Когда у Герберта Уэллса, автора, в частности, «Войны в воздухе», спросили, возможен ли вскоре полет летательного аппарата тяжелее воздуха, он рассмеялся и сказал, что в ближайшую тысячу лет – вряд ли. Но не прошло и двух десятков лет, как отнесенная в далекое будущее война в воздухе началась на самом деле. Великий фантаст Герберт Уэллс не ожидал от реальности такой прыти. Воспитанный XIX веком, он и в двадцатом жил еще прежними, паровозно-пароходными темпами. С такой же меркой он писал и свою «Машину времени». Вряд ли этот англичанин предполагал, что отнесенные в непредставимое будущее (Путешественник во Времени отправляется в 802 701 год) «социальные типы» появятся и укоренятся всего через сотню лет после создания романа. Герберт Уэллс опять ошибся. Похоже, он все же слишком оптимистично смотрел на будущее человечества. Его описание далекого заката человеческой цивилизации, состоящей из двух изолированных групп – морлоков и элоев – по многим параметрам совпадает с картиной, которая складывается из наблюдений за современным «постиндустриальным» миром.
     Как и общество, изображенное в «Машине времени» Уэллса, наш мир только кажется постиндустриальным, в действительности таковым не являясь. Ведь мы постоянно потребляем, а потребляемый продукт кто-то производит, не натуральным же хозяйством мы живем. Нынешняя западная цивилизация является транс-индустриальной, индустрия отнесена из цивилизованных центров на задворки – в Китай или Иваново (хотя огромные заводы и карьеры, атомные станции и нефтяные вышки располагаются даже на территории самых развитых государств). Точно такая же картина описывается в «Машине времени». Там производство товаров потребления полностью выведено из верхнего мира в нижний, подземный. При этом верхний мир, населенный элоями, выглядит на первый взгляд райски-безмятежным. Но почти сразу Путешественник во Времени замечает, что за этой безмятежностью скрывается какое-то коренное неблагополучие:
     «Мужчины и женщины будущего не отличались друг от друга ни костюмом, ни телосложением, ни манерами, одним словом, ничем, что теперь отличает один пол от другого (…). При виде довольства и обеспеченности, в которой жили эти люди, сходство полов стало мне вполне понятно. Сила мужчины и нежность женщины, семья и разделение труда являются только жестокой необходимостью века, управляемого физической силой. Но там, где народонаселение многочисленно и достигло равновесия, где насилие - редкое явление, рождение многих детей нежелательно для государства, и нет никакой необходимости в существовании семьи. А вместе с тем и разделение полов, вызванное жизнью и потребностью воспитания детей, неизбежно исчезает (…).
     А маленький народец не проявлял никаких созидательных наклонностей (…).Все свое время они проводили в играх, купании, полушутливом флирте, еде и сне».
     В чем-то нынешние цивилизованные люди пока не достигли утонченности элоев, а современные морлоки, по счастью, еще не поедают своих ленивых хозяев, хотя убивали и убивают их до сих пор во множестве. Однако в менталитете, по-видимому, наблюдается значительное сходство. Нынешняя цивилизация – это мир короткой памяти. Для большинства пользователей интернета прошлое начинается с 90-х годов. Существование всей предыдущей культуры признается, только если она уже переведена в электронную форму. Но и в этом случае она является скорее странной диковиной, нежели действительно прожитым и осмысленным прошлым. Характерно, что, например, публикаторы в Интернете «Машины времени» просят «проголосовать за этот текст», уравнивая тем самым классика мировой фантастики с начинающим автором литературного сайта. Вообще современному человеку кажется, что до него ничего не было. Наши дети-подростки никак не могут поверить, что самолет изобретен сто лет назад и что их бабушки и дедушки в детстве уже смотрели телевизор. Телевизор, компьютер, самолет, телефон и даже железная дорога кажутся принадлежащими только современности. Но аэроплан братьев Райт, перенесенный в заполненный «Боингами» воздух, теряет все свои положительные качества, и является не техническим достижением, а, наоборот, ничего не значащим барахлом, детской игрушкой. Если прошлое и просачивается в актуальное пространство, оно всего лишь превращается в неуклюжее настоящее, в недоделку. Почитаемая некогда старость становится непривлекательным детством. Думать о прошлом, искать в нем причины сегодняшнего дня, соответствовать такому униженному прошлому уже невозможно. В самом деле, какую оценку может поставить пользователь Интернета Герберту Уэллсу? Слог старомоден, мировоззрение сомнительно, фабула примитивна, идея не нова – ведь мы уже читали про машину времени. Если отнять у Г. Уэллса пальму первенства и исторический контекст, останется очень немного. И то, что останется, не может быть прочитано лишенным способности к рефлексии читателем: особый уют уэллсовского мира, даже самых страшных его сюжетов, нельзя воспринять без соотнесения себя с миром викторианской Англии, что требует опять-таки способности ассоциировать и путешествовать в собственном воображении во времени. Чтобы Уэллс (и Диккенс, и Честертон, и Кэрролл, и Лермонтов, и кто угодно) стали современными, были читаемы, необходимо четко осознавать временную дистанцию, расстояние на хронологической шкале, разделяющее нас с ними. А для этого нужно иметь такую шкалу. Без нее не может быть не только литературы (которая устаревает фактически сразу после написания текста), но и вообще человеческих отношений, семейных ценностей. Так красавец-прадедушка во фраке становится просто каким-то «немодным придурком», вместе с Евгением Онегиным и Иисусом Христом.
     В психологии существует понятие «социального времени», отличающегося от физического. И вот это социальное время стремительно исчезает из действительности, останавливается, истончается и имеет перспективу вовсе исчезнуть. Для человека, мерилом времени которого является компьютеро-день, почти не существует временной перспективы. Редкий смельчак отважится заглянуть во вчерашнюю френд-ленту – она и сегодня слишком велика. Прошлое уходит в никуда, к нему невозможно вернуться, следовательно – невозможно представить и себя в прошлом, во временной перспективе, сравнить с нынешним. Мир без времени становится плоским и требует столь же плоских персонажей. Интернетной вечной молодости (=безвременью) соответствует и физическая – никто не желает стареть, ибо единственным визуальным тиражированным образцом является молодой человек. Старых словно бы не существует, равно как не существует и смерти – из широкого общественного контекста эта тема вычеркнута «намертво». О ней не принято говорить и практически невозможно думать, ее некуда поместить в наблюдаемом горожанином пространстве.
     Нет смерти, старости, нет вчера, есть только вечное сегодня. Поэтому жизнь видится (кажется) очень простой, лишенной перипетий. Такая позиция отражается во всем – от психологии тинэйджеров до сюжетов современных кинофильмов. Если несколько десятилетий назад лирический, любовный сюжет практически любого фильма выглядел довольно сложно, со многими перипетиями («встреча – чувство – измена - преодоление измены – возвращение, или, напротив, полный разрыв), то сейчас, похоже, в ходу только простейшая схема – «встреча-любовь на всю жизнь». Естественно, это не похоже на правду. Но непохоже только с точки зрения времени. С точки зрения безвременья именно так дело и обстоит: каждая новая встреча кончается любовью на всю жизнь, только эта «вся жизнь» каждое утро начинается заново, с чистого листа, как день сурка. Таким же примерно образом приобретается и вечная молодость – ты всегда молод, поскольку у тебя нет прошлого.
     Но у мира, в котором нет прошлого, не может быть и будущего. Получается закольцованное существование, стремящееся ко сну или к анабиозу, в котором единственной религией может быть только буддизм с его круговоротом и идеей исчезновения как наилучшего исхода, избавления от головокружения. Не случайно, видимо, в XX веке буддизм или его европеизированные изводы стали популярны в массах. И не случайно на смену научно-фантастической литературе пришла литература фэнтези. Первая вся основана на идее прогресса, в первую очередь научно-технического, но и интеллектуального тоже. Второй прогресс не нужен. Она описывает мир (миры), находящиеся вне времени, по крайней мере, с точки зрения читателя. Там, в параллельном мире, есть движение, но для нас, со стороны, эти фэнтезийные королевства и планеты со временем никак не связаны. Не случайно имеется определенный читательский феномен: поклонники фэнтезийных саг прекрасно ориентируются в хронологии вымышленных королевских династий, но не могут сказать, кто жил раньше – Петр Первый или Наполеон. Интерес к настоящей истории исчезает, тогда как псевдо-история процветает (это наблюдается и на рынке квазиисторической литературы типа Фоменко). Характерно для коммерческих фэнтези также отсутствие конца - потенциально каждый такой роман стремится стать многотомной эпопеей, и даже если автор вполне четко заявляет об окончании своей истории (как это сделал Толкиен), находится Перумов, который преодолевает авторский запрет и продолжает творить дурную бесконечность. Сейчас эта тенденция распространяется в читательском быту в виде «фанфиков» - самодеятельных продолжений классических произведений. Будучи порождена присущим каждому желанием продлить полюбившийся сюжет, такая литература, по сути, обесценивает исходный «материал»; явление, не способное умереть, становится как бы нерожденным. Оно непрерывно в одно и то же время рождается и умирает, перечеркивая самое себя. Многосерийное многословие практически равно молчанию, поскольку довольно скоро наступает предел, за которым тебя уже никто не слушает. Сюжет, как это заметно по телесериалам, вынужден постоянно колебаться на одной и той же точки, застыв в «динамической статике» и лишь слегка возмущаясь от обманных перипетий, чтобы тут же вернуться в исходное положение.
     Похоже, научные фантасты были последними рыцарями Времени. Они наследовали идею линейного поступательного движения истории у средневековых гуманистов, которые, в свою очередь, опирались на христианскую традицию и христианское мировоззрение. Идея прогресса была последней христианской идеей. Прогресс теперь, даже в материальном и безбожном его виде, никому не нужен. Нужно (и щедро дается) разве что синхронное разнообразие вариантов (сотни моделей мобильных телефонов, марок автомобилей, десятки программных компьютерных систем, новые интернет-сервисы, как можно больше дробных типов и подтипов). Но простая метаморфоза не способна дать потребителю ничего принципиально существенного. Интерес, постоянно искусственно возбуждаемый, на самом деле не стимулируется ничем определенным, настоящим. В итоге возникает тотальное равнодушие, стремящееся к полному анабиозу, нирване, матрице. «Всего более поразило меня в этом новом мире почти полное отсутствие любознательности у людей. Они, как дети, подбегали ко мне с криками изумления и, быстро оглядев меня, уходили в поисках какой-нибудь новой игрушки» (Г. Уэллс. «Машина времени»).