Первая глава
    
    
     Они меня спрашивали, были ли у Роберта враги. Нет! Они сказали, что у каждого человека есть враги и должен быть по крайней мере один, имевший достаточно причин всадить ему в голову пулю.
     Роберт мертв. Он был моим братом, и он был всем, что у меня было – единственным дорогим человеком в моей жизни. Какой-то мужчина, ехавший по делам в пятницу утром, обнаружил Роберта в его машине на стоянке. А через пару часов у нас дома появилось двое служащих из Комиссии по расследованию убийств.
     Я была в своем Ателье. Оно расположено рядом с зимним садом в задней части дома и было моей «тихой гаванью», моим местом воспоминаний, воспоминаний о счастливых и полных надежд временах. Если я не хотела, чтобы меня беспокоили, я могла там укрыться, и если я не могла больше находиться в своей постели, то ночевала там на софе.
     Я еще спала и не слышала звонок в дверь, когда они пришли. Наша экономка, фрау Шюр, уехала как раз делать покупки на выходные, так что открыла им Изабель. Иза, как ее всегда называли, что подходило ей гораздо больше, звучало в моих ушах всегда как «Eis», и точнее охарактеризовать ее было бы невозможно. Изабель Бонгартц, урожденная Торховен, толстенное бревно в моем глазу - вторая жена Роберта.
     Мне тяжело говорить о ней, как о жене моего брата. Она была причиной того, что в последние недели и месяцы я провела больше ночей на софе в моем Ателье, чем в своей постели. Моя комната была расположена рядом со спальней Роберта. Наш дом не отличался чрезмерной слышимостью. Стены можно было назвать как угодно, только не тонкими, но в моей комнате есть дверь, ведущая в комнату Роберта. И хотя с обеих сторон эта дверь закрыта шкафами, можно было очень хорошо слышать, как два человека в соседней комнате любят друг друга.
     Любят? Если бы все не так жутко было, если бы это не стоило в ночь на пятницу жизни моему брату, тогда, возможно, я могла бы над этим смеяться. Но, учитывая то, что происходило в браке Роберта, понятие «любовь» звучит здесь настолько же фальшиво, насколько фальшиво выглядело бы двухкаратное колечко на руке бродяги.
     Изабель никогда его не любила, ни единой секунды. Она его только использовала, чтобы вылезти из грязи и устроить жизнь по своему вкусу. Она полностью вскружила ему голову, обвела вокруг пальца со своим безупречным кукольным личиком, фигурой газели, молодостью и профессиональным опытом.
     Ей было только двадцать четыре года, на восемнадцать лет моложе меня, на одиннадцать – Роберта. Миниатюрная была она, почти как ребенок. «Моя маленькая ведьмочка» - звал ее вначале Роберт, наверное, из-за ее рыжей шевелюры или из-за ее способности подчинять себе человека, я не знаю. Это не играет уже никакой роли – «маленькая робертова ведьмочка» справилась со своей задачей – всего после четырех месяцев брака с моим братом, стать его вдовой.
     Я проснулась в пятницу перед полуднем от ее вопля. Пронизывающее «Нет!», что-то вроде, когда говорят, что кровь стынет в жилах. У меня определенно ничего не застыло, я видела Изабель насквозь. Она была продувным бесом с выраженной склонностью к театральности.
     Она с первого дня знала, как особенно легко меня можно достать. Поэтому я предположила только, что снова разбита дорогая вещица – одна из гипсовых масок, которые годы назад были сняты мною с лица Роберта, или одна из глиняных фигур, которые изображали его еще мальчишкой, или что-то другое - незаменимое, прикипевшее к моему сердцу.
     Я четко рассчитывала на то, что скоро она ворвется ко мне и будет извиняться, стеная и заламывая руки: «Миа, мне так страшно жаль, случилось по недосмотру...»
     Если я при этом бурно реагировала, можно было рассчитывать на приступ рыданий, также как и на заверение, что она это сделала не нарочно и готова платить издержки. При этом, обрати я ее внимание, что «издержки» невосполнимы, и что в любом случае она могла только нашими деньгами платить, она бы, громко всхлипывая, покинула Ателье и на выходе, наверное, еще бы пожелала узнать: «Что такого, в конце концов, я тебе сделала, что ты всегда меня бранишь?»
     Подобные сцены разыгрывались регулярно, большей частью в присутствии Роберта, поскольку в противном случае они не достигли бы своей цели. Впрочем, это происходило и тогда, когда его не было рядом, чтобы Изабель не утратила навыков.
     Сейчас Роберта не было рядом, я это знала. Еще во вторник он пообещал мне отвезти утром в пятницу мою машину в ремонт, и на него можно было положиться на все сто: что он обещал, то выполнял, даже если делал это без удовольствия. А на моей машине он ездил чрезвычайно неохотно и, кроме меня, вообще был единственным, кто мог ею управлять.
     Этот автомобиль был специально оборудован для женщины, которая располагала только одной рукой и, к тому же, левой. Всевозможные элементы управления находились в ногах. На первый взгляд это было чужеродно-пугающим, но ко всему, в конце концов, можно привыкнуть.
     Я привыкла быстро; стеклоочистители, фары, кондиционер, отопление, окна и прочее обслуживалось левой ступней. Ничто из этого не используется постоянно, и если не копаться там, где не нужно, тогда автомобиль управлялся так же, как и всякий другой.
     Я пользовалась им обычно ежедневно. Последний раз я была в городе во вторник и, когда выезжала, то не заметила на полу гаража большое масляное пятно. И хотя на обратном пути уже светилась контрольная лампочка, я все-таки доехала до места. А что мне еще оставалось? Остановиться, открыть капот и проконтролировать содержание масла? Это было бы делом непростым и не продвинуло бы меня, кстати, ни на метр дальше.
     Роберт сделал это за меня, когда я вернулась домой. «Здесь же почти уже ни капли масла», сказал он, покачав головой. «Как тебе вообще удалось на этом до дома добраться, для меня просто непостижимо».
     Он объяснил мне, что при этом могло бы произойти, говорил об обширной масляной пленке и заедающих колбах. Я, совершенно не разбираясь в технике, понимала только наполовину, и, кроме того, все равно ведь ничего не случилось. Под конец мы оба смеялись.
     Я собиралась тогда сразу, на среду, вызвать службу технической помощи, но Роберт посчитал, что это излишне - он все лично уладит. После его исчерпывающей лекции я не совсем понимала, как он себе это представляет.
     «Ты мне только что объяснял, что на этой машине нельзя больше ехать без того, чтобы полностью не разрушить мотор, так как же ты собираешься доставить ее в мастерские?»
     Роберт все еще улыбался: «Получится. Нужно только залить достаточно масла – литр, лучше два – тогда получится. Да это и не так далеко».
     Он предполагал дефект, причем возникший совершенно неожиданно. Только за день до того, в понедельник, машина была на техосмотре, они мне также масло сменили, и все было в порядке, а сейчас капало даже при выключенном моторе. Роберт считал, что это масляный фильтр. «Похоже, в нем дырка», сказал он.
     А для этого, по его мнению, существовало только одно объяснение: что в мастерских напортачили во время инспекции и, возможно, что-то повредили. Поэтому он хотел лично переговорить и добиться признания ошибки, ее исправления и извинения. Конечно, ошибки могут случаться как в мастерской, так и на любом другом предприятии, только я почему-то не могла себе это представить.
     Я бы предпочла, чтобы Роберт отогнал машину в ремонт сразу в среду или в четверг - для меня не иметь ее в распоряжении означало застрять на два дня дома и, возможно, еще терпеть общество Изабель. К сожалению, у Роберта не было времени.
     Ранним утром в среду он уехал во Франкфурт, не сообщив мне, что он там собирается делать. Деловой чисто теоретически эта поездка быть не могла; финансовые сделки он всегда оговаривал со мной хотя бы уже потому, что по любой сделке должен был иметь мое согласие. Возможно, конечно, что он находился на стадии переговоров и не хотел меня этим обременять.
     В четверг Роберт тоже не мог выкроить время, чтобы заняться моей машиной. Утром у него была встреча, о которой он мне также ничего не сообщил. После полудня он встречался с Олафом Вехтером, нашим консультантом по налогам. А в пятницу явилась полиция.
    
    
    
    
     Мне было плохо этим утром. Несколько последних дней были очень скверными для меня. Вечером во вторник я была, пожалуй, чересчур возбуждена. Сначала это дело с моей машиной. Внезапно обнаруженный дефект – небрежная работа мастерских! Это было смешно. Я бы прозакладывала свою левую руку, что мой автомобиль был злонамеренно поврежден с единственной целью – держать меня дома и иметь возможность играть на моих нервах.
     Но когда я, в присутствии Роберта, позволила себе сделать намек в этом направлении, он посмотрел на меня так подавленно и растерянно... Я хорошо знала этот взгляд. Облеченным в слова, это бы означало: «Ну, подумай разумно, Миа. Кому это нужно – вывести из строя твою машину?»
     Ну, кому же еще! Этому проклятущему бесу, этой вероломной стерве, которая не упускала ни одной возможности, чтобы не выставить меня в идиотском свете и не заклеймить сумасшедшей. Но об этом, конечно, Роберт не желал ничего знать. Если же я говорила открыто, ответом было только страдальческое: «Миа, пожалуйста...».
     И потом эта его поездка во Франкфурт, которую он так «засекретил». Он очень нервничал, что и меня, понятно, встревожило. Я спрашивала его многократно, что он собирается там делать: «В свое время ты еще узнаешь об этом, Миа».
     У Роберта никогда не было от меня тайн, и, если он теперь начал что-то скрывать, у него должны были быть на это причины. Веские причины. Я не могла исключить, что этой подлой бабе удалось его убедить. Миа совсем лишилась рассудка, у нее паранойя, все ей угрожают, ее преследуют, она становится опасной для самой себя и для окружающих.
     Мне было страшно. Очень страшно. В последние недели в доме случилось несколько некрасивых инцидентов, и это были уже не просто осколки фигурок или разбитые гипсовые маски. И неожиданно появилась эта книга в библиотеке. «Душевные болезни, их симптомы и возможности лечения».
     В ночь на среду я не могла заснуть и часами ломала себе голову, почему Роберт так нервничал перед этой своей таинственной поездкой во Франкфурт, был ли он действительно настолько слеп, что не видел плохую игру, которую разыгрывали с нами обоими, и не была ли эта книга началом последнего акта. Может быть, Изабель надеялась - Роберт заглянет внутрь и поймет, что ее личное мнение полностью подтверждается суждением некоторых специалистов. Может быть, он туда уже заглянул и хотел во Франкфурте проконсультироваться с каким-нибудь психиатром...
     У меня перед глазами стояло его лицо - эта напряженность с налетом разочарованности, опущенные углы рта. Непроизвольное сравнение пришло мне в голову: человек между двумя мельничными жерновами, мужчина между двумя женщинами. Роберт - между мною и Изабель.
     Я бы с такой радостью ему помогла. Но у меня всегда был только один совет: «Выгони ее, наконец, вон!» При этом я знала, что у Роберта никогда не хватило бы духа даже уличного кота за порог выставить. Даже если бы этот кот непрерывно на него набрасывался, он не выкинул бы его на улицу, а подумал о каком-нибудь более гуманном выходе. Он был слишком чувствительный и добродушный.
     Только около шести утра мне удалось заснуть, а проснулась я несколькими часами позже с жутчайшей головной болью. Вся моя голова была будто наполнена расплавленным свинцом, я не могла ни дышать, ни думать, но делала, конечно, и то, и другое. И каждый вздох взбалтывал жидкий свинец, а думала я только о том, что я хочу быть мертвой, избавленной от страха и мучений.
     Со времени автомобильной катастрофы шесть лет назад на меня нападали с неравномерными интервалами ужасные атаки боли. В первые два года после аварии почти ни одной недели не проходило без этих приступов. Тогда это называлось – последствия перенесенного сотрясения мозга.
     В то время я принимала клирадон, медикамент, прописываемый только при очень сильных болях – при раке, например – и который содержит морфий. Уже через короткое время я стала зависимой, за чем последовало длительное пребывание в клинике и потом психотерапевтическое лечение.
     Это было отвратительное время еще и потому, что внезапно это означило – для моих болей нет никакой органической причины; причина находится в моем душевном состоянии.
     Я уже не знаю, у скольких врачей с тех пор побывала. Один прописывал одно, другой назначал другое – моя голова должна была тогда значительно улучшить товарооборот в фармацевтической промышленности – я проглотила целую ассортимент микстур и пилюль. Иногда я казалась самой себе подопытным кроликом. Но ничего не помогало.
     Пару месяцев назад мне снова выписали клирадон, но не дали при этом в руки рецепт. Роберт должен был его забрать и поручиться, что я буду получать по одной капсуле только в самом крайнем случае.
     Это был именно такой крайний случай, а Роберта не было дома. Когда я проснулась, он был уже на пути во Франкфурт, может быть, уже и приехал, а я не знала даже, что означала эта поездка.
     До полудня я пыталась сама себе помочь, настолько хорошо, насколько это было возможно. Сначала я искала в кабинете Роберта капсулы клирадона и, вместо своего медикамента, нашла ссылки на некоторые его деловые встречи. По одной записи я поняла, что он собирается встретиться во Франкфурте с каким-то маклером, только при этом я не думала о том, что речь могла идти о недвижимости. В конце концов, я вообще ни о чем не думала, мне было слишком плохо, к тому же, во Франкфурте была биржа, так что речь могла идти только о финансовых делах. Там было также имя упомянуто, только я не могла понять, идет речь об имени маклера или о какой-то другой встрече.
     В ванной или в спальне Роберта я искать не хотела. Изабель бы тогда снова стала утверждать, что я рылась в ее личных вещах.
     Вместо этого я позволила фрау Шюр заварить мне громадное количество кофе. Я пила его целый день вместе с солью, лимонным соком, бутылкой водки и шестью таблетками аспирина, но без малейшего намека на облегчение. Я даже от водки ничего не чувствовала, абсолютно ничего – она пилась, как вода, и была такой же на вкус. Фрау Шюр считала, что с моими вкусовыми нервными окончаниями что-то не в порядке – она сделала глоток и уверяла, что у нее печет в горле.
     Когда в среду поздно вечером Роберт, наконец, вернулся домой, он не хотел мне давать никаких капсул. «Будь благоразумна, Миа», сказал он. «Ты уже приняла шесть таблеток, к тому же ты выпила, и я не могу взять на себя такую ответственность. Ну, попробуй разок ради меня обойтись без этой дряни, я уверен, что ты справишься».
     Он массировал мне затылок, спину и кожу головы. Пока он массировал, это было еще переносимо, когда же перестал, боль вернулась с удвоенной силой.
     «Что ты делал во Франкфурте?», спросила я.
     Роберт улыбнулся. Это была нерадостная улыбка, Бог - свидетель. «Мы поговорим об этом, когда тебе будет лучше», сказал он.
     Но пока что мне не было лучше.
     Также и в ночь на четверг я лежала без сна в своей постели, и мне хотелось только одного – биться головой о стену. Каждый шорох в доме отдавался в моей голове ударами тысячи молотков.
     Роберт и Изабель разговаривали больше часа в соседней комнате. Говорили они тихо, деталей я не могла разобрать, дважды я слышала свое имя, и многократно повторялось имя Йонаса. Так что снова речь шла обо мне и о моих напряженных отношениях с братом Изабель.
     Да, именно так! Видит Бог, мне приходилось не только с ней одной иметь дело. Уже в течение шести недель мы жили вчетвером в этом доме. Две сестры, два брата, Роберт и я, Изабель и Йонас Торховен - одна супружеская пара и два инвалида.
     Йонасу досталось еще больше, чем мне. Я могла, по крайней мере, передвигаться и идти, куда я хочу. Я могла сесть в свою машину и уехать, когда становилось совсем уж невыносимо или от самой себя тошно, при условии, конечно, что мой автомобиль не истекал моторным маслом.
     Йонасу ничего из этого не было доступно – он сидел в инвалидной коляске. Он был исполином, впрочем, его рост я могла только предположительно оценить – около двух метров, наверное. От бедер вниз он был парализован. Его инвалидность, как и моя, была следствием дорожной катастрофы, но он не мог примириться со своим положением. Он проводил дни со всякими гантелями, эспандерами и прочим хламом, а ночи напролет смотрел порнофильмы. Он называл это «погружаться в воспоминания».
     Ну да, ему был только тридцать один год, и он был очень привлекательный - плечи как у боксера, мускулистые руки. Он был, как и Роберт, темноволосый, с характерным лицом, до половины заросшим густой бородой. У него были тонкие губы и беспокойные глаза, в которых было что-то скрытное и злое.
     Почему не сказать прямо? Он мне не нравился, он мне не нравился так же сильно, как и его младшая сестра. Для меня оба они были незваными гостями и разрушителями. Пока не появилась Изабель, мы с Робертом жили спокойно и счастливо, а потом она привела в дом еще и этого колосса.
     Вначале я его жалела, я не была с самого начала против него настроена, действительно нет. Я знала по собственному опыту, каково это, когда жизнь вдруг будто на кусочки разваливается.
     Когда мы получили известие о несчастном случае, я даже ратовала за то, чтобы он у нас поселился. Я думала, он может повлиять на Изабель, воззвать к ее совести и удержать ее от встреч с «друзьями», которых мы никогда не видели в лицо.
     Трагическое заблуждение по всем, кроме последнего, пунктам. После появления Йонаса в доме, с визитами к друзьям было покончено. В остальном же он как будто сразу решил обделывать совместные делишки со своей сестрицей. Но так ведь всегда и бывает, когда речь идет о деньгах. И если речь идет об очень больших деньгах, то некоторые люди забывают всяческие угрызения совести, и жизнь человека, не обидевшего даже мухи, который всегда старался жизнь другим уютнее и легче устроить, не стоит и ломаного гроша.
     В четверг Роберт тоже не хотел дать мне клирадон. Он очень рано уехал и к обеденному времени не появился. Я прождала его все это время. Изабель дважды заглядывала в мою комнату, осведомляясь с лицемерным сочувствием, не может ли она мне чем-то помочь.
     В первый раз она предложила свои услуги в поисках клирадона, во второй хотела навязать мне какое-то гомеопатическое средство, которое ей когда-то так хорошо помогло. Она была даже готова быстренько съездить за ним в город, в аптеку.
     «Не трудись», сказала я. Бог знает, что бы она мне намешала, вероятно добавив туда же щепотку «средства от сорняков», с которым годы назад мы боролись против одуванчика на газонах.
     После полудня я несколько раз звонила в бюро Олафа Вехтера. Его секретарша всякий раз мне объясняла, что обоих мужчин в бюро нет – они встречаются где-то в городе. Значит, это не могли быть разговоры о налогах, такие дела не обсуждаются в ресторане, это делается в конторе, где многочисленные документы всегда находятся под рукой.
     Я чувствовала себя такой беспомощной и покинутой... Пока я лежала в постели и не знала куда деваться от боли, двумя комнатами дальше веселилась Изабель со своим братом, они потешались от души над моим плачевным состоянием – пару раз я слышала громкий хохот.
     К вечеру я больше не могла этого выносить. Роберта все еще не было дома, так что я заказала такси, оделась и вышла из комнаты.
     По лестнице, мне навстречу, поднималась Изабель. Она несла на подносе ужин для себя и своего «больного», что она почти всегда делала лично, так же, как и завтраки с обедами. Никто кроме нее не должен был приближаться к этому неотесанному чурбану, даже фрау Шюр. Даже его постельное белье меняла Изабель собственноручно, она мыла ему задницу и драила его ванну, чтобы ничьи чужие глаза не наслаждались его беспомощностью. Это было просто смешно, какой театр она вокруг него разводила.
     При виде меня она застыла на месте. «Ты хочешь ехать, Миа? Роберт говорил, твоя машина не в порядке». Когда я на это не отреагировала, она захотела узнать: «Значит, ты чувствуешь себя уже лучше? Не знаешь, где я могу найти Роберта? Мне нужно с ним срочно переговорить».
     Я не обращала на нее внимания, такси стояло уже перед дверью. Я велела отвезти меня в «Сезанн», маленький интимный бар, где отлично шли дела. Половина этого бара принадлежала нам, и я бы с удовольствием выкупила и вторую половину, на что Роберт все никак не мог решиться.
     Всякий раз, как я заводила об этом речь, то слышала в ответ: «Дай мне сначала пару других вещей урегулировать, Миа. Когда у меня будет время спокойно этим заняться, тогда и поговорим».
     Этого времени я могла вечность ждать.
     Я часто бывала в «Сезанне», чувствовала себя там хорошо. Многочисленные столики были заняты, когда я приехала, но сидеть мне так и так не хотелось после того, как я пролежала почти два дня.
     Программа-стриптиз и не из дешевого сорта еще не началась. Девушки в «Сезанне» были все тщательно подобраны, и среди них не было ни одной, которая бы в конце шоу, за отдельную плату, предоставляла какому-нибудь гостю особые услуги. С Сержем было по-другому, но и я тоже была не «каким-нибудь» гостем.
     Серж Хойзер был управляющим в «Сезанне», но стоял иногда и за стойкой, когда было настроение. Красивый парень того же возраста, что и Роберт, даже внешне он был на него сильно похож. Их можно было принять за братьев, правда Серж был немного плотнее, к тому же он не имел антипатии к удовольствиям жизни – скоростной автомобиль, дорогие часы, шикарный отдых в эксклюзивных местах. Ко всему у него было особенное хобби, он коллекционировал Государственные займы - на старость, как он говорил.
     Я встала к нему за стойку - нужно было клин клином вышибать. Я проделывала это часто в последние месяцы при помощи «специальных напитков», которые Серж смешивал только для меня. Они были намного крепче, чем водка, а на закуску – крепкий молодой мужчина. Если это и не помогало против болей, так по крайней мере, я знала на следующий день, отчего мне так плохо.
     После четвертого или пятого стакана жар из моей головы частично переместился в желудок. Думать я больше не могла. Но мало помалу я начинала чувствовать себя снова по-человечески, а пока что пила дальше.
     Вскоре после полуночи Серж сменился за стойкой, и мы поднялись наверх. Серж занимал над «Сезанном» маленькую квартирку, состоящую только из двух комнат – гостиной с кухонной нишей и спальни, рядом с которой находилась душевая. Сначала Серж помог мне принять душ, потом отвел в спальню. Он никогда не разводил особых церемоний; он изучил меня достаточно и точно знал, что мне нужно, когда я была в таком состоянии.
     После этого он позвонил Роберту, и Роберт приехал меня забрать. Я точно не знаю, насколько поздно уже было, может быть, два часа ночи, или немного раньше. Но это не могло быть много раньше двух пополуночи. Я уже ничего больше не знала...
    
    
    
    
    
    
     Когда Изабель спустя бесконечно долгие минуты после своего вопля вошла ко мне в Ателье, когда она сказала: «Выйди, пожалуйста, Миа. Здесь два господина из полиции, они хотят с тобой поговорить», в тот момент я не знала, как я вообще оказалась на этой софе.
     Все, что я еще отчетливо помнила, это небольшая ссора с Сержем. Я просила его об одном одолжении, а он упирался. Еще я помнила, что после я снова была в душе, но о каком одолжении я Сержа просила, совершенно выпало из моей памяти.
     Мое платье валялось на полу, оно было смято и выглядело влажным. Изабель хотела помочь мне одеться, чтобы не заставлять господ долго ждать, как она сказала. Я оттолкнула ее руки. Она была последним человеком, которому бы я позволила к себе прикоснуться.
     После ее криков самообладание должно было вернуться к ней сравнительно быстро. Я видела, что ее руки дрожали, и она постоянно кусала губы, в остальном же выглядела вполне спокойно, и уже только поэтому я не могла себе представить, что могло случиться что-то плохое.
     Конечно, я спрашивала себя, что этим господам от меня нужно, думала, возможно, на прошлой неделе я проехала на красный свет или не заметила «стоп»-знак. Где-то с месяц назад у меня уже были неприятности с одной служащей из полиции. Она не хотела признавать моего права воспользоваться «стоянкой для инвалидов», утверждала, что это мол, только для тех, кто в инвалидной коляске. То, что у меня один такой дома сидит, она сочла наглым ответом, после чего я ей объяснила, что я под «наглым» ответом понимаю. Теперь я предполагала, что это ограниченное существо подало жалобу об оскорблении.
     А Изабель сказала: «Речь идет о Роберте».
     Это не пугало и не звучало угрожающе. Это была только не имеющая значения фраза, как если бы это Роберт проигнорировал светофор или обругал полицайку. И честно говоря, я еще не настолько пришла в себя, чтобы из одной мимоходом оброненной фразы выводить страшные заключения.
     Идя за Изабель в зал, я бросила мимолетный взгляд в зеркало. Я выглядела ужасно – как кто-то, кто пропьянствовал всю ночь напролет. Набрякшие веки, покрасневший левый глаз, а правый – неподвижный. Правый не мог больше покраснеть, он был из стекла. Волосы висели спутанными прядями, лицо было одутловатым, и шрамы на правой половине выглядели зазубренными молниями.
     Ночью Серж сделал по этому поводу замечание. Он спросил, когда мы поднимались наверх, в его квартиру: «Что, малышка снова тебя раздразнила?» И сразу же пояснил: «Твое лицо предвещает бурю, так что позабочусь-ка я об улучшении погоды». После этого он смешал мне еще один напиток.
     Только тогда я снова вспомнила, что я еще что-то пила, прежде чем мы отправились в душ, и Серж ухмылялся, когда я взяла стакан: «Послушно до дна выпить», потребовал он, «и тогда скоро ты полетишь, Миа».
     Еще я припоминала, будто Роберт тоже что-то сказал о моем лице или моем состоянии в то время, когда мы ехали, или позже, дома. Но, при всем желании, я не знала, не вообразила ли я все это.
     Изабель шла передо мной к библиотеке, куда она провела обоих мужчин. Неожиданно она выглядела уже совсем по-другому, какой-то сгорбленной и запуганной. Она уже не шла, а кралась – с опущенными плечами и втянутой головой, как будто ожидая удар в спину.
     И хотя ее странная манера сразу бросилась мне в глаза, я не придала этому особого значения и не видела здесь ничего, кроме представления на публику. Двое господ из полиции. Вдруг я подумала о своей машине и о несчастном случае, и у меня подкосились ноги.
     «Что такое с Робертом?», спросила я.
     Вверху на галерее стояла инвалидная коляска - Йонас с интересом смотрел в зал. Изабель ответила, даже не обернувшись: «Он мертв». И тогда она начала всхлипывать.
     О чем думаешь в такой момент, когда ты вообще не в состоянии еще нормально думать? Он мертв! Это было так абстрактно... Это было невозможно, абсолютно исключено. Это могло быть только трюком, чтобы поставить меня на колени перед свидетелями. И тогда – путевка в психушку.
     Оба мужчины уютно расположились в креслах. Старший поднялся, когда мы вошли. Он был примерно с меня ростом и очень коренастый. Думаю, ему было около пятидесяти пяти. Он представил себя и своего спутника. Его звали Волберт, просто Волберт. Свой служебный чин он не назвал, что еще больше укрепило меня во мнении, что Изабель какую-то чертовщину задумала.
     Имя другого я тут же снова забыла, он был еще очень молод, в джинсах и кожаной куртке. У него были светло-соломенные волосы и куча веснушек на лице и руках. И он был очень светлокожим, с розоватым оттенком. Мальчик – кровь с молоком, здесь даже кожаная куртка не спасала.
     Волберт был олицетворенным спокойствием. Молочный мальчик, напротив, не знал куда руки девать. Он перемещал их из карманов куртки в карманы брюк, вытаскивал обратно, массировал пальцы и теребил пряжку пояса. Его взгляд отражал неуверенность.
     По всей вероятности его шокировала моя внешность. Он уставился на меня, будто произошла у него зловещая встреча с существом неизвестного вида, с чем-то противно-слизистым, о котором наука старалась нас убедить, что оно располагает определенной разумностью, в противном случае оно вряд ли смогло бы совершить путешествие к нам со своей планеты.
     Как же я ненавидела этот взгляд! Осторожность в глазах, как крупногабаритный «стоп»-знак на улице преимущественного проезда, а на лбу стоит - «Ах ты, срам какой», прописано. И на языке вертится с полдюжины вопросов: «Как же это случилось? Как живет человек с таким лицом? И вообще – разве это жизнь?»
     Нет, проклятье, это уже давно не было жизнью!
     У него были серые глаза, очень светлого, почти водянистого оттенка, с темными ободками вокруг радужной оболочки. Странно, на что обращаешь внимание в такой ситуации. Когда каждый нерв дрожит от напряжения, когда пульсирует каждая клеточка в мозгу: только не сделай сейчас ни одной ошибки, Миа. Одно неверное слово, один необдуманный жест, и ты будешь сидеть в смирительной рубашке... Если бы только в этом дело было, легче было бы это перенести.
     Волберт исходил, вероятно, из того, что Изабель меня уже подробно проинформировала. «У нас есть к Вам пара вопросов», начал он.
     Естественно, у них была масса вопросов. Были ли у Роберта враги - но это было позже. Вначале я вообще не знала, что он хотел от меня услышать. Весь мой рассудок был зафиксирован на «принудительном направлении на лечение», все прочие мысли были выключены, так же, как и понимание происходящего. Я могла слушать, но не постигала при этом смысла.
     Волберт поинтересовался, когда Роберт покинул ночью дом, известно ли мне, с кем он хотел встретиться. Вместо меня ответила Изабель голосом, то и дело прерывающимся тоненькими всхлипами.
     Она была великолепна в своей роли, разыгрывала потрясенную молодую вдову с такой достоверностью, что даже опытный психолог не испытывал бы сомнений в искренности ее чувств.
     А я все еще осмысливала вопрос Волберта. Ночная встреча? Чепуха.
     Внезапно я снова увидела себя лежащей на кровати в спальне Сержа. Серж стоял у телефона - красивый и обнаженный, мускулистый и волнующий. Я слышала его голос: «Сейчас не выдумывай, Миа, одевайся, наконец. Проклятье, не могло же тебя в самом деле так разобрать».
     Что он мне дал, этот маленький мерзавец? Он должен был что-то добавить в последний напиток. «Послушненько до дна выпить, Миа, и ты полетишь»...
     И я полетела прямиком в рай тысячи удовольствий, и когда я на его постели лежала, я еще не совсем вернулась на землю. Серж сказал в телефон: «Привет, Роб, это я». Он коротко улыбнулся, покосился на меня и сказал: «Точно, Роб. Извини, что я беспокою, но она чувствует себя плохо, и ты же знаешь, как это. Если я ее в таком состоянии посажу в такси, она поколотит водителя».
     Потом, прислушавшись, заверил: «Нет, Роб, правда нет. Ни капли водки». И прежде, чем трубку положить, добавил: «Ах, чуть не забыл. Она уже не в баре, я ее привел наверх, так мне вернее казалось. Внизу полно народу, и лучше избежать разговоров».
     Роберт приехал, конечно, он сразу приехал. Он всегда приезжал сразу после звонка Сержа. Он даже и не сердился на меня, не упрекал, что из-за меня его разбудили. Он спросил, есть ли еще у меня боли, сам при этом был какой-то рассеянный и дал мне клирадон прежде, чем я успела ему ответить.
     Потом он еще с Сержем беседовал. Не знаю, о чем – я не следила за этим, да была и не в состоянии прислушиваться. Наконец, Роберт взял меня под руку и помог спуститься по лестнице. Мы пошли к заднему выходу, это я еще помню. И больше ничего.
     Blackout. Свет выключен, опущен занавес. Одним стаканчиком больше, куда добавляется какая-то дрянь, возможно, «экстази», потом капсула клирадона, которой одной уже достаточно, чтобы вывести человека из строя...
     До меня постепенно доходило, что вопросы Волберта не были направлены на выяснение моего душевного состояния, они осторожно кружили вокруг того, что уже произнесла Изабель. Роберт мертв. Я могла это думать. Но я не могла этого чувствовать.
    
    
    
    
     Изабель все еще говорила голосом человека, с трудом сохраняющего самообладание. Ее всхлипывания, между тем, прекратились, и теперь она терзала бумажный носовой платок, которым до того промокала глаза.
     Она рассказывала о двух телефонных звонках, первый из которых вытащил Роберта из постели сразу после двух часов ночи. Он поднял трубку в спальне, потом оделся и сказал ей только, что должен еще раз уехать. Второй раз позвонили, когда Роберт спускался вниз. Это был телефон в его кабинете, подключенный к другой, служебной линии.
     В доме было много телефонов и две линии подключения – для личного и для служебного пользования. В зале была главная точка подключения линии личного пользования, которая обслуживала еще четыре параллельные точки. Одна была в спальне Роберта, другая в моей комнате, потом еще одна в кухне и, наконец, в моем Ателье. К служебной линии был подключен только один аппарат – телефон на письменном столе Роберта. Он был оснащен автоответчиком, который Роберт включал всякий раз, выходя из комнаты.
     При закрытой двери, когда звонил этот телефон, не было почти ничего слышно, если только не проходить непосредственно перед дверью в этот момент. Уже поэтому то, что утверждала Изабель, было абсолютно невозможно. То, что она могла что-то слышать, находясь на втором этаже, было полностью исключено. В лучшем случае, Роберт обратил внимание на звонок, проходя через зал.
     Она утверждала, что он прошел в кабинет и поднял трубку. Кто звонил, она якобы не знала, Роберт уехал без объяснений.
     Волберт находил это необычным, он хотел знать, часто ли такое случалось, что Роберта вызывали ночью из дома, и на следующее утро он еще не возвращался.
     «То, чтобы утром его еще не было, никогда до сих пор не происходило», сказала Изабель. «Я думала, это связано со вторым звонком, что это должно быть с делами связано, а о делах мой муж со мной не говорил. Что касается первого звонка - да, такое часто случалось, и Роберт сразу же уезжал. Куда, он не говорил, но этого и не требовалось».
     На последней фразе она немного повысила голос и, чтобы это еще подчеркнуть, бросила на меня взгляд, из чего Волберт, если хотел, мог делать свои заключения.
     Мне было так плохо. Было так утомительно все это переваривать и собирать мысли в кучу. Это был акт по испытанию нервов на прочность. Они были натянуты до последнего предела, и струна вот-вот должна была лопнуть, но каким то образом мне удалось сохранить равновесие.
     Первый звонок я взяла на себя. Я объяснила, что провела вчерашний вечер в «Сезанне» - нужно было обсудить кое-что с управляющим. Это было правдоподобно, они всегда могли проверить, что бар наполовину принадлежал нам. Я сказала также, что это я попросила управляющего позвонить моему брату, чтобы получить его одобрение в одном небольшом вопросе по изменению в составе персонала. И поскольку я чувствовала себя не совсем хорошо, Роберт предложил, что он сам быстренько подъедет и заодно отвезет меня домой.
     Все остальное полиции не касалось. С кем я ложилась в постель, было моим личным делом, об этом даже Роберт ничего не знал. А на Сержа я могла положиться, он бы ни за что не признался, что все в жизни имеет свою цену.
     Молочный мальчик не спускал с меня глаз, но всякий раз, как я пыталась поймать его взгляд, он смотрел в пол, как будто стыдился. Волберт был дружелюбный, чуткий, но, в то же время, напористый. Он констатировал, что вопрос о персонале не обязательно должен решаться ночью, даже если речь идет о персонале ночного клуба, так что, вероятно, у меня была другая причина побеспокоить моего брата вместо того, чтобы вызвать такси.
     Да, проклятье! Тошнота и головная боль. В таком состоянии я не особенно хорошо переносила езду на машине, и мне не улыбалось объясняться с посторонним и просить ехать помедленнее. Кроме того, у моего брата был медикамент, в котором я нуждалась при сильных головных болях. Этого объяснения ему было достаточно.
     «Говорил ли ваш брат во время поездки что-нибудь о втором звонке?», хотел он знать.
     «Нет», сказала я.
     Возможно, Роберт что-то сказал, но я об этом не помнила. Конечно, это так и было, он рассказывал мне обо всем необычном, и звонок по служебной линии в два часа ночи был более чем необычным. По существу, это было просто исключено.
     «Что вы делали, когда вернулись?», спросил Волберт.
     Откуда я должна была это знать? Я даже не знала, как мы доехали. «Я сразу же легла», сказала я.
     Изабель округлила полные протеста глаза и уставилась на меня, сжав губы и качая головой. Но, по крайней мере, она молчала, а оба мужчины были сосредоточены на мне.
     «А ваш брат», спросил Волберт, «что делал он?»
     Обычно Роберт, когда ему приходилось забирать меня от Сержа, укладывал меня в постель и оставался со мной до тех пор, пока не был уверен, что я заснула. Только вот сегодня я проснулась не в своей постели. Но, возможно, это ничего не означало. Возможно, Роберт только подумал, что в Ателье мне будет спокойней.
     «Он оставался еще несколько минут со мной», сказала я. «Потом он поднялся наверх». Он должен был подняться наверх, куда же еще в середине-то ночи?
     Изабель снова покачала головой и объяснила: «Мой муж не вернулся в спальню, он снова уехал. Это было около половины третьего. Когда он уехал из дома в первый раз, я снова заснула и проснулась, когда они вернулись. В зале они еще продолжали разговаривать друг с другом».
     Она снова уставилась на меня, как будто хотела загипнотизировать своим взглядом. На что намекала эта мерзавка?
     Молочный мальчик разглядывал обложку книги. Она лежала прямо посередине стола. «Душевные болезни, их симптомы и возможности лечения».
     Я не была душевно больной, только мои нервы были на пределе. Они справились с этим: довести меня до такого состояния – она и ее (ах!) такой беспомощный братец.
     Волберт делал пометки... Еще продолжали разговаривать друг с другом! Если она это слышала в спальне, да еще и проснулась от этого, мы должны были очень громко разговаривать. Получается, я устроила Роберту сцену, поскольку он не хотел мне сказать, зачем он ездил во Франкфурт, что он до полудня в городе делал, и о чем после с Олафом Вехтером разговаривал. Этого я не могла себе представить.
     «Возьми себя в руки, Миа. Господи, ну будь же благоразумна, прекрати представление и послушай меня». Это был голос Роберта, блуждающий в моей голове. Когда он потребовал, чтобы я его слушала? Уж это-то я не могла себе только вообразить.
     «О чем же вы разговаривали?», спросил Волберт.
     В этот момент до меня дошло, что Роберт еще раз ко мне заходил, и не один. Я помнила это отчетливо. Его рука на моем плече – никакого встряхивания, только легкий нажим, и его шепот над моим ухом. «Миа, ты спишь?» Потом слабый гортанный смешок: «Она спит, как сурок».
     Я уже немного протрезвела и постепенно выныривала на поверхность. Я была еще не совсем наверху, и было слишком утомительно раскрывать глаза и ему отвечать.
     Ответ дала Изабель от двери каким-то хриплым торопливым шепотом. «Ты с ума сошел? Хочешь ее разбудить?»
     Он снова рассмеялся, на этот раз немного громче и глуше, удаляясь при этом от меня. «Не беспокойся, так быстро она не проснется, не в таком состоянии. С того, чем она вчера накачалась, мы оба могли бы целую неделю праздновать».
     После этого дверь закрылась. Я один раз моргнула, заметив первую бледную полоску дневного света, и сразу снова провалилась. Это должно было быть между четырьмя и пятью.
     Вспоминать об этом было больно. В его голосе было столько пренебрежения, столько равнодушия, обычно он никогда так со мной не разговаривал. Может быть, он так поступил потому, что она была рядом и хотела это слышать. Может быть, ведя себя таким образом, как будто он был на ее стороне, он хотел мне обеспечить немного покоя от ее придирок.
     А теперь он был мертв. Это все еще было так абстрактно, никоим образом не реально.
     Они все еще разговаривали об этой ночи. Почему Изабель утаила, что Роберт был еще раз, вместе с ней, у меня рано утром? Для этого могла быть только одна причина. Понимание пришло так внезапно, что у меня перехватило дыхание.
     Конечно, Роберт вернулся назад после этой второй поездки, и она его подкараулила. Она подумала, что эта таинственная ночная встреча предоставляет исключительно благоприятную возможность, так что не могла со спокойной душой смотреть, что он еще раз хотел ко мне зайти. Отсюда паника в ее голосе: «Ты хочешь ее разбудить?»
     Этого нельзя было допустить. Миа должна была спать, как мертвая, ничего не слышать и не видеть. Но Миа слышала немножко – их голоса и шаги на лестнице, шаги обоих, нужно заметить. Роберт вместе с ней поднялся наверх. Она убила его в его же собственной спальне!
     Где его нашли, не имело никакого значения. Изабель выглядела, как если бы она могла только сумочку с чековой книжкой поднять, но это было обманчивым впечатлением. Женщина, которая носится ежедневно с великаном, весящим, предположительно, пару центнеров, стащит также и мертвеца вниз по лестнице, погрузит его в машину и отвезет в какое-нибудь уединенное место.
     Полиция должна была «разобрать по камешку» его спальню, обследовать его тело на соответствующие повреждения – ссадины, гематомы. Могли ли появиться гематомы после наступления смерти? Не важно.
     Я хотела объяснить это Волберту, но он мне только улыбнулся, как-то по-доброму и с пониманием. А в моей голове стучало: Роберт умер. Он мертв!
     Тут только дошло до меня, наконец, почему они здесь сидели. Двое господ из полиции. Двое мужчин в гражданской одежде. Двое служащих из Комиссии по расследованию убийств. Волберт и молочное личико, производившее впечатление, как будто оно не переносило солнечный свет и никогда не разжимало зубов.
     Изабель подпрыгнула и побежала к телефону, когда я начала кричать. Я соскользнула с кресла на колени, это я еще чувствовала. Я билась лбом об пол, и это я еще чувствовала. И я не могла перестать кричать, просто громко и нечленораздельно кричать. Мне было ужасно жарко, и когда я снова хотела выпрямиться, то книжная стенка завалилась вправо вместе со всеми своими пухлыми томами. Потом было темно и пусто. Роберт был мертв, а я не могла без Роберта жить. Я и жить-то начала только, когда он родился...
    
    
    
     Вторая глава
    
    
     До семи лет жизнь для меня протекала бессмысленно и однообразно. Отец женился поздно, и мать была болезненной. В моих воспоминаниях она – блеклое, пресное Нечто, которое я никогда не смела тревожить, которое постоянно нуждалось в покое.
     Для меня было отдыхом, когда мать на пару месяцев исчезала в санатории, а когда она снова возвращалась, я не могла ни бегать, ни прыгать, ни скакать, ни кричать, ни смеяться, ни плакать. Всегда это означало: «Тш-ш, Миа, не так громко, мама спит».
     Различные экономки, чередуясь друг с другом, определяли мою жизнь в соответствии с отцовскими указаниями. Отсутствие постоянного воспитателя, как это называется в психологии.
     Когда мне было пять, к нам переехала Лучия. Она появилась в качестве сиделки моей матери, которая после этого прожила только около полугода. Это не означало – Боже, упаси – что Лучия каким-то образом ускорила ее смерть. Все и так уже шло к концу, и Лучия была последней, кто заботился об этом жалком человеческом существе, мыл его и кормил, и отирал пот со лба, если на материнском лбу вообще должен был появляться пот. Я об этом не знаю. За полгода я видела ее, возможно, еще три раза и только через открытую дверь, когда я проходила по галерее, а Лучия в этот момент выходила за чем-нибудь из комнаты.
     Лучия была родом из маленького местечка около Мадрида, восемнадцати цветущих лет, решительная и терпеливая, воплощенная кротость, без малейшей пугливости или, тем более, отвращения перед всем, что было естественным и человеческим. Отец тоже понял это очень быстро. Лучия будто создана была для того, чтобы утешить мужчину, который, наверное, уже и не помнил, как это было – спать с женщиной.
     Когда он в первый раз лег в постель к Лучии, я могу только гадать, но ни в коем случае, пока еще жива была мать. Он был в этом отношении – как бы лучше сказать – закомплексован, зажат или же просто старого закала. Он держал свою клятву перед алтарем: «и пока не разлучит нас смерть». И, само собой разумеется, это было для него делом чести, жениться на молодой девушке и вернуть ей уважение, которого он ее лишил. Это был хороший год после смерти матери. Отцу было тогда уже сорок девять.
     А еще через год родился Роберт. Он был очень жизнерадостным ребенком и удивительно красивым, к тому же – и внешне, и внутренне. Он был, как и его мать, полностью неподдельный, добрый и терпеливый, мягкий и дружелюбный до последней жилки своего существа. И в этом никогда ничего не менялось.
     В моем представлении Роберт всегда был идеальным человеком, он сразу же стал для меня воплощением любви и защищенности. «Домом» было не место, где я жила; «быть дома» - означало для меня, находиться рядом с Робертом. Когда ночью я знала, что он в соседней комнате, то могла заснуть за несколько минут. Случалось Лучии забрать его к себе в постель, был он комнатой дальше, и тогда уже час проходил, прежде чем я находила покой.
     Отец занимался коммерцией и поэтому много разъезжал. От своего отца он унаследовал маленькое состояние и был очень занят тем, чтобы сделать из него большое. Он покупал и продавал все, что можно было купить и продать – акции, недвижимость, доли, паи.
     Я тогда не понимала, чем именно занимался отец, его дела не представляли для меня никакого интереса. Денег было всегда достаточно для того, чтобы воплотить все маленькие и большие мечты – в куклах, платьях и туфлях у меня никогда не было недостатка. В материальном отношении я никогда ни в чем не нуждалась, а об остальном заботился Роберт – когда он входил в комнату, у меня возникало чувство, что день становился светлее.
     Я помню еще, как мне приходилось в школе регулярно вступать в драку, когда кто-нибудь говорил: «Он же только твой сводный брат».
     Еще ребенком я решила, что всю жизнь проживу рядом с ним. Я нуждалась в нем. Когда я сидела в темном подвале своих депрессий, он был единственным, кто мог меня обратно на дневной свет вытащить. Он должен был только находиться рядом, мне улыбаться, может быть, еще свою руку на мою положить или погладить меня по лицу, тогда мне было уже лучше. Как будто мог он уже одним простым прикосновением или улыбкой, передать мне часть своей спокойной силы, этой уравновешенности.
     Так же бывало и тогда, когда я впадала в ярость, когда я бы лучше все вокруг себя переколотила. Мне нужно было только услышать его голос, и я чувствовала, как внутри что-то расслаблялось, и мне становилось легче. И когда у меня в душе казалось все пересохшим, нежностью своей он возвращал жизнь в пустыню.
     Лучия быстро сдалась и прекратила заботиться о моем душевном равновесии. Она обращалась со мной, как с взрывным зарядом, очень осторожно и осмотрительно. Отец предпочитал, по возможности, не попадаться мне на дороге. Когда я достигла определенного возраста, он стал настаивать, чтобы я получила образование за границей. Он высказал в связи с этим некоторые предложения, представлявшиеся заманчивыми в его глазах. Когда ничто не помогло, он сослался на свой возраст. «Миа, я слишком стар, чтобы меня доводили каждый день до белого каления. С тобой ведь невозможно разумно разговаривать».
     После таких объяснений Роберт сидел около меня, держал за руку, гладил по щеке и буквально молил: «Не грусти, Миа. С тобой совсем не трудно, так только они считают. Я нахожу тебя замечательной и в полном порядке. И я тебя действительно очень люблю».
     Когда мне было двадцать, мы заключили компромисс. Отец купил небольшой участок в Испании и с тех пор проводил там большую часть времени - в мягком климате, как он выражался. Лучия, естественно, его сопровождала. Из четырех недель в месяц самое большее только одну они проводили дома, а в остальное время мы были предоставлены сами себе: Роберт и я.
     Ему было тринадцать, и он посещал школу. Я училась в Академии Искусств. Для ведения домашнего хозяйства отец нанял фрау Шюр. Тогда у нее была даже комната в доме, она обо всем заботилась и не делала нам никаких предписаний.
     Это было чудесное и беззаботное время. Когда я во второй половине дня приходила домой, Роберт часто еще был с друзьями на прогулке, но аккуратно к ужину он возвращался. После этого он, бывало, часами сидел на стуле неподвижно и с неизмеримым терпением, пока я его рисовала, формировала с него гипсовые маски, лепила из глины его голову и тело.
     И когда я, наконец, находила для себя идеальный материал, я высекала его из гранита и мраморных блоков. Сидя, лежа, стоя – фигуры различных размеров. Моим шедевром тех времен была «птичья поилка» для сада. Четырнадцатилетний мальчик в полный рост держит на вытянутых руках ландшафт с холмами и маленьким озером, что по нынешним представлениям может показаться безвкусицей, тогда же я так не думала. И еще сегодня я с гордостью могу сказать: «Это моя работа».
     Один раз в неделю мы давали по телефону отчет в Испанию: у нас все хорошо, мы со всем отлично справляемся, все в полном порядке. Так это и было. Так это было годами.
     Только я никому не могла бы объяснить, что Роберт значил для меня в это время, без того, чтобы не вызвать пару нелепых замечаний.
    
    
    
     Однажды, когда ему было семнадцать, я зашла воскресным утром в его комнату, чтобы его разбудить. Это было в августе, окно было широко раскрыто. Он лежал на постели, в ночной духоте полностью сбросив с себя одеяло, и на нем не было даже одних из этих маленьких трусиков.
     У меня к тому времени были уже некоторые любовные похождения за плечами, и я видела массу обнаженных тел - красивых и не очень, - что принадлежало к учебной программе. Тело Роберта мне было тоже хорошо знакомо – он достаточно часто позировал мне как модель, также и без одежды. И все это было всегда совершенно нормально и естественно.
     Брат и сестра, и никаких абсурдных мыслей. Абсурдных мыслей у меня не было и в то августовское утро. Как он тогда передо мной на кровати лежал, был он только олицетворением красоты и невинности. Он был просто совершенным - молодой человек, с подтянутыми формами, который с самим собой и с окружающим миром в полной гармонии жил и распространял вокруг себя мирную ауру.
     Мне хотелось в тот момент преклонить колени. После этого не было ни одного мужчины, которого я бы не сравнивала с Робертом. И не было ни одного, который смог бы выдержать это сравнение.
     Когда он в двадцать привел в первый раз домой девушку, я думала, что задохнусь. Это не было ревностью, даже если позже мне старались это внушить. Она была незначительным молодым существом – слишком пестрым, слишком кричащим, слишком поверхностным, чтобы очаровывать его больше двух дней. Но тогда я еще не знала, насколько быстро он может распознать то, что под поверхностью скрыто, и мне было страшно, мне было панически страшно.
     Я хотела, чтобы он был счастлив. Я хотела, чтобы он от женщины получал то, что он сам мог ей дать. И я знала, что не было ни одной, достойной его, что он всю жизнь должен будет довольствоваться посредственностью. Одно только это осознание перекрывало мне воздух.
     Я заболела, у меня появились приступы астмы, диффузные боли внизу живота. Я бродила от врача к врачу, прежде чем не нашла подходящего для своего вида заболевания. Доктор Харальд Пиль, специалист по неврологии и психотерапии.
     Пиль спросил меня, хочу ли я спать с Робертом.
     Я сказала: «Нет».
     Пиль спрашивал снова и снова, он спрашивал так долго, что я, наконец, сказала «да», чтобы он прекратил.
     В течении двух лет я была у него на лечении и к тому времени, когда Роберт в двадцать четыре года в первый раз женился, уже давно поправилась. В этом даже Пиль был убежден. Я научилась примиряться с тем, что даже для такого мужчины, как мой брат, была доступна только нормальная жизнь. Я не могла заставить Богиню спуститься с Олимпа, чтобы его любить. Я не могла из глины слепить для него Еву и вдохнуть в нее жизнь. Я также не могла высечь для него из камня идеальную женщину.
     Его первая жена Марлиз была хорошенькой девушкой. Не красавица - но славная, милая, уживчивая и ласковая, никоим образом не исключительная и никоим образом не расчетливая. Она сама происходила из зажиточной семьи, деньги ее не интересовали, только он. Она его боготворила. Я думаю, Марлиз всегда понимала, что с Робертом ее облагодетельствовала судьба.
     Она мне очень нравилась, и мы с ней хорошо уживались. Пиль сказал позже, что Марлиз мне безоговорочно подчинилась. Я никогда не видела в ней соперницу робертовой благосклонности, следовательно, я могла ее принимать в качестве придатка к моему брату. Но Пиль ошибался более чем в одном пункте, и Пиль не был человеком, который признает свои ошибки.
     Я никогда не хотела иметь Роберта только для себя, и я никогда не желала его, как мужчину, По крайней мере, сознательно. Могло быть, конечно, что у меня была пара фантазий, особенно ночью, когда в доме было так тихо, что я могла слышать каждый шорох в соседней комнате.
     Взволнованный шепот, сдерживаемые стоны возбуждения и потом, позже, этот хрипло звучащий тон высшего пункта. Я всегда знала, что это был Роберт, от кого этот звук исходил, - Марлиз была слишком невыразительной для таких взрывов страсти. А Роберт, на него нужно было только посмотреть, чтобы знать, в какое путешествие он может взять с собой женщину, если только, она готова была его сопровождать.
     Для меня это было всегда очень увлекательным - наблюдать, что два таких разных человека, как отец и Лучия, соединившись в третьем, передали ему только свои преимущества. От отца Роберт унаследовал рост, стройную фигуру, ухоженные руки и безошибочное чутье в делах. От Лучии он получил пропорциональное лицо, цвет волос – очень темный каштановый, мягкий и прямой характер, идеально очерченные губы и глаза – почти черные глаза, такие темные, что нельзя было отличить радужную оболочку от зрачка. Взгляд, как остатки жара в камине. Видя его, знаешь, что из этих остатков можно мгновенно разжечь новое пламя.
     Одно только это - лежать в постели и к нему прислушиваться, вынужденно приводило к определенным представлениям, но я обладала достаточным рассудком, чтобы знать, что существовали границы. И другие мужчины. Мне тогда был тридцать один год, я не была исключительной красавицей, но привлекательна – это выражение я слышала часто.
     В работе у меня тогда был как раз большой прорыв, и некоторые владельцы галерей пели мне хвалебные гимны. Я была на верном пути, чтобы сделать себе имя в искусстве. И еще, благодаря деловому чутью нашего отца, я была очень богата, что на многих мужчин действовало также весьма впечатляюще.
     Я нашла мужчину, с которым могла быть уверена, что его не только исключительно мои деньги интересовали, в Олафе Вехтере, нашем советнике по налогам. В обществе я его тоже всегда могла показать. Мужчина в лучших годах, с превосходными манерами, честолюбивый, свободный, образованный, хорошо выглядевший. Никакого сравнения с Робертом, но действительно сносный любовник, с достаточным чутьем к искусству и твердым намерением сделать меня счастливой.
     Мы часто по вечерам сидели вчетвером на террасе и строили планы на будущее. Марлиз мечтала о ребенке. Роберт хотел немного подождать. Он чувствовал себя еще недостаточно зрелым, чтобы взять на себя дополнительную ответственность. Год назад умер отец, и Роберт перенял его дела. В начале ему было с этим немного трудно, и он как раз старался при помощи Олафа, получить нужный обзор.
     «Ребенок», говорил он всегда, когда Марлиз начинала увлекаться, «для этого же еще достаточно времени».
     А мне так хотелось, чтобы он сделал ей ребенка, как можно скорее. Я думала, что могла сопровождать его в деловых поездках, если бы Марлиз занималась ребенком и вынуждена была сидеть дома. Мы к этому времени еще не знали, что большую часть наших дел можно было решать по телефону за письменным столом. Роберт часто выезжал. Иногда Марлиз его сопровождала, но большей частью для нее это было слишком утомительно. Жизнь в отелях она находила стеснительной, какими бы они ни были комфортабельными.
     А мне рядом с Робертом нигде не было ни утомительно, ни неуютно. Мы могли бы даже взять номер на двоих – почему бы и нет, он же был моим братом. А теперь он был мертв.
    
    
    
    
     Прострелена голова. Это должна была быть моя голова. В среду и в четверг я почти с ума сходила от боли, в пятницу это было только тупое давление, вызванное сержевыми «специальными» напитками и пустотой, этим черным провалом, куда я погрузилась вместе с пришедшим пониманием.
     Когда я оттуда снова вынырнула, то услышала бормотанье. Голоса Пиля и Изабель, которые стояли у двери и шепотом переговаривались. Я снова лежала на диване в своем Ателье, и в один момент мне показалось, что все это было только жутким сном.
     Это не было сном. Я точно слышала, что Изабель говорила Пилю: «Я не должна была полагаться на диагноз, который вы поставили на расстоянии. Вы же не видели, в каком она была состоянии, я думала, она нас всех поубивает. Я должна была сразу вызвать полицию».
     Обоих полицейских, между тем, уже не было. Я понятия не имела, сколько времени провела в темноте. Я моргала на свет, мои глаза болели.
     Пиль заметил, что я положила левую руку на лоб. Он подошел к дивану, а Изабель осталась стоять у двери, наблюдая за мной боязливыми глазами.
     Мне бы хотелось суметь заплакать, но у меня не было слез. Я думала, что все внутри должно гореть, и не чувствовала никакого горя. Это должна была быть непереносимая боль в груди, но у меня внутри только лишь все пересохло. И теперь больше никого не было рядом, кто мог бы вернуть жизнь в пустыню.
     Пиль очень старался. Это был маленький высохший человечек. Ко времени моего первого визита ему было только немного за сорок, и он вполне мог произвести впечатление, сидя в своем кресле и постукивая карандашом по подлокотнику или по записной книжке у себя на коленях.
     «Можете ли вы объяснить, что так привлекает вас в вашем брате, Миа? Быть может только тот факт, что он единственный мужчина, которого вы не можете получить?»
     Наверное, я не должна была ему рассказывать, сколько у меня было мужчин, а их было уже очень много к тому времени, когда я в первый раз была у Пиля на лечении. В большинстве случаев привлекали они меня только на одну ночь, а иногда уже через пару часов мне становилось скучно. Пиль называл это неутомимыми поисками замены. И это постоянно приводило к тому самому вопросу, хочу ли я с Робертом спать.
     «Нет», сказала я. «И я также не хочу, чтобы мне это объясняли».
     Что я хотела или не хотела, Пиля не заботило. «Вы часто видели его без одежды», пояснил он. «Чем же вышеупомянутое августовское утро так отличалось от прочих случаев?»
     Однажды мне это надоело, и я сказала: «У него была эрекция».
     Пиль был моим ответом удовлетворен, для него все было просто. Он думал, что я считаю себя богиней, сошедшей с Олимпа, чтобы привести Роберта на вершину наслаждения. А я была богиней, взирающей с Олимпа на всех таких мелких обывателей и кляузников, на всех этих ничтожных, глупых, не имеющих представления, неудачников!
     Пиль никогда не отступал от своих убеждений. Он только лишь постарел, но он все еще был человеком, который выворачивал мою душу наизнанку и потом пытался втиснуть в свои шаблоны.
     Я так часто желала, чтобы это ему удалось. Потому что в его шаблонах не было места для ярости и депрессии. Потому что, если он меня выжмет и подгонит по мерке, то все останется позади. Или, чтобы, наконец, нашлось объяснение, которое я могла бы так же принять, как и он. Представлялось, что такого объяснения просто не существует.
     Пиль, нагнувшись надо мной, взял мою левую руку. «Как вы себя чувствуете, Миа?»
     Дурацкий вопрос. Как должна была я себя чувствовать? У меня никогда не было, кроме гнева и бессилия, никаких собственных чувств. У меня был только Роберт, и Пиль это знал.
     «Вы знаете, с кем ваш брат еще раз встречался ночью?», спросил он.
     Или он намеревался теперь еще и шпионить для полиции? Специалист по допросам в экстремальных случаях. «Предоставьте это мне, господа, я знаю, как нужно с ней обращаться. Она очень сложный человек, зафиксирована исключительно на своем брате, но именно по этой причине она поможет нам разобраться в деле. Я убежден, что она сделает все, чтобы изобличить виновных в смерти ее брата».
     В этом ты можешь не сомневаться, ты, гном, думала я. Эта проклятая стерва заплатит. И я не удовлетворюсь тем, что она попадет за решетку, я устрою ей и ее братцу такой же ад, какой она уготовила Роберту в последние недели.
     Пиль подвинул себе стул и сел рядом с софой. Он говорил со мной усыпляющим голосом, чем рассчитывал вытянуть из меня последние признания. «Ваша невестка считает, что вы должны это знать, Миа. Вы же разговаривали с Робертом».
     «Ссорились!», крикнула Изабель от двери.
     Пиль бросил на нее раздраженный взгляд и таким же жестом дал понять, что она должна помолчать. Так просто, однако, было ее не запугать, она даже подошла ближе.
     «Она на него орала, кидалась на него с кулаками. Роберт с трудом удерживал ее на расстоянии. Я стояла на галерее и хотела ему помочь, но мне было страшно – у нее полностью сдали нервы. Он должен оставаться с ней, кричала она. Она сойдет с ума, если он с ней не останется. Как будто она может стать еще более сумасшедшей, чем она и так уже есть».
     Она громко всхлипнула, отвернулась от нас и закрыла лицо руками. Эта двуличная дрянь угощала нас отличным шоу. На меня это не производило впечатления.
     «Она превратила его жизнь в ад», всхлипывала она. «Роберт был на исходе. В последние недели он часто мне обещал, что будет искать для нас дом. Всякий раз он говорил, что не выдержит этого дольше - жить с ней под одной крышей».
     Пиль наблюдал за ней с типичным для него нейтральным выражением лица. Он знал, что она лжет, так же хорошо, как и я. Он должен был это знать. Роберт никогда бы меня не покинул. И я достаточно часто ему объясняла, чего можно было ожидать от Изабель. Наконец он снова повернулся ко мне.
     «С каких пор на этот раз у вас сильные головные боли, Миа?»
     Я слишком хорошо знала, какие вопросы еще последуют, если я на этот отвечу. Что вы делали во вторник, Миа? Что делал Роберт? Когда он ушел спать? Ушел ли он вместе со своей женой? Когда вы отправились в постель? Как долго вы не могли заснуть? Разговаривал ли Роберт со своей женой? Что из этого вы смогли понять, Миа?
     Через эту игру в вопросы и ответы, со всеми возможными вариациями, включая относящиеся доброжелательные нравоучения, мы маршировали десятки и сотни раз.
     Мне хотелось, чтобы Пиль исчез и оставил меня в покое. Мне нужно было еще так много уладить. Я должна была сообщить Лучии. Я должна была позвонить Олафу. Я должна была спросить Сержа, о чем еще Роберт говорил с ним ночью. И я должна была спать.
     В какой-то момент Пиль сдался. «Мы поговорим в понедельник», сказал он, идя к двери. «Я посмотрю, как освободить для вас время и позвоню».
     Изабель провела его к выходу. Я осталась лежать на софе. В моей голове все было перемешано, и, как бы я ни мучилась, я не могла вспомнить о последнем получасе, проведенном с Робертом. Только то, что он еще раз ко мне заходил, я знала наверняка.
     Уже под вечер фрау Шюр принесла мне тарелку супа. Она выглядела заплаканной. Роберта она любила, почитала его, боготворила и обожала. Сначала она не произнесла ни слова, только приказала, чтобы я съела суп, причем без остатка.
     Фрау Шюр было почти шестьдесят. Она принадлежала к тому поколению, когда считалось, что хорошая трапеза сплачивает душу и тело. Я доставила ей удовольствие, частично прогнав при этом тошноту из желудка. Она стояла надо мной, пока в тарелке не осталось ни одной капли.
     Забирая тарелку, она сказала приглушенным голосом: «Молодая хозяйка уехала. Она говорила, она должна опознать тело. Она хотела еще и место посмотреть, где это произошло». Потом она начала плакать.
     А я просто лежала и не могла даже думать. В моей голове были бесчисленные фрагменты, ни один из которых не был достаточно конкретным, чтобы я могла за него ухватиться и сделать из этого что-то большее. Это был страшный хаос, мешанина из расплывчатых впечатлений, ненависти и отчаяния.
     Мне хотелось встать, пойти на кухню, взять большой нож и потом подняться по лестнице к комнате в конце галереи. Сейчас Йонас был там один. Мужчина в инвалидной коляске - для него мне даже не обязательно было иметь нож. Я могла бы подтолкнуть его к лестнице и покончить с ним еще до того, как вернется его сестра. А когда бы она вернулась, то могла спокойно созерцать своего брата. Она должна была точно осознать, каково это - до того, пока я не примусь за нее.
    
    
    
    
    
     Прошло ровно девять месяцев с тех пор, как Роберт мне ее представил. Его большая любовь, женщина его жизни. Как подходяще! Женщина, которая стоила ему жизни!
     Это было в середине декабря. Как и в прошедшие годы, я провела четыре недели у Лучии, в Испании. Роберту нравился зимний спорт, и он только из-за меня оставался дома. Тогда я решила гостить у Лучии, чтобы ради меня он не лишал себя удовольствия.
     Когда я вернулась из Испании, он как-то переменился. Он был молчаливее, чем обычно, погруженным в себя. На меня он производил впечатление человека, непрерывно старающегося прийти к какому-то решению. В прошедшие восемь лет я уже часто видела его таким задумчивым.
     Его брак с Марлиз продолжался, к сожалению, только короткое время. Марлиз погибла десять лет назад во время несчастного случая, стоившего мне правого глаза, подвижности правой руки и еще многого другого.
     Два года Роберт по ней горевал. Казалось, он забыл, что существовали два пола. Я была единственной женщиной, о которой он трогательно заботился. Он делал все, что было в его власти, чтобы жизнь моя стала переносимее. Потом, мало помалу, возраст и природа взяли свое.
     Я всегда знала, что он не живет, как монах. А он знал, что мне страшно было, что он попадет не на ту женщину – на такую, которая будет его использовать и видеть в нем не мужчину, а чековую книжку. Мы обсудили этот вопрос обстоятельно, поэтому он скрывал от меня многие короткие интрижки.
     Если это было делом только нескольких ночей, он не проронял ни слова. Когда он думал, однако, что из нового знакомства могут сложиться прочные отношения, то рассказывал мне об этом. Я узнавала во всех подробностях - как, где и при каких обстоятельствах он познакомился с вышеупомянутой женщиной, что он знал о ее семье, кем она работала, и как он ее оценивал. В конце концов, он приглашал ее на выходные, чтобы я с ней познакомилась. А потом он спрашивал мое мнение.
     Это не было так, будто он чувствовал себя от меня зависимым или старался мне угодить. Так это действительно не было. Он сам однажды сказал, что ценит мое знание людей. Где-то это было странным. Часто мне достаточно было только посмотреть на женщину, полчаса посидеть напротив нее, услышать от нее пару слов, и я точно знала, как она думала. Не что она думала, это нет. Но ее природу, внутреннюю сущность, ее характер я распознавала в кратчайшее время.
     Поверхностность, расчет, этот особый вид внутренней холодности, способной только на собственном «я» концентрироваться и почти полностью исключающей партнера. Я это чувствовала.
     Я описывала ему это, и чаще всего через несколько недель он приходил, смущенно улыбался и говорил: «Ты снова оказалась права, Миа. Это было не то».
     Я оставила его в покое тогда, в декабре, когда дни напролет он был таким мечтательным. Он должен был сам решать, была ли ему новая связь настолько важна, чтобы спрашивать мою оценку. Потом, однажды вечером, мы сидели в библиотеке. Это было за два дня до рождественского сочельника. Он читал экономический журнал и вдруг посмотрел на меня, улыбаясь при этом почти виновато.
     «Я должен тебе кое в чем признаться, Миа», начал он. «Уже несколько дней я намереваюсь с тобой об этом поговорить и все откладываю, но когда-нибудь должна же ты об этом узнать. Некоторое время тому назад я познакомился с одной женщиной».
     Некоторое время тому назад, сказал он. Шла ли речь о неделях или о месяцах, оставалось открытым. Я предполагала пару недель – время, которое я провела у Лучии в Испании, а Роберт с Олафом Вехтером – в Швейцарии.
     Он пожал плечами – безошибочный признак неловкости и незащищенности. «Она еще очень молода, Миа», сказал он. «И до сих пор ей доставалось в жизни. Она очень рано потеряла родителей и вынуждена была самостоятельно пробиваться. Можешь себе представить, что при таких обстоятельствах молодой девушке приходится нелегко. При этом вырабатываешь нечто, что производит на других впечатление, вроде «боевого духа», а как только уязвимость проявишь, уже проиграл. Я говорю это лишь затем, чтобы ты не делала ошибочных заключений на основании того, как она держится. По сути, она очень наивна и немного беспомощна. Ты знаешь этот тип – добродушный, доверчивый – легкая добыча для всякого, у кого недоброе на уме. Так что ее колючесть - это только декорация».
     И еще как знала я этот тип! Он сидел как раз напротив меня. Его обстоятельное объяснение говорило о том, что он уже пришел к определенному суждению, и теперь опасается, что я выдам другую оценку.
     «Мне хочется, чтобы ты с ней познакомилась», сказал он. «И я хочу, чтобы ты знала, насколько все серьезно на этот раз. Она мне очень дорога, Миа. И если ты согласна, я приглашу ее к нам на следующие выходные».
     Он бы ее, вероятно, уже на праздники с удовольствием привел в дом. Праздник любви (Рождество, семейный праздник, называют иногда «праздником любви» - прим. переводчика). Меня сильно впечатлило то, что он от этого отказался. Я согласилась на следующие выходные, и я ни в коем случае не была предвзята, что я должна особо подчеркнуть.
     Я оценивала его знание людей не намного меньше своего собственного. Если бы он сам не владел изрядной долей этого знания, то не приходил бы регулярно в течение короткого времени к тому же заключению, что и я. А я ему свои заключения не внушала! Он заканчивал свои интрижки не для моего удовольствия, даже если это посторонним, особенно Олафу Вехтеру, могло так казаться.
     После его объяснений в моей голове прочно засело определенное представление. Молодая женщина, научившаяся утверждать себя в жизни. Иногда это могло ей тяжело даваться, но она с этим справилась, пробилась и стремилась при том иметь место, где ей не нужно было ни драться, ни выставлять колючки, где ее бы любили ради нее самой. Господи, я действительно думала, что он нашел себе идеальную женщину.
     И тогда появилась она, Изабель Торховен. Она приехала на поезде, и Роберт встретил ее на вокзале. Уже когда она подходила к дому, меня поразил ее взгляд. Очень оценивающий взгляд и очень пронырливый. Ее глаза были всюду одновременно, как если бы она не могла достаточно быстро все охватить и оценить.
     Здесь не было ничего общего ни с колючками, ни с воинственным поведением или с самоутверждением. Она просто вынюхивала, как выражаются в ее кругах.
     Уже одна дорога к нам с вокзала должна была ей ясно дать понять, что мы не бедствовали. Аристократический район. Чем ближе подъезжаешь к окраине города, тем большими становятся участки и тем дальше удалены от дороги дома. Наш подъезд был протяженностью около трехсот метров, а дом - очень внушительным. По нему было видно, что он был за большие деньги построен, и что куча денег уходила на его содержание.
     У Изабель был глаз на это. Я думала о словах Роберта. Молода – это соответствовало действительности, но наивной или беспомощной она, вероятно, никогда не была.
     Роберт был робок и обеспокоен, когда он представлял нас друг другу. Он буквально молил меня взглядами ее полюбить. Изабель трясла мою руку так, как будто получить левую протянутой для приветствия было совершенно естественным. Она не отпрянула ни на секунду от моего вида, из чего я заключила, что Роберт ее основательно подготовил. И все же тут была еще и большая доля самообладания и искусства притворства.
     Созерцать мое лицо без того, чтобы уже через пару секунд не перейти к судорожной ухмылке, с таким не справлялся даже Олаф Вехтер, определенно привыкший к моей внешности. Это мог только Серж, но он позволял себе за это платить. И Роберт мог это, потому, что он меня любил, – меня, а не мое лицо, не мою правую руку и не потерянный глаз.
     Изабель сказала, что она очень рада наконец-то со мной познакомиться. Я ожидала стандартных пустых фраз о том, что Роберт уже столько обо мне рассказывал, но она избавила нас от этого. Вместо того она просто лучилась в улыбке, которую сама принимала, наверное, за открытую, сердечную и такую естественную.
     Но естественным в ней было только свежее, розовое личико - ни малейшего следа румян на щеках, никаких теней или губной помады. Только ее ногти были кроваво-красного цвета и такими длинными, как будто под страхом смертной казни запрещалось использовать пилку. Такие ногти я видела в «Сезанне», у стриптизерш.
     Я велела фрау Шюр приготовить для нее комнату для гостей в конце галереи. Роберт отнес туда ее чемодан, показал комнату и прилегающую ванную, а она иронизировала при этом, что не может спать с ним. «Прямо, как в средние века», услышала я ее слова.
     Что Роберт на это ответил, я не поняла. Я слышала только его голос, звучащий тепло и сердечно, обеспокоенный тем, что что-то было не по ее вкусу.
     Я ушла в кухню, занялась приготовлением кофе и не могла этого постичь. Эта девушка излучала холод, от которого я покрылась гусиной кожей, когда пожимала ее руку. Роберт должен был это ощущать так же, как и я, ведь он был таким чувствительным. И если он до сих пор не понял, с кем связался, значит Изабель Торховен должна была владеть чем-то значительно большим, чем простым искусством притворства.
     Фрау Шюр уже все заранее приготовила - жаркое, немного рыбы и салат на ужин; еще до полудня она испекла пирог и даже накрыла в столовой стол, чтобы пить кофе.
     Через час после прибытия Изабель мы сидели за этим столом, напротив друг друга. Свой дорожный костюм она сменила на простое платье. Это было светло-зеленое платье, красиво контрастирующее с ее рыжими волосами. Мне казалось, я узнаю вкус Роберта. То, что она переоделась в его присутствии, доказывало интимность в отношениях, которая вполне распространялась и на пару хороших советов по части гардероба.
     На правой руке она носила широкий золотой браслет. Если он не был поддельным – а он не был поддельным, как я выяснила позже, – то он кое-что стоил. А тогда возникал вопрос, от кого молодая женщина, вынужденная сама пробиваться, получила деньги на такую драгоценность. Все-таки ей было только двадцать три года, когда Роберт мне ее представил.
     На шее у нее было простое колье – подарок Роберта, тут мне никто не должен был специально объяснять, я знала о его предпочтении к неброским украшениям. Он не ценил, когда кто-то демонстрировал свое состояние таким чванливым образом. И что другое, если не подобную демонстрацию, должен был означать этот золотой браслет на руке? Посмотри, что у меня есть, я в твоем не нуждаюсь.
     Там сразу была парочка кричащих противоречий, уже хотя бы внешне. Изабель буквально из себя выпрыгивала, выставляя напоказ маленькую невинность. В разговоре она принимала участие поначалу очень сдержанно. Перед каждой фразой, быстро взглянув на Роберта, она убеждалась, что не делает ничего неверного.
     Это не было застенчивостью, даже если Роберту хотелось так думать. Это было расчетом, осторожным зондированием – для начала произвести разведку вражеской территории, которой являлась я. Я абсолютно уверена, она знала с первого момента, что со мной она должна быть осторожна.
     После кофе она стала разговорчивее. Взгляды на Роберта уже не казались вопрошающими, а только влюбленными. Мы расположились у камина, Роберт налил нам коньяк. Я сидела в кресле, они предпочли диван. Неоднократно я видела, как она украдкой искала его руку. Каждый раз она представляла это так, как будто ей неловко, что я это заметила. Тогда появлялась эта улыбка, как извинение ребенка, которого поймали, когда он залез в коробку с печеньем.
     Она то и дело пригубляла коньяк и вела себя так, как если бы эти несколько капель необычайно подействовали на нее. Она начала рассказывать о себе и не могла никак остановиться.
     Позже Роберт называл это откровенностью. Он просто не мог раскусить ее образа действий. Даже непривыкший к алкоголю человек не почувствует после трех капель такую неодолимую потребность высказаться.
     Ее родители были простыми людьми, рассказывала она. Мать была домохозяйкой, отец работал на стройке. Оба они умерли от пищевого отравления. После смерти родителей она была вынуждена прервать свое образование при одном банке и найти работу, где она достаточно зарабатывала, чтобы стоять на собственных ногах.
     Чем она зарабатывала себе на жизнь, об этом она промолчала. Об этом я узнала позже, посредством собственных расследований.
     Она жила одна, что подчеркивала категорично, совсем одна в маленькой квартире во Франкфурте. Был еще брат, но он уже много лет находился за границей. Он выучился на инженера и работал в программе помощи развивающимся странам.
     С такого рода бескорыстным «помощником» в семье впечатление, конечно, было эффектным. Некоторое время она распространялась о том, что он сотрудничает в одном проекте по орошению и большую часть времени проводит в пустыне. Только очень редко он бывал в Тунисе, где у них находилось бюро по планированию.
     «Мы всегда очень хорошо понимали друг друга», утверждала она. «Но с тех пор, как Йонас уехал из дома, у нас почти нет контакта».
     Я находила это странным. Когда я улетала зимой на несколько недель в Испанию, Роберт звонил мне каждый вечер. Мы бы не смогли себе такого даже представить, чтобы неделями ничего не слышать друг о друге. А когда он сам бывал в отпуске, то посылал, к тому же, открытки и писал письма.
     «Йонас не любит писать», сказала Изабель. «У него просто мало времени, и по телефону он почти никогда не доступен. Он же по большей части на стройке».
     Как будто там не было телефонов, именно на стройке – где нынче каждый за собой мобильник таскает.
     На следующий день она мне показала фотографию своего брата, которая, как она утверждала, была сделана год назад, когда Йонас провел две недели в родной стране, в отпуске. На снимке был запечатлен крепкий темноволосый мужчина около тридцати лет. Его лицо на маленькой фотографии было трудно рассмотреть, но бороды у него еще не было. Изабель стояла рядом и улыбалась ему. Одну руку он положил ей на плечи, она обнимала его за талию.
     Это производило очень доверительное впечатление. Младшая сестра, старший брат – почти трогательно, если бы только не тоненькая полосочка у нее на шее. У меня не было лупы под рукой, но я могла бы поклясться, что это было колье. Подарок Роберта.
     Я спросила его еще в тот же вечер, он ли подарил ей это ожерелье и если он, то когда.
     «На Рождество», сказал он и захотел узнать, почему я спрашиваю. А когда я это сказала, он посчитал, что я должна ошибаться.
     Я это не приняла во внимание. Естественно, не могло украшение, которое Роберт незадолго до того подарил, очутиться на фотографии, заснятой добрый год назад. Или подарок был сделан намного раньше, или фотография заснята намного позже.
     То, что Роберт обманывал меня с датой, я исключала. Я была совершенно уверена, что речь идет о новой фотографии. Она выглядела так, как выглядит свеженькая фотография из фотоателье. Это же сразу видно, особенно, если фотография хранится в маленькой сумочке – тогда быстро обтрепываются уголки. Не тот случай.
     И вместе с этим возникал вопрос, кто был мужчина на фотографии, если Йонас Торховен действительно уже год назад в последний раз находился дома.
     У меня были и некоторые другие вопросы. Каково происхождение широкого золотого браслета? Не от Роберта, что быстро выяснилось. Ему она рассказала, что это фамильная драгоценность. Для этого, однако, браслет был слишком модным, а, кроме того, простые люди редко оставляют золото в наследство.
     Был тут еще и тот факт, что не было ни малейшего сходства между Изабель и мужчиной на фотографии. Правда, между Робертом и мной тоже не было сходства, но у нас были разные матери, что в случае Изабель и Йонаса Торховен было не так.
     Я была уверена, что она запечатлела себя со своим любовником вскоре после того, как Роберт подарил ей это колье. И у нее еще хватило дерзости преподнести нам его, как своего брата.
    
    
    
    
    
     Роберт твердо держался своего убеждения и даже предложил, чтобы я поговорила об этом с Пилем. «Миа», сказал он, «подумай разумно. Ты же не просила Изу показать фотографию ее брата. Она сама это сделала. По какой причине должна была она выдавать любовника за своего брата?»
     Откуда мне было знать ее причины? По всей вероятности, она находила в этом отвратительное удовольствие – я использовала это выражение чрезвычайно неохотно, но считала его очень подходящим в этом случае – нас поиметь.
     Роберт был шокирован. «Миа, ты видишь что-то и делаешь вывод, откуда проводишь дальнейшие заключения, которые для тебя сразу становятся фактами. Но ты не можешь просто утверждать то, что тебе нечем доказать. Это может быть просто какое-нибудь ожерелье. Иза часто носит модные украшения. И даже если бы это было именно то колье, которое я ей подарил, я мог его подарить уже год назад. Если ты помнишь, я сказал «к Рождеству», и при этом не обязательно последнее могло быть упомянуто.
     «Ты же еще не знал ее год назад», сказала я.
     «Почему ты так в этом уверена?», спросил он.
     «Ты бы тогда мне ее уже давно представил», сказала я. «И я видела, что это была совершенно новая фотография. Роберт, я тебе могу точно сказать, каковы ее намерения. У нее есть мужик во Франкфурте, и она даже не думает с ним расставаться. Тебе не бросилось в глаза, как влюбленно она на него смотрит? Она хочет тебя просто выпотрошить, причем делает это с его согласия. Ты не должен ей позволять сделать тебе больно, Роберт».
     С Пилем, естественно, я не разговаривала о своих подозрениях, по крайней мере, не сразу. И с Робертом поначалу я не затрагивала снова этот вопрос о любовнике. Я считала его достаточно разумным, чтобы в обозримом времени самостоятельно разобраться в том, что я была права.
     Когда Изабель провела вторые выходные в нашем доме, ночевала она уже в комнате Роберта. Он сам дал указание фрау Шюр, что комната для гостей не понадобится. У Изабель не было ни малейших комплексов. Ее стоны заглушали все, что я слышала до сих пор в этом отношении, - мерзкая возня, такая же фальшивая, как и все в ней.
     Я не могла сомкнуть глаз и видела в душе, мужчину с фотографии в ее объятиях. Одновременно я видела ее длинные красные когти, вонзавшиеся в спину Роберта. Меня тошнило, у меня болела голова, и я думала о Пиле, о его бесконечных лекциях про мою ревность. Я не была ревнивой. От всего сердца я желала Роберту всяческих радостей, желала, чтобы он был доволен и счастлив. Я только думала, что с какой-нибудь девушкой из «Сезанна» он получил бы больше честности. Там бы мы знали, на что рассчитывать.
     Изабель гостила у нас также на следующие выходные и еще на следующие. И она не теряла времени, чтобы настроить Роберта против меня. В конце февраля я стала свидетелем одного разговора, который не оставлял сомнений в ее намерениях.
     Они были в подвале, плескались расслабленно в плавательном бассейне. В течение четверти часа я составляла им компанию, правда, только сидя на бортике. Я не любила плавать, да и не знала вовсе, могла ли еще. В сущности, я никогда не была опытной и выносливой пловчихой, мне было достаточно неторопливого движения по воде. Но с одной только рукой я этого еще никогда не пробовала.
     Когда Изабель начала приставать - я тоже должна зайти в воду, это так чудно освежает и, в случае необходимости, она могла бы меня подстраховать - я ушла наверх, чтобы налить себе чего-нибудь выпить. В феврале я еще не нуждалась в «освежении». Снаружи было только пять градусов, а она вела себя так, будто у нас лето было в разгаре.
     Когда я вернулась, она сидела на бортике бассейна и болтала ногами в воде. Еще не дойдя до двери, я услышала, как она сказала: «Мне кажется, твоя сестра меня не любит. Не важно, что я предлагаю, она все отвергает».
     Ну, не так уж много она мне пока предлагала. Точнее говоря, эта страховка при плавании была ее первым предложением. А Роберт сказал: «Ей и раньше не очень нравилось в воде».
     «Не понимаю», откликнулась она и так засучила ногами, что я слышала, как брызжет вода. «Если бы у меня в подвале был бассейн, ты б должен был меня оттуда выколачивать».
     Почему же тогда она сидела на борту? Я не очень верила, что Роберт ее оттуда «выколотил». После секундного молчания она продолжала: «В том-то и дело, что это не только ее отказ, это-то я могу еще представить; если бы у меня была только одна рука, наверное, я бы тоже боялась».
     У меня были две руки, и я надеялась, что Роберт обратит на это ее внимание. Но она еще не закончила.
     «Ты не заметил, как она всегда на меня смотрит? Иногда у меня такое чувство, что она хочет просверлить мне голову».
     Если бы я только могла, непременно бы это сделала. Снова я слышала всплески в воде. Роберт не производил шума, он держался при помощи экономных движений на одном месте напротив нее. Я медленно подошла ближе к двери и могла его видеть - его спину, затылок и его руки, сразу под поверхностью воды. И ее – в профиль. Голову она держала опущенной и рисовала ногами круги на воде. Это был удивительно красивый жест смущения, придававший соответствующий вес последующим словам.
     «Тут есть еще кое-что, Роберт. Мне очень неловко тебе это говорить, но я думаю, что она рылась в моих вещах».
     Это была неслыханная наглость! Я не рылась. Ее чемодан я вообще не трогала, только быстро поискала фотографию в ее сумочке. Я хотела еще раз ее под лупой рассмотреть, чтобы удостовериться, что на ней было колье, подаренное Робертом.
     Но я не нашла фотографию - ни эту, ни другую. Хитрая стерва, вероятно, сообразила, какую ошибку она сделала. А может быть, Роберт, в своей доверчивости, рассказал ей даже о моем предположении.
     Я ждала, что он энергично поставит ее на место. Что он скажет, по меньшей мере, что она должна ошибаться, мне бы никогда не пришла в голову мысль рыться в вещах наших гостей. Но вместо того, чтобы это сделать, он спросил: «Ты уверена?»
     Тогда я поняла, что мне предстояла жестокая борьба, если я хотела открыть ему глаза.
     Я проиграла эту борьбу и потеряла моего брата. Роберт все же понял, только, к сожалению, поздно, слишком поздно... Он ее просто недооценил, не видел ее беззастенчивости, не принимал в расчет ее хладнокровности. Она и вправду не затратила на него много времени.
    
    
    
     Третья глава
    
    
     Это было ужасное чувство – лежать, ломать себе голову и знать, что теперь я была одна, действительно и окончательно одна. А Изабель праздновала свой триумф – вместе со своим братом. Я могла бы их на месте прикончить - обоих. Если бы только я была в состоянии подняться по лестнице, но я даже не могла встать с софы.
     Только под вечер я справилась с тем, чтобы дойти до туалета. В зале я заметила, что полиция опечатала кабинет Роберта. Это было анекдотом, абсурдом это было, и я не могла себе этого объяснить. Волберт не мог быть настолько глупым. С другой стороны, разве могла я знать, чего ему еще понарассказывала Изабель, после того, как я потеряла сознание?
     Может быть, он также, как и Роберт, попался на ее уловку, которого вначале тоже не могли убедить возмутительные факты. А я собрала целую массу возмутительных фактов.
     После тех выходных в феврале, когда мне пришлось убедиться, насколько Роберт уже подпал под ее влияние, я наняла частного детектива. Я надеялась образумить Роберта при помощи подходящего материала. Уже через два дня я получила по телефону первый отчет, от которого у меня перехватило дыхание.
     Я правильно идентифицировала ее ногти. Изабель Торховен была «девочкой в баре», так называемой Animierdame(прим. переводчика: Animierdame – женщина, развлекающая гостей и побуждающая их к увеличению расходов). Она работала в одном ночном клубе второсортной репутации. И при этом она собиралась от трех капель коньяка потерять тормоза? Как могла она потерять что-то, чем она никогда не владела?
     Детектив разузнал еще больше за эти два дня. В том числе, что уже некоторое время у нее была любовная связь с одним из гостей. Это была не простая интрижка. Она была на содержании у этого мужчины, правда не оставляя, при этом, работу. По описанию судя, речь должна была идти о темноволосом мужчине с фотографии.
     Я хотела уже вздохнуть с облегчением. Однако, несколькими днями позже, детектив положил передо мной снимки, на которых был запечатлен Роберт рядом с Изабель – перед ее квартирой и в ночном клубе. К этому времени он часто ездил во Франкфурт, по меньшей мере, дважды в неделю. И обычно он оставался там на ночь.
     Потом я лежала в постели и сходила с ума от болей.
     На следующее утро я поехала к Пилю вымаливать клирадон. После доброжелательной нотации, мне сунули в руки рецепт на другое, неэффективное лекарство, а на прощание снова дали совет, что я должна освободиться от Роберта, что я должна его отпустить и предоставить жить собственной жизнью.
     Пиль не находил это таким трагичным, что мой брат связался с проституткой. Если его собираются чуть-чуть выпотрошить, намного беднее от этого он не станет. Самое разумное - это предоставить Роберту самому проделать свой печальный опыт, если он уже и без того глух к моим предупреждениям. Я сама, также, могла от этого только выиграть, считал Пиль.
     Когда я, в возрасте двадцати семи лет, в первый раз находилась у него на лечении, он мне обстоятельно объяснил, что моя любовь к Роберту является в буквальном смысле, ярко выраженной любовью-ненавистью. Я завидовала своему брату с первого дня его рождения, потому что он владел тем, чего не было и никогда не могло быть у меня. Мать, которая всегда была рядом и от которой он не слышал ни окриков, ни злых слов, которая окутывала его теплосердечностью и нежностью, в которых он нуждался, чего я не видела ни от матери, ни от кого-либо другого. И отец, который, в своей гордости за удачливого сына, временами хватал через край и по сто раз на дню превозносил преимущества и уровень знаний «своего Роберта», намеренно упуская при этом из вида мое существование и мое участие в успехах Роберта.
     Так Роберт превратился для меня в безжалостного грабителя. Со своей нежной сущностью, он лишил меня, в переносном смысле, последней горбушки хлеба и, сам живя в изобилии, оставил меня, с протянутой рукой, погибать от голода. Но моя гордость никогда не позволяла мне признаться в нужде. Я должна была доказать самой себе и всему миру, что был один человек, который был лучше моего брата, а именно – я.
     Это была я, кто научил его ходить и говорить. Это была я, которая всякими фокусами и мелкими шалостями вызывала одну за другой улыбки на его лице. Это была я, кто в школьные годы объяснял ему математические формулы, а также писал за него тот или иной реферат. И, наконец, это была снова я, кто придавал ему формы в гипсе, глине или камне.
     Уже к пятнадцати годам я научила его управлять автомобилем. Я взяла на себя его сексуальное просвещение. Коротко говоря, я не жалела усилий, чтобы его для себя завоевать, к себе привязать и сделать от себя зависимым. Роберт был моим драгоценнейшим достоянием, вещью в моей жизни, поднимающей меня надо всеми остальными. Я не могла позволить какой-то Изабель Торховен ее у меня забрать, повредить и, тем более, разрушить. Если кто-нибудь имел право разрушить то, что я создала, так это была единственно я сама.
     Я ненавидела только лишь Пиля за его излияния, Роберта – никогда. Он обесценил моего брата до куска глины, гипса или камня. Кроме любви и потребности его защитить, я ни секунды не испытывала к Роберту что-либо другое. Я никогда и ни в чем ему не завидовала. Все эти годы я ничего другого не искала и не хотела, нежели его близость и его счастье. А Изабель Торховен была его гибелью.
     Но Пиль не желал этого признавать. Он ее не знал, ни одного взгляда на нее не бросил, ни одним словом не обменялся и все же брался о ней судить. По сути это было доказательством собственной переоценки.
     Когда до него, наконец дошло, что у маленькой шлюхи были иные планы, чем просто находиться некоторое время на содержании у Роберта и при этом, как можно больше из него выжать, то Пиль обзавелся другим мнением. Внезапно он уже придерживался того суждения, что по профессии женщины не обязательно делать выводы о ее характере. То, что при этом он сам себе противоречил, он не замечал.
     Годами он утверждал, что мое занятие – ваяние - показывает наличие у меня подсознательной склонности к насилию. Сорвать свою злость на куске камня при помощи резца и молотка, являлось для меня своего рода методом самоконтроля. И это соответствовало моей самооценке – еще один безжизненный предмет подчинить своей воле, придав ему определенную форму.
     Те ночи, когда Роберт не возвращался домой, я стала проводить в «Сезанне» и при этом, вынужденно, разговорилась с Сержем. Его сходство с Робертом облегчило мне доверить ему то, о чем обычно я не разговаривала. Например, то, что уже годами я хожу к Пилю, несмотря на то, что считаю его законченным дилетантом.
     Серж спросил вначале, почему я просто не сменила терапевта. На это был только один ответ: я не хотела еще раз начинать все сначала – это бурение и втыкание во все больные места. Безрадостное детство, плюшевые медведи всевозможных размеров, но никогда ни доброго слова, ни гладящей руки в течение первых семи лет.
     А однажды Серж сказал: «Ты не нуждаешься в душевном сантехнике, Миа. Тебе нужен мужчина, тогда у тебя будут две гладящие руки и кое-чем даже больше. Из-за нескольких царапин на твоем лице, у тебя не будет никаких затруднений. У тебя же определенно имеются преимущества, компенсирующие пару маленьких недостатков».
     Так это тогда получилось. До того времени у меня и мысли не возникало, покупать себе мужчину. Но в этом были и преимущества. Кто платит, тот и не чувствует себя получающим милостыню и, кроме того, это немного отвлекало. Во всяком случае, я себя не спрашивала, в какой постели лежал сейчас Роберт и сколько он за это должен платить.
     Грандиозных надежд или иллюзий я себе не строила. В конце концов, мне достаточно было только заглянуть в ближайшее зеркало, чтобы точно знать, что могло побудить такого мужчину, как Серж Хойзер, со мной связаться. Но мне это не мешало. Денег у меня было достаточно, и он того стоил.
     Порой я думала даже, прекратить терапевтические сеансы у Пиля, пока он мне не объяснил, что я прибилась к Сержу под конец своих « неутомимых поисков замены». Каждый раз, когда я поднималась с ним в его маленькую квартирку, я отдавала себе отчет, как бы это расценивал Пиль.
     Думаю, в этом даже была особая привлекательность: немного фантазии и пара напитков могла полностью стереть маленькие отличия между Сержем и Робертом.
     Пару раз я намеревалась ему об этом рассказать, но потом, конечно, не делала этого. И терапевтические сеансы я тоже не прерывала. Иногда выслушивать версии Пиля было просто забавно. Когда я достаточно долго его слушала, то часто сама потом приходила к истине, если вообще существует истина в вопросе душевных мотивов.
    
    
    
    
    
     Затем поступил второй отчет детектива. Он был еще более исчерпывающим, чем первый – этот мужчина тоже стоил своих денег. Он не пожалел своих сил, чтобы пролить свет на прежнюю жизнь Изабель.
     Ее родители действительно были очень простыми людьми и умерли от пищевого отравления. Ее брат Йонас был охарактеризован бывшими соседями, как честный малый, как прилежный и общительный молодой человек, который, работая по ночам, финансировал этим свое образование и держал «малышку», как называли Изабель бывшие соседи, на коротком поводке. Когда Йонас уехал за границу, Изабель тоже исчезла из доходного дома, в котором выросла.
     Но детектив расспросил не только людей по-соседству и, таким образом, собралось вместе кое-что большее. Изабель проработала в одном банке только неполные полгода. Когда ей было девятнадцать лет, она познакомилась с одним мужчиной – Хорстом Фехнером и уже через короткое время переехала к нему. А рассталась она с ним только в тот день, когда освободилась маленькая квартирка, все расходы по которой нес Роберт.
     Это означало, что в то время, когда Роберт подарил ей колье, она все еще спала в постели Хорста Фехнера. И после своего первого визита в нашем доме, а также после второго и третьего, она уезжала обратно к этому мужчине.
     То, что она налгала мне с квартирой, имело второстепенное значение. Это доказывало, что я не ошиблась, что я была права по всем пунктам. Мужчина на фотографии мог быть только Хорстом Фехнером.
     Я думала, что лопну от злости, когда представляла, как Роберт привез ее на вокзал, попрощался с ней долгим поцелуем и парой страстных слов, а во Франкфурте ее уже ждал Хорст Фехнер. Тогда она могла ему сразу отчитаться, что все прошло великолепно, что, пожалуй, только с сестрой Роберта нужно быть поосторожнее. Такой недоверчивый человек, эта Миа Бонгартц - бдительная и обладающая тонким нюхом, которую совсем не так просто ввести в заблуждение, как ее добродушного брата.
     После такой информации, я была абсолютно уверена, что расставание с Фехнером было только отвлекающим маневром. От одной сотрудницы в ночном баре, детектив узнал, что Изабель была в полном подчинении у этого мужчины и по его распоряжению спала, также, с гостями бара.
     Теперь мне было ясно, что значил для нее Роберт. Они с Фехнером, вероятно, быстро распознали, что с него можно было получить больше, чем вознаграждение за получасовую работу; стало быть, разыгрывала она перед Робертом, по настоянию Фехнера, влюбленную и ласковую самочку.
     Я должна признаться, что отчет детектива меня, с одной стороны, взволновал, а с другой – успокоил. Перед такими фактами Роберт не мог больше закрывать глаза. Если этот материал попадет ему в руки, он должен немедленно сделать из этого выводы.
     Почему я не показала ему сразу? Очень просто. Я думала, что эта милая парочка удовлетворится несколькими десятками тысяч и потеряет дальнейший интерес. И, как говорил Пиль, беднее бы Роберт от этого не стал.
     Я не была, Бог – свидетель, одного с Пилем мнения. Только в этом одном пункте я пела с ним в один голос - Роберт должен был убедиться на собственном опыте. Я не желала ему разочарования, правда нет. Но он ведь не хотел моей помощи. А я не хотела навязываться и постоянно выслушивать, что я должна с Пилем об этом поговорить. И, прежде всего, я не хотела насильно лишать его иллюзий. Об этом должна была Изабель сама позаботиться.
     Я исходила еще только из нескольких недель, в крайнем случае, нескольких месяцев. Даже если в этих кругах ревность была не принята, рано или поздно это должно было Фехнеру не понравиться – делиться своей возлюбленной. Если подумать, то для него многое было поставлено на карту. Дело не должно было зайти так далеко, чтобы эта стерва его спровадила - потому, что с Робертом было удобнее, и она вошла во вкус.
     Когда, затем, от детектива поступил третий отчет, казалось, что все именно так и произошло: Хорст Фехнер отказался от квартиры, в которой он жил вместе с Изабель почти четыре года. Для меня это было крепким ударом в спину.
     Четыре последующие недели я оплачивала детективу наблюдение за квартирой Изабель и ночным клубом. Я была уверена, что Хорст Фехнер не откажется просто так, без церемоний, от своего золотого бычка. Я хотела, также, иметь его свежую фотографию, но вместо этого получила только круглый счет. Фехнер скрылся.
     Как будто исчез с лица земли, сказал детектив: «Это значит, что он сбежал за границу, чего я не могу, к сожалению, утверждать с полной уверенностью. Я только краем уха в баре кое-что слышал».
     «Почему?», спросила я. «Должна же быть причина».
     Детектив многозначительно пожал плечами. «С такими парнями никогда не знаешь, что произошло – неприятности с полицией или с сообщниками. С Фехнером, кажется, обе версии соответствуют действительности».
     «Это могло быть также уловкой», сказала я. «Может быть, он заметил что Изабель была под наблюдением. Он не может рисковать, чтобы его видели рядом с ней, пока мой брат у нее днюет и ночует».
     Детектив не думал, что Фехнер его заметил. Он считал, что он разбирается в своей работе и был осторожен, и посоветовал мне переждать. По его мнению, большая любовь Изабель должна скоро развеяться, как дым.
     «Вы можете спокойно положиться на ее болезненную страсть», сказал он и ухмыльнулся. «После всего, что я об этой связи слышал, она и четырех недель без Фехнера не продержится. Поверьте стреляному воробью, я знаю этот сорт. Очень возможно, что она мечтает находиться здесь, в качестве окруженной заботой супруги, но жить так она бы не смогла. Ей необходимы щекотание нервов и, то и дело, хорошая взбучка, чего она не получит от вашего брата. Через пару недель она сбежит на поиски своего Господина и Повелителя, положитесь на это».
     Это звучало утешительно, но не было, однако, гарантией, которой можно было довериться. Я поручила ему наблюдать дальше и выяснить местопребывание Фехнера, чтобы я могла подсказать это Изабель, когда ее одолеет тоска. А если бы этого не случилось, то я собиралась немножко помочь. Я играла с мыслями, предложить ей определенную сумму, чтобы она добровольно убралась.
     А тремя днями позже, Роберт сообщил мне, что собирается на ней жениться. Это было в начале апреля. Дата уже была назначена.
     Это было так неожиданно! Он выбил у меня почву из-под ног. В первый момент я вовсе не знала, что я должна ответить. Тогда я попыталась ему бережно сообщить то, что я узнала. Я думала, что у меня достаточно фактов на руках.
     Только я не хотела сразу пускать в ход тяжелую артиллерию и начала осторожно: «Ты не должен слишком торопиться, Роберт, так долго ты ее еще не знаешь. Она молода и очень красива, я вполне понимаю, что она тебя привлекает. Если ты хочешь с ней спать, делай это. Другие тоже это делают, потому, что она – проститутка».
     Сначала Роберт отреагировал с изумлением: «Чепуха, Миа, как у тебя появилась такая абсурдная идея?» Когда я не сразу ему на это ответила, он добавил: «Я знаю, что ты не любишь Изу, но я должен тебя попросить сдерживаться в выражениях».
     «Женщин, которые четыре года живут с сутенером и, по его команде, идут на содержание к другим мужчинам, именно так и называют», сказала я.
     Роберт закатил раздраженно глаза. «Откуда ты знаешь про Фехнера?»
     «Означает ли это, что ты тоже про него знаешь?», спросила я.
     «Сначала я хочу получить ответ», потребовал он.
     Итак, я рассказала ему, что я о нем беспокоилась и чтобы его защитить, наняла детектива, который, в ходе своей работы, вытащил на свет некоторые неутешительные факты.
     В начале моего объяснения Роберт еще улыбался, а когда я закончила, спросил:
     «Находишь ты это справедливым, Миа?»
     Тогда он стал говорить, начав это так: «Мне очень жаль, Миа».
     Он мне солгал. Неоднократно он заверял, что это не Изабель побудила его быть скрытным по отношению ко мне. В этом я ему не верила. Я была убеждена, что он сразу в начале знакомства, рассказал ей обо мне, о нашей близости, о наших интенсивных отношениях. И она посоветовала ему молчать, чтобы я не могла перечеркнуть ее расчетов, пока они еще не дали плодов.
     Он знал ее уже в течение двух лет и за все время не проронил об этом ни слова.
     Он даже представлял мне других женщин, правда, не для того чтобы ввести меня в заблуждение. «Я не хотел Изу к себе привязывать», сказал он. «Она казалась мне слишком молодой. Я хотел ей только помочь освободиться от Фехнера».
     Он познакомился с ней после успешной деловой сделки. Один финансовый маклер пригласил его в этот бар, чтобы отпраздновать триумф. В тот вечер она была только молодой, хорошенькой девчонкой – веселой и занимательной. Девочкой, с которой можно провести пару приятных часов. Получили ли эти часы завершение в номере его отеля, об этом он мне не сказал. О чем мне знать с такой точностью, совершенно и не хотелось.
     В первый год он видел ее только от случая к случаю, когда должен был заночевать во Франкфурте, и ему не хотелось весь вечер сидеть в одиночестве, в своем отеле. Мало-помалу, она ему поведала драму своей жизни. И, при этом, они постепенно сблизились – приблизительно так, вероятно, как я сблизилась с Сержем Хойзером.
     В начале Роберт и не думал о прочных отношениях. И еще шесть месяцев назад казалось, что с ней не может быть никакого совместного будущего, сказал он. Поэтому он старался сохранять дистанцию, не подпускать ее к себе очень близко, чтобы потом окончательное расставание не причинило боли.
     Как он это живо описывал - мне сразу стало ясно, что он многократно пытался поставить точку. Только Изабель и ее любовник не могли этого допустить. Крупной рыбе не дают так просто сорваться с крючка, ее держат крепко и осторожно вытаскивают на берег. Я поняла, почему исчез Фехнер. Только затем, чтобы дать Роберту понять, что путь свободен. В декабре они уже разок проделали с ним эту игру.
     Это было то время, когда я была у Лучии в Испании и считала, что он в Швейцарии, вместе с Олафом Вехтером; когда он звонил мне каждый вечер, чтобы спросить, все ли у меня в порядке; когда я получила от него с полдюжины почтовых открыток с видами снежных гор. Он провел тогда четыре недели с Изабель - в квартире, которую снимал Хорст Фехнер и, обычно, делил с ней. В это самое время, якобы, находился Фехнер в короткой отсидке. А Олаф был один в Швейцарии, вооруженный полудюжиной заполненных почтовых открыток. Он же и предложил обойти меня таким образом - сам бы Роберт до этого не додумался.
    
    
    
    
    
     В арест Фехнера я не верила. Об этом детектив гарантированно разузнал бы и, с радостью, доложил. Но все остальное было для меня более чем потрясением.
     Быть погруженной в самолет, как предмет багажа, который, иначе, только на дороге мешался. Каждый вечер быть по телефону обманутой, когда, вероятно, Изабель рядом стояла. Тут должно было у нее верное впечатление создаться.
     «Я не хотел действовать за твоей спиной, Миа», сказал Роберт. «Я только хотел предотвратить, чтобы ты, понапрасну, тревожилась. А ты бы это делала, если бы я тебе сказал, что Иза живет с имеющим судимость мужчиной, который, в настоящее время, снова находится в заключении. Олаф считал, что с почтовыми открытками я мог бы приобрести немного свободного пространства».
     До него не доходило, что он натворил, показав этой отвратительной шлюхе и ее любовнику, что меня можно безнаказанно водить за нос.
     Лично с Хорстом Фехнером, Роберт никогда не был знаком. Он видел несколько его фотографий и целую массу всего о нем слышал. В основном, естественно, от Изабель, но и в баре он услышал немного, краем уха. Неприятный субъект, жестокий и заурядный, но, при этом – вполне привлекательный, именно такой тип, который производит определенное впечатление на молодых женщин, считал Роберт.
     «Она поняла слишком поздно, с кем связалась. И у нее не было сил и мужества с ним расстаться. Долгие годы он был единственным, кто, в известном смысле, о ней заботился. Она чувствовала себя зависимой и обязанной. Ты не должна упускать из виду, насколько она еще молода, Миа. У нее же еще никогда не было шанса развить чувство собственного достоинства».
     Изабель все время подчеркивала, что она хочет уйти от Хорста Фехнера и всегда боялась его реакции. Он будто бы ей угрожал, исполосовать ее хорошенькое личико, переломать ей все кости и выбить все зубы, если она осмелится упаковать чемодан.
     Роберт ей, конечно, верил. Она, наверное, нередко показывала ему свои травмы.
     «Он ее неоднократно избивал», сказал он. «Не только руками и ногами. Меня тошнило, когда я видел ее раны».
     И, что и не могло быть иначе, Роберт чувствовал себя обязанным помочь этому бедному, достойному сожаления существу. Его не интересовало, как оценивал Изабель детектив. Он называл это слабоумием.
     «Миа, я люблю ее», сказал он. «Я люблю ее больше, чем мог бы тебе это разъяснить. И я знаю ее долго и достаточно хорошо, чтобы знать, что она меня тоже любит. В начале, возможно, это была только благодарность с ее стороны. Но теперь это больше, много больше. Я понимаю, что у тебя есть сомнения, но, пожалуйста, предоставь ей, все же, один шанс. Сделай это ради меня».
     Он потребовал от меня, чтобы я немедленно прекратила слежку за ней, в противном случае, он должен серьезно принять во внимание поиски дома, где он сможет, в покое, жить с Изабель.
     «Если этот детектив должен еще что-то получить, заплати ему», сказал он, «и скажи, что на этом заказ выполнен. Мы не интересуемся тем, где сейчас находится Хорст Фехнер, с кем он встречается и как проводит время. Если ты не будешь этого придерживаться, Миа, если ты новые открытия преподнесешь, тогда я ухожу, даже если я вынужден буду временно в отель переселиться».
     Я себя чувствовала такой беспомощной, днями еще после этого разговора была, как парализована, и в таком отчаянии, что не могла ухватить ни одной ясной мысли. Я не могла даже на мою еженедельную встречу с Пилем явиться вовремя. Вместо этого я отправилась к Олафу Вехтеру, делать ему упреки. Он еще и оправдывал свое поведение, даже не пытаясь, поначалу отрицать, что он подбил Роберта на это мошенничество.
     «Было самое время», сказал он. «Таким образом он мог, по крайней мере, разобраться в своих чувствах к Изе. Эти четыре недели дали ему достаточно мужества, чтобы суметь, в конце концов, тебе противостоять. То, что ты сумеешь найти в супе волос, он знал так же хорошо, как и я. Но он этому, слава Богу, не поддался, по крайней мере, до сих пор. А чтобы это так и оставалось, действительно наилучшим решением будет, если он переедет в отель и поищет для себя с Изой дом».
     Олаф не хотел ничего слышать о Хорсте Фехнере. Роберт кое-что рассказал, и ему этого было достаточно. Он не бросил ни взгляда на отчеты детектива, а только отмахнулся, когда я положила их ему на стол.
     За две недели до свадьбы Изабель переехала к нам. Это было моим предложением. Таким образом, я хотела показать Роберту, что у него не было причин меня покидать. И еще я думала, что смогу ее контролировать, если она будет находиться неподалеку.
     Роберт вздохнул с облегчением и был благодарен, что я прилагала все мыслимые усилия. Иногда он казался мне большим ребенком, радующимся полученному подарку. Этими двумя неделями он наслаждался всеми фибрами своего существа. Каждую свободную минуту он проводил с ней. Он ночевал с ней в комнате для гостей, в то время как заново отделывали его спальню – все, только самое изысканное. Дня не проходило, чтобы он не ехал с ней в город, и чтобы она не возвращалась оттуда без новых нарядов, украшений или чего-нибудь еще. А на выходных он ее вывозил - он посещал с ней театр, ресторан, или шел в концерт.
     Для меня эти четырнадцать дней перед свадьбой, были нескончаемой мукой. С каждым часом я теряла еще одну частичку последней надежды, что Изабель еще может исчезнуть. К сожалению, я так и не узнала, где находился Фехнер. Но я была уверена, что он крутится неподалеку от нас и она знает об этом. Что она только потому так невозмутимо шла на это бракосочетание, что Фехнер был в любое время в ее досягаемости.
     Я готова была ее сопровождать, если бы она одна отправилась в город. Только она ни шагу не ступала, без Роберта, за дверь. Я спала, самое большее, только пару часов после полудня, когда они с Робертом уезжали. Ночами я сторожила, не звонит ли она Фехнеру. Но настолько глупой, чтобы заниматься этим дома, она не была.
     Если у Роберта, вдруг, не было для нее времени, она ходила за мной по пятам и была кроткой, как овечка. Она позволяла подробно ей объяснять, как складывался, обычно, у Роберта распорядок дня, как функционировало наше домашнее хозяйство, кто заботился о саде и так далее, и тому подобное. Неоднократно она констатировала:
     «Тогда для меня здесь остается не так уж много дел».
     «Для тебя здесь целая куча дел», возражала я. «Жить в хорошем браке и позаботиться, чтобы Роберт был счастлив».
     Она посмеивалась надо мной. «Об этом я не должна заботиться, Миа. Он уже счастлив».
     Да, так это и было. Оба глаза скрыты за розовыми очками, оба уха закупорены любовным шепотом и голова, витающая на седьмом небе. И он не был единственным, кого ввело в заблуждение представление Изабель.
     Лучия приехала за два дня перед свадьбой и позволила обвести себя вокруг пальца. Я слышала от нее не один раз: «Роберто сделал очень хороший выбор. Она милая девушка, и такая хорошенькая».
     Мелкие колкости, глубоко впивавшиеся в мою плоть, не принимали всерьез ни Роберт, ни Лучия. Изабель не упускала ни одной возможности, чтобы нагло не ткнуть меня носом в мое увечье или внешность. Но делала она это только тогда, когда мы с ней были одни. И всякий раз она облачала свои намеки в одежки чисто человеческого интереса.
     «Ты никогда об этом не думала, сделать себе операцию, Миа? Если бы у меня были такие шрамы, я бы уже давно легла под нож. Ведь у пластической хирургии сегодня, такие возможности. – Почему ты не начала тогда писать, Миа? Это же и с одной рукой должно быть возможным. И Роберт сказал, что ты всегда очень хорошо рисовала. – Могу я тебя о чем-то спросить, Миа? Не сочти меня нескромной, это действительно меня очень интересует. Как ты это делаешь только с одной рукой, когда надеваешь лифчик или чулки? Я бы не смогла».
     Это был настоящий психотеррор. Иногда я думала, что она пошла в обучение к Пилю. Во всяком случае, она знала точно, в какие места наносить удар. С Пилем я говорила об этом неоднократно. Он предполагал, что моя проблема с Изабель объясняется ее внешностью. Здоровая и красивая молодая женщина рядом с моим братом – тут уж я вынужденно должна была опасаться потерять над Робертом свою власть.
     И никто не хотел видеть того, что действительно происходило, никто не хотел понимать. Собственно, даже Лучия была глуха к прошлому Изабель и к Хорсту Фехнеру. Она только выслушала меня, нахмурясь, и спросила: «Разве тогда не подозревала ты тоже, что у Марлиз нечистые намерения?»
     В конце концов, нет. Я только кратковременно предполагала, что там был еще другой мужчина. У Марлиз, когда ей было семнадцать лет, была, в течение нескольких недель, любовная связь с одним студентом. Она говорила открыто об этих отношениях и, казалось, немного тосковала, что меня, естественно, настораживало, но все оказалось совершенно безобидным. Студент был для Марлиз просто первой большой любовью - обходительный молодой человек со средствами – никакого сравнения с Хорстом Фехнером.
     Однако Лучия не хотела с этим соглашаться. «Роберто объяснил тебе, что ты ошиблась», сказала она. «Почему ты не хочешь это признать, Миа? Ты видела фотографию, где Иза стоит рядом со своим братом и на ней надето ожерелье. И на основании этого ты сочиняешь некрасивую историю о другом мужчине. Был, правда, другой мужчина, Иза мне о нем рассказала. Но она счастлива, что его больше нет».
     Лучия пригласила Роберта и Изабель провести свадебное путешествие в Испании. Для меня это были еще четырнадцать дней, когда я будто на раскаленных угольях сидела. Могло, конечно, быть, что с фотографией я ошиблась, но Фехнер не был игрой воображения, он существовал. Даже, если бы Роберт еще сотню раз мне клялся по телефону, что он парит от счастья над облаками, я знала, что Изабель быстро вернет его обратно на землю.
     Я была права. Я только не ожидала, что она сбросит его еще ниже...
    
    
    
    
    
     Волберт и его молчаливый ученик вернулись в субботу перед полуднем, чтобы продолжить этот их фарс с расследованием. Они не сразу появились у меня - сначала основательно осмотрелись в кабинете Роберта.
     В пятницу они не могли зайти в комнату – дверь была закрыта, а ключ лежал или в управлении полиции, или в институте судебной медицины. Роберт носил его с собой. Так что, они только заклеили замок на тот случай, если в доме был еще один ключ, что, однако, не соответствовало действительности.
     Это было более чем странно. За все годы Роберт никогда не запирал свой кабинет. Фрау Шюр рассказала мне позже, что уже в четверг она не могла зайти внутрь, чтобы протереть пыль и пропылесосить. Я не могла себе этого объяснить.
     Волберт считал, что запертая дверь является доказательством того, что Роберт ожидал важное сообщение и хотел предотвратить, чтобы кто-нибудь из семьи подошел к телефону.
     Примерно около получаса после их появления в доме, я услышала, что оба мужчины поднимаются наверх. Некоторое время они беседовали с Йонасом и Изабель. А фрау Шюр использовала время, чтобы заставить меня, по крайней мере, кофе выпить. Когда она привела, потом, обоих полицейских в Ателье, Волберт выразил радость, что нашел меня в лучшем состоянии.
     Это была очевидная насмешка. Я должна была скверно выглядеть. Гораздо хуже, чем накануне. После того, когда я потеряла сознание, и они положили меня на софу, я только дважды выходила ненадолго из Ателье, чтобы сходить в туалет. Я не ужинала и не завтракала. Я, также, никому не звонила - ни Лучии, ни Олафу. О Серже нечего и говорить. Я ни с кем не могла разговаривать, я просто не могла этого выговорить.
     А сейчас об этом говорил Волберт. Пуля в левом виске. Очень маленький калибр, никакого выходного отверстия. Дальнейшие выводы должны быть представлены в судебно-медицинском заключении. Волберт спросил, был ли Роберт левшой. Я сразу поняла, куда он клонит, и покачала головой.
     Роберт владел левой рукой очень ловко, даже немного лучше, чем правой. Но он не мог себя убить. Это было абсолютно исключено. Даже Волберт не должен был этого допускать. Они же не нашли при нем ни оружия, ни даже патронной гильзы.
     «Или убийца унес гильзу с собой», сказал Волберт. «Или он пользовался пистолетом с барабаном».
     Он спросил об оружии, только для проформы, как он подчеркнул. У Роберта был один пистолет, надлежащим образом оформленный, с правом на ношение оружия. Несколько лет назад, в нашем районе произошла серия чрезвычайно жестоких ограблений. Ни сигнализация, ни сторожевая собака или, даже, задействованная служба безопасности, не могли остановить преступников. Роберт последовал – если даже и неохотно – примеру некоторых соседей и обзавелся оружием. Где он его хранил, я не знала.
     «В своей спальне», сказал Волберт и улыбнулся. Мы конфисковали пистолет. Это чистая формальность. Я уверен, что, как оружие преступления, он будет исключен после обследования. Калибр семь шестьдесят пять - тут вышла бы пуля. Другого оружия нет в доме?»
     Я снова покачала головой.
     Несколько недель назад, я попросила Сержа достать мне пистолет, что он немедленно и выполнил. Маленький револьвер, марки «Кольт» с маленькой коробочкой прилагающихся патронов, двадцать второго калибра.
     Роберт нашел вещицу в моем Ателье и забрал ее. «Что это значит, Миа?», спросил он тогда. «Зачем тебе эта игрушка?»
     Зачем же еще? Если в течение десяти лет мучиться от непереносимых головных болей. Если регулярно, раз в неделю, приходится выслушивать от какого-то халтурщика, что нет никакой органической причины, что есть только страх, страх потерять брата или, по крайней мере, контроль над ним. Когда приходится понимать, что единственного мужчину, который для тебя всем является, обманывают почем зря, и который закрывает оба глаза на действительность. Если из ночи в ночь слышишь, как он в соседней комнате немножко нежности вымаливает. Когда днями напролет он ходит только еще с этим удрученным взглядом. Когда он на каждое слово и каждый добрый совет этим «Пожалуйста, Миа, перестань наконец», реагирует. Чего же еще можно хотеть - с маленьким кольтом?
     Роберт его спрятал, но мне не понадобилось много времени, чтобы его найти. Но я не забрала его снова. Я думала, что достаточно того, что, в случае необходимости, я знаю, где он лежит.
     Теперь я себя спрашивала, знала ли Изабель тоже об этом. Маленький калибр, никакого выходного отверстия. Я была уверена, что знаю, из какого оружия был застрелен Роберт. Выкинула ли Изабель кольт, или у нее хватило дерзости положить его обратно, на место? Вероятно, нет. Настолько глупой она быть не могла. Если бы оружие нашли в доме, оставался только лишь маленький шаг к убийце.
     Половину ночи я провела за тем, что представляла, как Роберт лежал сейчас в морозильной камере в институте судебной медицины. А она лежала в теплой постели, которую он с ней раньше делил. Я обдумывала, как мне себя вести, когда полиция придет с дальнейшими вопросами. Высказать открыто мое подозрение? Что значит подозрение? Мою уверенность!
     Нет! Изабель была только моим делом. Я не хотела смотреть, как ее увезут. Я не хотела слышать, как судья приговорит ее к паре смехотворных лет заключения. Это было слишком дешево. Так что я промолчала, ни словом не упомянула, что незадолго до своей смерти, Роберт еще раз был у меня и потом поднялся наверх. И не один, попрошу заметить, не один!
     Поначалу Волберт был мил и неназойлив. Несмотря на то, что он задавал уйму вопросов, он не казался ни любопытным, ни надоедливым, а только лишь старательным. Друг и помощник в несчастье, которого не заботило то, что другие могли ему нашептать. Что изменилось, однако, как раз тогда, когда я начала считать его порядочным человеком.
     «У вас была ночью ссора с вашим братом». Это уже не было вопросом. Это было установленным фактом.
     «Я не могу припомнить никакой ссоры», сказала я.
     О чем я помнила, однако, не играло уже никакой роли. То время, которое я, со сбивчивыми мыслями и страшными представлениями, бесполезно потратила впустую, Изабель и Йонас, напротив, использовали основательно, чтобы содействовать работе полиции. То, что потом произносил Волберт, было уже только констатацией, и от меня он хотел только ее подтверждения.
     В последнее время у вас часто происходили стычки с вашим братом! В ночь на пятницу вы принимали алкоголь, и ваш брат дал вам, дополнительно, сильный медикамент против ваших болей! Могло ли быть, что эта комбинация является причиной вашего провала в памяти? Частые ли у вас затруднения с вашей памятью в последнее время?
     Нет, проклятье! Возможно, то тут, то там и не хватало нескольких часов. Допустим, что последние полчаса с Робертом тоже сюда принадлежали. Но мы не ссорились. Мы вообще никогда не ссорились.
     В то время, пока Волберт продолжал со своими вопросами, которые таковыми не являлись, его ученик слонялся по моему Ателье. Сначала он стоял перед одним из окон, смотрел в сад и бормотал что-то, про прекрасный вид. Потом его потянуло к столу, где лежали мои инструменты.
     В течение десяти лет лежали они там, не использованные, до последнего резца. После несчастного случая я не могла больше работать. Ваяние только с одной рукой, невозможно. Пробовать - я пробовала, но когда-то должна была капитулировать.
     Последняя скульптура, над которой я работала, стояла в углу помещения. Она была высотой в человеческий рост, покрытая покрывалом. Моя последняя работа, и моя лучшая. Последняя работа – всегда самая лучшая, пока она не закончена полностью. Я хотела назвать ее Циклопом, хотя она и не обнаруживала большого сходства с одноглазым великаном из греческой саги.
     Позже это вернулось злым предзнаменованием. Позже, это я была циклопом. Я только надеялась, что любопытный мальчишка не стянет покрывало и не начнет, при этом, задавать мне глупые вопросы.
    
    
    
    
    
     Мы праздновали, тогда, вступление во владение частью «Сезанна» - Роберт, Марлиз, Олаф Вехтер и я. Олаф распрощался незадолго до полуночи, сославшись на свою контору, где, на следующий день - аккуратно к девяти, его ожидали за его письменным столом.
     Было очень весело, и много выпито. Мы оставались до закрытия бара и только тогда отправились домой. Роберт сидел за рулем, Марлиз рядом. Она хотела сесть сзади, но я считала, что ее место рядом с Робертом. Итак, я втиснулась на запасное сиденье, непосредственно за Марлиз. Я хотела видеть Роберта и это было бы невозможно, если б я сидела сзади него. Он был в таком хорошем настроении, кругом счастлив и доволен.
     В течение вечера он выпил несколько бокалов шампанского - не так много, однако, чтобы быть неспособным вести машину. Этого было лишь достаточно, чтобы забыть о своей привычной предусмотрительности. Он стал по настоящему задорным и мы, вначале, получали от этого еще и удовольствие, чувствуя себя, с шампанским в крови, немножко, как на американских горках.
     И тогда - незадолго до одного, плохо просматриваемого, поворота - Роберт пошел на обгон. Там оказалось встречное движение. Я видела, приближавшуюся к нам навстречу, пару автомобильных фар. Роберт видел это, естественно, тоже и попытался снова вернуться в ряд. Но там был этот грузовой автопоезд, который он хотел обогнать...
     Марлиз умерла на месте - ей отрезало голову. Голова упала назад. Пожарной команде потребовались часы, чтобы ее и меня освободить из обломков. Я из этого ничего не видела и не слышала. Я была милосердно избавлена от вида ее отсеченной головы, лежавшей у меня на коленях. Роберт, к сожалению, нет. Он получил только незначительные ушибы, мог сам освободиться и, еще до прибытия спасателей, пытался нам помочь.
     Это почти лишило его рассудка. Он думал, что я тоже мертва, потому что мое лицо представляло примерно такое же зрелище, как и обрубок шеи на переднем сиденье. Правая часть была просто снесена. Это должно было выглядеть, как расколотый череп. Скула была только лишь раздробленной массой, челюстные кости и зубы были обнажены. Правое плечо было полностью разбито.
     Месяцами я лежала в клинике. Правую руку мне удалось сохранить только благодаря одному высококвалифицированному хирургу. Она неподвижна, но, по крайней мере, свисает все еще с моего плеча. Мой правый глаз спасти не удалось, так же, как и отношения с Олафом.
     Он приходил ко мне каждый день. Сменяясь с Робертом, час за часом сидел у моей постели, когда я еще даже не приходила в сознание. Позже я слышала от Роберта, что в первые дни Олаф не отходил от меня ни на минуту, держал мою левую руку и умолял – не покидай меня, Миа, я люблю тебя, ты мне нужна, и так далее...
     Когда я пришла, наконец, в себя, он сделал мне предложение. Он размечтался, как гимназист. Свадебное путешествие в США. «Это будет сказочно, Миа. Ниагарский водопад, Лас-Вегас, все, что ты хочешь, Миа». А затем, переезд в новый дом. Он действительно уже купил для нас дом.
     «Зачем?», спросила я. «Наш дом достаточно большой для четырех человек. Собственно, даже если Марлиз родит полдюжины детей, у нас еще будет достаточно места».
     Тогда я впервые узнала, что Марлиз не пережила автокатастрофу. Вся моя голова еще находилась под повязкой, только левый глаз и кусочек рта оставались свободными. Я не могла кричать. Я даже не могла его ударить, я могла только шептать. «Ты, подлый мерзавец. Ты предлагаешь мне свадебное путешествие. Я должна развлекаться в Лас-Вегасе, в то время, когда мой брат задыхается от чувства вины? Ты думаешь, что я смогла бы оставить Роберта одного в такой ситуации? Именно сейчас?»
     «Роберт согласен», сказал Олаф.
     Да, естественно. Роберт был со всем согласен. Роберт принимал свой смертный приговор и даже собственноручно завязывал петлю. Вероятно, он дал бы палачу еще и щедрые чаевые, чтобы не видеть дольше того, что он натворил в минуту безрассудства. Это безжизненное, изувеченное тело его жены. И меня.
     Я же должна ему показать, что он не положил конец моей жизни. Что я могу еще наслаждаться – думать, видеть и просто существовать. Я должна помочь ему сбросить эту жуткую груду, которую он взвалил себе на плечи. Мой кроткий, милый, щедрый, добродушный брат, который никогда бы не смог, умышленно, причинить человеку зло. Который только один раз, в течение пары секунд, неправильно среагировал.
     Олаф расстался со мной, пока я лежала в клинике. Он не может долго делить женщину с другим мужчиной, объяснил он. Даже тогда, когда этот другой является единственным братом. Он надеется, что мы останемся хорошими друзьями. И так далее, и тому подобное.
     Еще в течение недель после этого разговора, он посылал мне, каждый второй день, букет цветов. Я впадала в истерику всякий раз, когда сестра, с пышной охапкой, входила в комнату. Но и это прошло.
     После шести месяцев и, в общей сложности, пятнадцати операций, меня выписали из клиники. Роберт отвез меня домой. Он был таким маленьким, тихим и беспомощным. Мы целый вечер сидели в его комнате. Он поменял обстановку, все было так, как до его свадьбы с Марлиз. Но он ни о чем другом не мог говорить, только об этом страшном моменте.
     «Она была так полна жизнью», сказал Роберт. «Она наверняка была бы хорошей матерью. Я все разрушил. Если бы я мог только это как-нибудь исправить, Миа».
     В конце концов, я подвела его к тому, чтобы сменить тему. Он рассказал, как в прошедшие недели у него побывал Олаф, чтобы аппелировать к его здравому смыслу. «Если бы не Олаф, то я бы здесь не сидел», сказал он. «То, что Марлиз у меня на совести, это уже скверно. Но она не должна больше страдать. И врач сказал, что она не мучилась. Это произошло так быстро, что она даже не понимала, что ее ожидает. Но ты, Миа, ты должна была понимать, и ты уже месяцами страдала, и ты...»
     «Это неправда», возразила я, перебив его этим. «Врачи позаботились о том, чтобы мне почти не было больно. То немногое, что я еще чувствовала, было мне необходимо, чтобы знать что я еще жива. И это же самое главное, не правда ли? Я жива».
     Он покачал головой, очень настойчиво и решительно. «И при каждом взгляде в зеркало, видишь, что я тебе причинил».
     «Ты мне ничего не причинил», сказала я. «Это была моя ошибка. Как раз я, сидела не на том месте. Если бы я села позади тебя, возможно, только бы ногу себе сломала».
     С минуту он смотрел на меня, потом пробормотал: «Возможно». И уже немного громче говорил дальше: «Что касается Олафа, Миа. С расставанием - это он никогда не имел серьезно в виду. Он думал, что так он сможет оказать на тебя давление, хотел тебя образумить, как он выразился. Ему это не удалось. Теперь я должен попытать счастье, он меня об этом просил».
     Он улыбнулся мне, так жалобно и незащищенно. «Если ты хочешь выйти за него замуж, Миа, если ты хочешь к нему переехать, я это понимаю. И я определенно ничего не имею против. Ты должна, по крайней мере, разок дом посмотреть - он чудесный. В каждой детали он принимал во внимание твой вкус. Он ждет, только, чтобы ты сделала первый шаг. Меня ты не должна принимать в расчет, Миа, правда, нет. Я справлюсь один, а ты ведь любишь его».
     «Забудь об Олафе», сказала я. «Он больше неважен».
     Но он считал себя очень важным. Он пришел к нам - тогда я была только-только пару дней дома и еще билась над тем, чтобы работать одной рукой. Олаф ухватился за это, как утопающий хватается за проплывающую мимо доску.
     «Мечты о славе рассеялись», констатировал он. «Но, вполне ведь могут быть и другие мечты. Я люблю тебя, Миа, я хочу, чтобы ты пришла ко мне. Нам необязательно жениться, если ты этого не хочешь. Но давай, по крайней мере, попробуем жить вместе. А когда ты немного придешь в себя, мы полетим в США. Не в свадебное путешествие, Миа, но я думаю, что там лучшие хирурги. Ты только посмотри, что они со своими «звездами» делают. Ты получишь свое лицо обратно, я тебе обещаю».
     «Это ты только мечтаешь», сказала я. «Если тебе не нравится мое лицо так, как есть, никто не заставляет тебя смотреть. Ты свое решение принял, на нем и остановимся. Не забудь, что это ты дал мне пинка, а не наоборот».
     «Бог мой, Миа!», вскипел он. «Я хотел тебя растормошить. Разве Роберт тебе этого не сказал? Он же согласен, чтобы ты ко мне пришла. Так это не может дальше у вас продолжаться. Вы съедите друг друга, теперь уж точно. Роберт это давно понял».
     Я запустила в него резцом, но не попала. Тогда я еще не так хорошо владела левой рукой. Прежде, чем закрыть за собой дверь, Олаф спросил: «Что, собственно, ты будешь делать, если это Роберт однажды захочет тебя покинуть?»