Я подслушал однажды, как папа маме говорил, что меня надо изолировать. Они мне запретили дальше рисовать. Не разрешали учиться.
     Ну конечно, именно бог дал тебе такие возможности, не иначе. Почему не дьявол, мальчик?
     - Теперь я никому не верю. Я совсем один. И, в общем, я решил, что вырасту и стану самым главным. Президентом.
     Не больше, ни меньше. А когда мне было столько же лет, сколько тебе, все мои одноклассники поголовно хотели быть космонавтами. Только я один сказал, что хочу быть слесарем, как папа. И все смеялись надо мной, потому что слесарь – это как-то приземленно или, как сейчас говорят, не престижно. Зато из меня вышел слесарь, а им не случилось полететь в космос. Кто из нас после этого прав?
     - Вы, взрослые, постоянно врете и всего боитесь. Но я думаю, что президенту нужны верные люди, которые не будут его обманывать. Я в книжке читал, у древних викингов был такой обычай: за убитых родственников платили выкуп, виру. Я не могу вернуть вашего сына, но, может, я хоть так искупил бы свою вину?
     А ведь он это серьезно говорит. Он вполне осознанно пытается купить меня, вынудить продать память о моем сыне, о моем Ленчике, о моем – каким бы он не был, а он мой – за место у трона, которого надеется достичь.
    
     Даже тогда, когда я почти уже поверил, мне нужно было что-то, чтобы я убедился окончательно. И я решился.
     Однажды по радио в новостях сообщили, что знаменитый художник Анатолий Девяткин уезжает с персональной выставкой в областной центр. Лейтмотивом сообщения проводилась мысль о том, что настоящие гении рождаются только в провинции, в центре же все давным-давно куплены и проданы, нет свободного творчества, рисуют лишь на заказ или на потребу толпы. Но это меня уже не волновало.
     Холодной октябрьской ночью, вооружившись отмычками (я же слесарь, все-таки) и фонариком, я проник в квартиру Толика. Его глуховатая тетка мирно спала, не ведая, что я расхаживаю по ее жилищу, тем более, что у нее была своя комната. Оттуда периодически доносился сиплый храп, тетка беспокойно ворочалась, скрипели пружины старенькой кровати, а я рылся в папках, где Толик хранил свои наброски и небольшие рисунки.
     Первые четыре папки не дали результатов. То, что лежало в них, наверное, заинтересовало бы специалистов или ценителей живописи, а, может, и мне понравилось бы – я хоть и слесарь, но иногда выбираюсь в театр или в музей… Тут я вспомнил, как ходил с Ленчиком, когда тому исполнилось пять, на бесплатный новогодний утренник в театре, и на меня нахлынула злость.
     Лист за листом, ничего особенного. Просто рисунки. Никаких ужасных тайн, они совершенно не похожи на пресловутые скелеты в шкафу.
     Я подумал, что, может быть, все-таки ошибаюсь? Что меня обманули?
     Четыре папки – и ничего.
     Оставалась пятая.
     Я поднял коричневую потертую папку, перевязанную посеревшим от пыли шнурком. Стряхнул с нее пыль, а затем открыл.
     С верхнего листа на меня смотрело лицо моего сына.
     На следующем листе нарисован был Серега Касатонов, приятель Ленчика, один из тех, кто был тогда у злополучного кинотеатра «Победа» в тот роковой вечер, когда так некстати пересеклись их дороги с дорогой Толика Девяткина.
     На следующем – еще один парень из их компании, имени я не знал, но мне запомнилась его прическа в панковском стиле.
     Один за другим, перебирал я листы белого ватмана, покрытые то быстрыми карандашными набросками, то более тщательно выписанными акварельными эскизами. Да, эти рисунки принципиально отличались от тех, что были в других папках. Они были живыми, и это – не преувеличение и не фигура речи. Лица, что смотрели на меня, безмолвно звали на помощь. Сейчас мне трудно это объяснить, но той ночью, разглядывая в тусклом желтом свете фонарика изображенных на рисунках людей, я понимал, что отчетливо читалось в выражениях их лиц.
     Страх.
     И понимание вечного мучительного одиночества, бессмертия, граничащего с безумием.
     Но в чем разница?
     Почему те рисунки, что я видел в предыдущих четырех папках, были всего лишь безжизненными листами бумаги, а содержимое коричневой папки жило какой-то извращенной жизнью, созданной мановением руки юного гения?
     Я принялся придирчиво рассматривать рисунки, подносить их ближе к глазам, вглядываться через стекла очков в черты лиц, некоторые из которых были мне знакомы.
     Сначала я подумал, что, в лучших традициях фантастических романов или детских сказок, секрет может таиться в каких-нибудь особых красках или таинственной бумаге, что передаются по наследству в семье Толика. Однако, насколько я мог понять своим дилетантским взглядом, все, что я просматривал, нарисовано было на разной бумаге, порой попадался дорогой белый ватман, иногда – разлохмаченные по краям желтые листы дешевой бумаги для пишущих машинок, а некоторые лица запечатлены были на тетрадных листках в клеточку.
     И догадка про волшебную краску не подтвердилась – обычный карандаш, мелок для рисования, шариковая ручка, акварель, гуашь… Что между ними общего? Значит, искать надо что-то другое.
     И только тогда, когда я брел домой по тихим улочкам только-только просыпающегося воскресного города, разочарованный неудачей, ощущая себя полководцем, который выиграл сражение и неожиданно понял, что эта победа нисколько не приблизила его к выигрышу в войне, только в этот момент разгадка настигла меня. Я ведь даже слышал об этом по телевизору, в передаче, посвященной юным талантам – там юному художнику как раз задавали вопрос, почему он это делает. Вернее, почему не делает. Толик тогда как-то отшутился…
     Я остановился на месте. Потер задумчиво пальцем переносицу.
     Мне очень не понравилась та мысль, что пришла в голову. Но другого выхода я не видел.
     Будет трудно, но я, наверное, смогу это сделать.
     Однако прежде стоило поговорить с Толиком.
    
     - Толя, ты это серьезно? Про президента?
     На самом деле, меня не интересовал ответ. Медленно-медленно, незаметно я приближался к нему, стараясь отвлечь разговором.
     Отобрать у него карандаш. А потом – нажать на курок. Выстрелить в безоружного. Именно так, потому что это – казнь, а не дуэль. Он совершил преступление и мне, честно говоря, плевать, что такого преступления в Уголовном кодексе не существует. Как ни крути, то, что он сделал – это убийство.
     - Конечно, серьезно. Вы мне не верите? А я ведь, дядя Саша, не только с людьми так могу.
     Боже, он ведь не то хвастается, не то пытается напугать меня, не то и одно, и другое сразу. И его можно понять, ведь невзрачный с виду пацан распоряжается чудовищными, запредельными для человеческого понимания илами.
     - В любой момент докажу. Могу заставить дерево исчезнуть или дом, я пробовал, на окраине, там, где дома на снос. Нарисовал – хоп, и нету. Как и не было. И с чем-нибудь покрупнее могу попробовать. Разве не нужен стране такой президент?
     - Даже не знаю, - задумчиво протянул я, делая еще один крошечный шажок.
    
     Я встретился с ним в том самом парке, где раньше рисовала шаржи его мама. Осеннее блеклое солнце зацепилось за верхушки сосен, день неторопливо угасал, Толик собирался домой. Он тоже подрабатывал быстрыми портретиками. Конечно, администрация поддерживала талантливого паренька, выделила ему квартиру, платила стипендию, но постоянно хочется большего. А портреты у мальчика получились отменные, слава его ни в коем случае не была дутой, горожане охотно платили за то, что Толик их рисовал.
     Я сел рядом с ним на покосившуюся скамейку, Толик встрепенулся, прекратил складывать свои вещи в большую черную сумку.
     - Вам портрет? – спросил он. - Я, вообще-то, уходить собирался.
     - Да нет. Мне бы поговорить. Меня зовут Александр Игоревич, можешь звать меня дядя Саша. Я – отец Лени Бутакова.
     Поклясться могу, Толик вздрогнул. Едва заметно, совсем чуть-чуть, но я это заметил.
     - Я ничего не знаю, - он безразлично пожал плечами. – К нам в школу из милиции приходили, спрашивали – не видели ли мы кого, каких-нибудь незнакомцев. Все сказали, что не видели, и я не видел.
     - Не ври, - довольно грубо прервал его я. – Я все знаю. Я видел твои рисунки.
     - Так это вы были, - Толик не спрашивал, он утверждал. – Я понял, что кто-то в моих папках копался, там листы лежали не по порядку. Ну ладно, знаете вы все. И что вы дальше будете делать? Вам никто не поверит.
     - Толя, - я шумно вздохнул и с хрустом сжал кулаки. – Ты можешь вернуть его?
     - Нет, - быстро ответил мальчик.
     - Ты меня не обманываешь?
     - Нет. А зачем бы я врал? На меня тогда какое-то затмение нашло, так они меня, - он сделал короткую паузу, подыскивая нужное слово, и продолжил, - обидели. Если бы я подумал немножко, то не сделал бы этого, а теперь…
     Он пожал плечами и резко застегнул «молнию» на сумке.
     Встал.
     - Только не надо мне угрожать, - сказал Толик, – сами видите, я могу защищаться.
     Не дожидаясь моего ответа, он зашагал по аллее, загребая жухлые рыжие листья новенькими синими кроссовками. Аллея была длинной, и я долго смотрел в его спину.
     Нащупывая в кармане купленный через одного знакомого пистолет.
     Нет, не здесь. Лучше у него дома, тогда потом больше шансов скрыться. Но – нужно делать это как можно быстрее. Толик теперь знает, что я знаю, как говорится, кто предупрежден, тот вооружен. Не думаю, что с его талантом составит большого труда нарисовать меня хотя бы по памяти.
     Я даже не буду возвращаться домой, отмычки от квартиры Толика у меня в кармане, вместе с пистолетом.
     Выждав немного, я поднялся со скамейки и пошел вслед за художником.
    
     Делая вид, что я слушаю его, я медленно сдвигался в сторону, стараясь рассмотреть, что нарисовано на листке бумаги, над которым застыл карандаш. Может быть, на самом деле я зря боюсь?
     Рассмотрел. Точно. С листка смотрело мое лицо. И не хватало лишь крошечного штриха, превращавшего простенький карандашный набросок в смертельно опасное оружие. Оружие, от которого, как я знал, нет защиты.
     - А почему вы думаете, что я буду плохим президентом? Это же просто. Человек плохо работает, обманывает меня – я его наказываю. Вот и все. Начал американский президент новую войну в Ираке – я его нарисую, и войны не будет. Разве не так? Или вот чиновник плохой, пенсию бабушкам задерживает – я бы его тоже нарисовал. И еще я о чем подумал, - он остановился, задумался, словно бы его только что посетила новая мысль, - наверное, одной России мне мало будет. Я ведь мог бы и миром править, как вы думаете?
     Наверное, он все же прочитал что-то на моем лице.
     Осекся.
     Недоверчиво посмотрел на меня, словно бы оценивая, где я стоял раньше – и где я теперь.
     Мне бы в этот момент выстрелить, но я тоже не успел, как-то потерялся во времени.
     - Вы сами виноваты, - выкрикнул он, мгновенно разворачиваясь лицом к столу.
     И спиной ко мне.
     Толик склонился над столом, рука пошла вниз…
     Завершая последнее, что еще оставалось сделать – подпись. Только этим отличались обычные рисунки от тех самых.
     В этот же момент я потянул спусковой крючок.
     Грохнул выстрел, первой пулей маленькому художнику раздробило правое плечо, и он выронил карандаш, повернулся ко мне. Я снова встретился с взглядом его голубых глаз.
     И выстрелил еще раз, а затем еще и еще. Изломанное моими выстрелами тело мальчика сползло со стула, бесформенной кучей распласталось на полу. Текла кровь.
     Как, и все?
     Неужели он не успел? Ведь это так быстро – подписать рисунок.
     Меня мутило. В комнате пахло порохом, выстрелы наверняка слышали соседи. Надо было бежать, в надежде на то, что удастся скрыться, хотя не стоило себя обманывать: Толик был слишком известен, милиция вывернулась бы наизнанку, чтобы отыскать его убийцу.
     Но что-то заставило меня подойти к столу, осторожно, чтобы не наступить на лежащий под ногами труп, и посмотреть на портрет. Да, на рисунке, несомненно, был изображен я, Толик успел передать даже ту неуверенность, что мучила меня последние дни.
     А в нижнем правом углу расположилась закорючка подписи.
     Боже, что же это? Неужели я ошибся? Неужели я убил ни в чем неповинного ребенка?
     Не может быть этого, ведь он сам…
     Я бросил на стол пистолет, упавший с глухим стуком. Затем оперся руками на спинку стула, забрызганную кровью, и шумно вздохнул.
     - А теперь отойдите от стола, дядя Саша, - раздался у меня за спиной такой знакомый голос Толика.
    
     Я не сделал даже попытки схватить оружие, ведь я не видел, что делает мальчик. Но на самом деле я не сопротивлялся совершенно по другой причине: весь запас внутренних сил, вся моя готовность убить ребенка, то, что в нас тщательно вытравливало общество, то, что я старательно взращивал в себе все эти дни – все это иссякло.
     Вместо них – лишь бессилие и гнетущая усталость.
     Я медленно, преувеличенно медленно отошел от стола, подняв руки, и так же медленно повернулся.
     В дверном проеме стоял еще один Толик Девяткин и улыбался, держа в руках лист бумаги и карандаш. Бумага чуть просвечивала, и я мог разглядеть, что на ней нарисовано портрет. Скорее всего, мой, чей же еще.
     Бред.
     Все повторялось, как в тягучем дурном сне, но на этот раз у меня не было пистолета, он лежал на столе в нескольких метрах от меня. Чтобы его достать, пришлось бы прыгать через полкомнаты, но больше всего меня пугала возможность наступить на мертвое тело уже убитого мною однажды юного художника.
     - А ведь я соврал вам, дядя Саша, - одними губами тонко улыбнулся мальчик. – Ну тогда, когда мы разговаривали в парке. Помните? Вы спросили, могу ли я оживить рисунок? Вернуть обратно вашего сына? Так вот, я соврал. Все я могу. И вашего сына, и его друзей, и своих родителей. Я просто хотел посмотреть, что вы будете делать. Вдруг получится так, что вы станете служить мне, и тогда когда-нибудь, может быть, я бы отпустил вашего Леню.
     - Как? – прошептал я. – Ну как ты это делаешь?
     - Все равно вы не поймете, вы для этого слишком взрослый. Просто нужно захотеть. Ну, по-особому. По-настоящему. И тогда все получится. Вот вы думаете, вы кого убили?
     Я промолчал.
     - А ведь догадаться нетрудно!
     На его лице светилась гордость – еще бы, он, двенадцатилетний пацан, перехитрил взрослого дядьку. Человека из другого мира. Из того мира, до которого ему, казалось бы, еще расти и расти – но нет, он не просто играет на равных, он выигрывает.
     - Это был автопортрет, - сказал он. – Нарисовал и оживил, делов-то. Хотелось посмотреть, вдруг мы с вами сможем договориться. Он ведь все по правде предлагал, кроме некоторых мелочей. Про президента – это детские игрушки. Или про власть над миром. Как вы думаете, кто я?
     Толик смотрел на меня жадным взглядом, ожидая моего ответа.
     - Кто?
     - Я – бог, - выдохнул он торопливо, словно бы сам не веря своим словам и спеша произнести их, чтобы они, услышанные мной, из мечты стали явью.
    
     И тогда я рванулся к лежащему на столе пистолету.
     Карандаш метнулся к бумаге, выписывая изящный росчерк.