ГЛАВА ТРЕТЬЯ, где констатируется неоспоримый факт причастности членов Пиквикского клуба и еще кое-кого к потрясающе интересной дьяволиадской биографии Януса Адольфовича Люциферова-Сатанинского.
    
    
     Первый солнечный луч, озаряющий сырой мрак ночи и заливающий ослепительным светом тьму, коей окутано было рождение и жизнь Януса Адольфовича, воссиял для меня при изучении протоколов британского Пиквикского клуба.
     Официального изложения фактов и артефактов, предлагаемых вниманию читателя, у меня, честно говоря, нет, но они мною и сэром Диккенсом тщательно проверены на основании писем, отправленных не по адресу и вообще никуда неотправленных, и кое-каких других уникальных рукописных свидетельств, гипотетическая подлинность которых не подлежит сомнению и обсуждению.
     Все началось с восхода солнца!
     На материке, то есть по ту сторону Ла-Манша, истошно закукарекали французские петухи, во всю ивановскую замычали голландские коровы и, словно резаные, завизжали немецкие свиньи.
     Британский лев сдержанно мурлыкнул, взглянул одним желтым глазом на песочные часы и немедленно потребовал овсянки, чая с молоком, а также утреннюю газету не первой, но консервативной свежести.
     Едва только над Великобританией взошло благоволящее к английским джентльменам солнце, как мистер Сэмюэль Пиквик, эсквайр, пузатенький и коротконогенький, воспрянул ото сна, открыл окно в комнате и умосозерцательно воззрился на мир, распростертый внизу. Его цепкому философскому взору открылась Госуэлл-стрит. Эта самая Госуэлл-стрит протянулась не только направо, но и налево. Госуэлл-стрит была перед ним во всей своей стритовской и ничем неприукрашенной первозданности.
     «Таковы и невыносимо узкие горизонты средневековых схоластов, – размышлял мистер Пиквик, задумчиво и близоруко щурясь, – которые довольствуются изучением того, что находится у них перед сопливым носом, и не заботятся о том, чтобы проникнуть в трансцендентную глубь вещей к скрытой там Абсолютной Истине. Могу ли я довольствоваться вечным созерцанием Госуэлл-стрит и не приложить мысленных и некоторых других усилий к тому, чтобы проникнуть в неведомые для меня метафизические области, которые ее со всех сторон окружают? Нет, я обязательно должен воспарить над прозой будней в их натуральном госуэллстритовском воплощении!»
     И мистер Пиквик, неторопливо развив эту прекрасную мысль до последней логической точки, начал энергично втискивать себя в платье, а свои вещи – в чемодан из кожи никому неизвестного крокодила.
     Априорно доказано, что все мало-мальски великие люди редко обращают внимание на свой туалет. А напрасно! Мистер Пиквик безусловно был велик в своих дерзновенных мечтах и смелом полете фантазии. При подобном величии души ему вовсе не помешало бы публично высказаться о тупиковых направлениях в развитии английской моды и на собственном воодушевляющем примере продемонстрировать преимущества верхней одежды английского джентльмена над нижним бельем французских клошаров. Но предводитель пиквикистов был на целую голову выше мелкотравчатых тем, связанных с бесплодной тратой драгоценного личного времени. Поэтому не прошло и часа, как наш эсквайр с чемоданом в руке, с подзорной трубой в кармане пальто и записной книжкой в жилетном кармане, готовой принять на свои замусоленные страницы любое философское открытие, прибыл на стоянку экипажей, где пахло лошадьми, дальними странствиями и колониальными товарами.
     Во время своего эпохального путешествия, непомерно расширяющего кругозор сверхлюбознательного индивидуума, мистер Пиквик сделал то бессмертное открытие, которое останется навсегда предметом светлой гордости его друзей и темной зависти для недипломированных археологов всех цивилизованных стран, включая страны частично нецивилизованные.
     Сегодня уже всем школьникам хорошо известно, что в одной из заурядных английских деревушек он нашел не просто камень, а именно Камень, глубоко ушедший в благословенную английскую землю и там застрявший.
     День был как день. Пыль под ногами нашего пилигрима тоже была обычная, то есть деревенская и слегка закаканная глупыми курицами. Томимый тревожным чувством первооткрывателя, наш эсквайр весь кипел и бурлил, как тот английский чайник на жарком огне. Бьюсь об заклад и головой о книжную стенку, он был на все сто процентов уверен, что луч святой любви к Абсолютной Истине зажжет в сердцах его соратников очистительный философский пожар, в котором дотла сгорят все мумифицированные догмы и забальзамированные предрассудки.
     Средь жизни будничной и ее докучной прозы можно легко затеряться, навсегда распрощавшись с возвышенными мыслями о незримых тайнах инобытия. И редко сыщется где-нибудь на необитаемом острове достойный Абсолютной Истины джентльмен, готовый махнуть одной рукой на банальную повседневность, а другой – на все остальное прочее, дабы жадно вкусить полноценные духовные страдания искателя неизведанного.
     В путь, джентльмены! В путь!.. Нас призывно зовет походная шотландская волынка.
     Мистер Пиквик величественно вышагивал по деревне, весь непокорный капризной воле рока. Он был здоров, румян и весел, потому что умел сытно есть и сладко спать, а еще умел в кругу единомышленников горячо вещать нетривиальные истины в самой последней инстанции и в хорошей английской упаковке из неотразимых схоластических аргументов.
     Солнышко ослепительно приветно глядит на божий мир и золотит облака. Воздух свеж и чист. Птички чирикают и кукарекают. Благодать, да и только!
     И вдруг...
     – Очень странно! Всё как-то не так и всё как-то подозрительно странно, – произносит мистер Пиквик, останавливаясь возле долгожданного Камня с видом непримиримого сокрушителя дремучих аксиом и академических догм не первой свежести. – М-да, очень и очень странно!
     – Что странно? – робко осведомился его друг мистер Тапмен, подобострастно отгоняя дубовой веточкой назойливых деревенских мух от чела Предводителя.
     – Тут на камне есть какая-то подозрительно архидревнейшая надпись, – сдавленным шепотом сказал мистер Пиквик, падая на колени и начиная смахивать с Камня пыль веков простым носовым платком.
     – Неужели? – удивился мистер Тапмен, подозрительно принюхиваясь к пыльному облачку, окутавшему Камень и коленопреклоненную фигуру Предводителя.
     – Я различаю ее, – взволнованно произнес мистер Пиквик, продолжая тереть усердно Камень и пристально рассматривать его сквозь запотевшие очки. – Я различаю здесь мальтийский крест и какие-то иероглифы явно азиатского происхождения. Это похоже на древнюю эзотерическую надпись.
     Через минуту он нервно постучал в дверь соседнего коттеджа. Дверь пронзительно скрипнула, и вразвалку вышел работник сельскохозяйственного производства, ковыряясь указательным пальцем в носу, очень смахивающем на большой соленый помидор.
     – Друг мой, не знаете ли, как очутился здесь этот Камень? – вежливо осведомился мистер Пиквик.
     – Не знаю, сэр, – лениво ответил работник, не вынимая пальца из своего помидора.
     – Вы... вы... вряд ли им дорожите, – дрожа от возбуждения проговорил мистер Пиквик. – Не согласитесь ли вы продать его?
     – Почему бы и нет, – ответил работник, оставляя в покое украшение своего лица и удивленно пялясь на странного покупателя.
     – Я сию же минуту даю вам за него десять натуральных шиллингов, – предложил мистер Пиквик. – Выкапывайте!
     Легко себе представить величайшее изумление всей деревни, когда мистер Пиквик, не щадя сил, собственноручно перенес Камень в гостиницу и, старательно отмыв, положил на стол.
     Радость и восторг пиквикистов были безграничны, когда их терпение и настойчивость, отмывание и отскребывание увенчались успехом.
     Камень был холодный, шероховатый, с трещинами, а знаки нацарапаны криво и неровно, но часть надписи удалось разобрать без уяснения ее смысла.
     Глаза у мистера Пиквика блестели от восхищения и азарта. Он сидел на стуле и жадно пожирал взглядом открытое им бесценное сокровище. Была достигнута желанная цель его честолюбивых стремлений. В том графстве, которое совершенно не славилось обилием остатков старины, в той деревне, где не существовали памятники далекого прошлого, он, президент Пиквикского клуба, открыл странную и любопытную надпись неоспоримой древности, совершенно ускользнувшую от внимания многих седовласых ученых и облысевших на научном поприще приват-доцентов, которым, конечно же, не удалось побывать здесь до него. Он едва верил своим глазам.
     – Отпразднуем эту счастливую находку за стаканом доброго великобританского вина, – предложил Вождь-Предводитель, сияя румянцем утренней зари.
     Его предложение было встречено оглушительным громом оваций, воодушевляющим свистом и одобрительными английскими воплями.
     Собственноручно положив драгоценный Камень в сосновый ящик, купленный специально для этой цели, мистер Пиквик уселся в кресло во главе стола...
     Вечер прошел под знаком сенсуалистического веселья и в дружеской беседе о страшных тайнах загробного мира, по которым скучают заступы археологов, могильщиков и грабителей скифских курганов.
     Было около полуночи, когда мистер Пиквик, слегка пошатываясь, сыто икая и громко зевая, удалился в приготовленную для него спальню.
     Бледный свет луны серебрил листву столетних дубов и пожилых вязов.
     На небе кротко сияли звезды.
     Откуда-то тянуло запахом скошенной травы и свежего навоза.
     Предводитель распахнул решетчатое окно, самодовольно усмехнулся и, поставив свечу на стол, отдался во власть сладостных мечтаний удачливого первооткрывателя.
     Ему не спалось. Сон не смежал его ресниц. Несколько раз пройдя от двери до окна и от окна до двери, мистер Пиквик вдруг вспомнил о рукописи, которую ему недавно вручил один священник. Это была блестящая мысль. Быть может, рукопись и не заинтересует его, но зато усыпит.
     Нацепив очки и сняв нагар со свечи, мистер Пиквик приступил к чтению.
     Прочтя заглавие, он вздрогнул, поежился и невольно окинул подозрительным взглядом комнату. А потом снова снял твердой рукой нагар со свечи и стал смело читать рукопись под названием «Самая откровенная исповедь сумасшедшего, написанная им самим в часы досуга».
     Автор рукописи писал неровным, нервным почерком, что безумие пронизало его до мозга костей и глубже, ибо было страшным проклятием, тяготевшим над его родом. Рано или поздно оно должно было заявить о себе, превратив человека в чудовищного монстра с рыжей бородой, черными усами и коричневыми фонарями под левым и правым глазом.
     «Кто же автор этой исповеди?» – обеспокоенно подумал мистер Пиквик.
     Вспоминая разговор с изрядно подвыпившим священником, мистер Пиквик смутно припомнил его слова о том, что это – не оригинал рукописи, а его копия, переведенная с какого-то мертвого языка одним специалистом по всякой лингвистической тарабарщине. Священник также добавил, что написана она была каким-то незаконнорожденным отпрыском одного графского домоуправителя и наемного летописца по совместительству.
     Этот безымянный отпрыск коряво писал, что долгие-долгие годы жил в чернильном страхе человека, обреченного на сумасшествие в силу дальнего родства с неким Упыреем Кикиморовичем, испортившим свою наследственность пристрастием к грибам умеренной ядовитости. Он холодел аки труп на сибирском морозе и противно потел аки лед на африканском солнцепеке при одном только воспоминании о своих уродливо страшных и отвратительно кошмарных снах. Особенно досаждали ему большущие темные фигуры с хитрыми, дьявольски насмешливыми харями, прятавшиеся по всем углам комнаты, а по ночам неутомимо рыскавшие вокруг да около кровати с верноподданническими плакатами «Вождь превыше всего и превыше всех!». Они постоянно нашептывали несчастному психу, что пол в старом доме, где умер его прадед, запятнан спорами грибов умеренной ядовитости.
     Вся эта свистопляска чертовски досаждала и нервировала вышеуказанного отпрыска, неотвратимо подготавливая почву для перехода в иное и весьма препоганое состояние его сознания.
     И вот Сумасшествие настигло свою жертву. Началась развеселая жизнь!
     Рехнувшийся малый вскоре непомерно разбогател, ибо ему случайно достались большущие деньги в наследство от внезапно сдохнувшей тетушки, профессиональной лондонской нищенки, и он предался порочным развлечениям, прелесть которых увеличивалась в тысячу крат благодаря тайне, искусно хранимой в темных колодцах и подвалах его разорванной ментальности.
     Женившись, он довел молодую жену до безумия своей импотенцией, а потом вогнал бедняжку в гроб неудовлетворенными сексуальными желаниями, после чего едва не задушил ее брата в своих извращенных объятиях. И в конце концов очутился в заведении для душевнобольных с неврастеническим комплексом мужского бессилия. Здесь он, не с того не с сего, доверительно рассказал врачам, что его прадед водил личное знакомство с Сатаной и был биографом дьявольской семьи.
     В конце рукописи была сделана следующая приписка: «Дамы и господа, граждане, есть веские основания предполагать, что события, им изложенные, хотя искажены расстроенным воображением больного, однако не являются его измышлениями».
     Толстая свеча мистера Пиквика уже догорала в своем старинном бронзовом подсвечнике, когда он, нервно лязгая зубами, дочитывал последнюю страницу рукописи. Сгущавшаяся тьма пугала, усиливая гнетущее, тяжелое впечатление от прочитанного. Поэтому он торопливо сбросил одежду, поспешно забрался под одеяло и не замедлил заснуть, болезненно вздрагивая от клопиных укусов.
     На следующий день после сытного и полезного для английского здоровья завтрака наши джентльмены в сопровождении невзрачного человека в траурном смокинге, который чинно нес Камень в сосновом ящике, смахивающем на маленький гробик, отправились пешком в Грейвзенд. В город они пришли к часу дня. Здесь им посчастливилось получить наружные места в пассажирской карете, и в тот же день они прибыли в Лондон, находясь в добром здравии и отличном расположении духа.
     На общем закрытом собрании членов клуба мистер Пиквик прочел доклад о сделанном им открытии и высказал множество чрезвычайно остроумнейших догадок о смысле надписи. Затем искусный художник старательно скопировал любопытные письмена и презентовал рисунки Королевскому Антикварному Обществу и другим ученым корпорациям. В научных кругах вспыхнула ожесточенная полемика. Один энтузиаст данной полемики, не выдержав ее накала, спился и подался в аптекари. Другой преждевременно смылся в заморские колонии, спасаясь от происков оппонентов и кредиторов. Третий, так и не постигнув тайного смысла иероглифов, покончил все счеты с этой суетной жизнью, уйдя сторожем в женский монастырь. Мистер же Пиквик за свое величайшее открытие был избран почетным членом семнадцати отечественных и зарубежных научных обществ.
     Правда, как всегда, нашелся некий злокозненный мистер Блоттон, жрец грехопадения и пророк постыдной брехни, который, проявляя возмутительное недоверие и отвратительную придирчивость, свойственные умам низменным, позволил себе рассматривать открытие с точки зрения равно унизительной, нелепой и кощунственной. Он, побуждаемый презренным желанием вульгарно очернить бессмертное имя мистера Пиквика, лично отправился на место находки, а по возвращении саркастически заявил, что видел неотесанного мужика с красным носом беспробудного пьянчуги, у которого был куплен Камень, и этот мужик действительно считает Камень древним, но решительно отрицает древность надписи. По словам указанного мужика, он сам нацарапал ее в часы безделья, загодя опорожнив бадью пива и выдув пинту крепчайшей бурды.
     Но бессильно жало клеветы! Как и следовало ожидать, Пиквикский клуб принял это заявление в штыки и немедленно исключил ревизиониста из состава членов клуба. Публично было заявлено, что в конце концов голос лжи замрет бесследно и ему не заглушить вещие пророчества Кумира.
     Горе тем, кто позором клеймит правое дело и слово!
     Хвала тому, кто избрал тернистый, каменистый и суровый путь науки!
     Прегадкий мистер Блоттон был изгнан, но не побежден. Он настрочил пасквильную брошюру, обращенную к семнадцати ученым обществам, отечественным и зарубежным, в которой снова изложил сделанное им заявление и весьма прозрачно намекнул, что названные семнадцать обществ – шарлатанские учреждения.
     Но не перешибить обуха Истины плетью завистливой клеветы. В ответ появились негодующие монографии, обстоятельно доказывающие противное. Так возникла пресловутая научная дискуссия, хорошо известная всему миру под названием «Пиквикская полемика».
     Камень и по сей день оставался бы неразгаданным памятником величия мистера Пиквика и вечным трофеем, свидетельствующим о ничтожестве его врагов, если бы в дело не вмешался мистер Джон Кольбер, потомственный интеллигент, вхожий в великосветские круги Англии. Перед второй мировой войной он редактировал поэтический раздел журнала «Тайм энд Тайд» и тогда же заинтересовался тайной камня мистера Пиквика.
     Будучи по натуре человеком скромным, не любящим громких скандалов по мелкому поводу или вовсе без повода, он изложил свои взгляды на проблему надписи не в форме пространного научного трактата, а в форме завуалированного, но до сих пор неопубликованного художественного рассказа.
     О чем же писал мистер Кольбер?
     Твердой рукой он писал о том, чего сам не видел, но хорошо знал по слухам. Тайну этих знаний я на зло всем пасквилянтам приоткрывать не буду, но тем не менее откровенно повторю общеизвестное.
     В Аду, по мнению Кольбера, жизнь – хуже некуда. Однако приспособленные к окружающей среде и честолюбивые черти на них почти или вовсе не реагируют. Вероятно, как и многие авантюрного склада карьеристы, надеются улучшить свою участь, а со временем и стать дьяволами высших категорий.
     В кишащей массе посредственных в своей сущности и заурядных в своем карьерном трудолюбии чертей любые экстравагантные выходки оперативно улаживаются благодаря шоу-бизнесу. Например, с помощью пиратского телевидения и ловкой видеомонтажной работы бывших идеологических дезинформаторов можно мельком поглядеть на то, что левые радикалы выдают за Рай, остальное же время идет оглушительная реклама кошачьего корма и противозачаточных средств.
     Конечно, бывают там, как везде и всюду в цивилизованном мире, ужасно ленивые и совершенно недьявольские черти, только и мечтающие, как бы выбраться из посткапиталистического Ада со всеми его мрачными прелестями, а некоторым даже удается осуществить эту вздорную мечту. Высокое и низкое начальство не тратят лишних усилий на то, чтобы водворить беглецов на место. Они, как правило, повсюду не справляются с порученной работой, могут угробить любое перспективное дело и лишь становятся обузой для общества всеобщего процветания.
     Кое-кто из беглецов поселяется на всяких там миниатюрных планетоидах, бессистемно разбросанных по внешним кромкам труднодоступных для чертовой полиции галактик. Здесь дезертиры сколачивают себе жалкие хижины из вторсырья и влачат убогое существование, изредка промышляя дилетантской ловлей так называемых душ человеческих, под которыми понимается информационное содержание мозговых клеток благодушных людей. Все они тунеядцы, идеалисты, бабники и пьяницы, за что их, впрочем, ценят дезертиры из гангстерских шаек и отбившиеся от своего бизнеса путаны.
     Об одном таком дезертире Кольбер хотел написать небольшой, но очень выразительный рассказ. И написал бы, если бы... Впрочем, описание причин, отвлекающих писательскую братию от осуществления своих творческих замыслов, не входит в мои хроникально-документальные планы. А этот ненаписанный, точнее, незаписанный черным по белому рассказ исключительно важен для правдивого повествования, ибо устраняет завесу молчания над некоторыми фактами во многом загадочной биографии господина Люциферова-Сатанинского. Поэтому мне пришлось изрядно покорпеть, чтобы собрать по крохам необходимый для реконструкции рассказа материал.
     Дезертир, о котором пойдет речь, жил не на куцем планетоиде, а на Земле. Вообще-то в картотеке Адского Министерства по делам беженцев и трансмигрантов он числился даже не дезертиром, а внучатым племянником дезертира. Звали племянничка Юстас Овинный. Это был молодой скульптор с каменным подбородком и оттопыренными ушами, горячий поборник натурализма и завзятый почвенник.
     На современный вкус, он мог считаться даже слишком горячим поборником и романтическим поклонником аромата навозной жижи, запахов свинарника, коровника, курятника и жара крупнобедрых фермерш с большущими сиськами.
     Глаза у него постоянно горели калеными угольями, как хорошо раскуренная сигарета, а сам он походил на огромного облезлого кота, величиной с тощего быка, к тому же черного и вечно голодного. Вот и приходилось ему бегать по знакомым, воображая с голодухи, что вдруг возьмут да и оставят на ужин.
     Нанюхавшись до одурения аппетитных запахов жареного и ароматов пареного, Юстас приходил в слюнявый собачий экстаз и начинал клясться в нерушимой верности идеалам социалистического реализма, попутно громя буржуазных абстракционистов почем зря.
     Кстати, он умел лаять по-собачьи, шевелить ушами и подкладывать свинью представителям богемной элиты. Когда ему удавалось кому-нибудь из этой элиты напакостить, шалун громко хлопал в ладоши и хохотал не хуже лешего. Но природа и продажное буржуазное искусство будто сговорились доконать беднягу черта: раздразнив для начала нестерпимо сытным духом его слюнные железы, они подсовывали ему для обличительных гавкающих нападок различных заковыристых модернистов. Эти скандальные баталии повергали в трепет миролюбивых бюргерш, которые, оставляя кухню и хватаясь за голову, требовали немедленно послать Юстаса ко всем чертям.
     Таким вот манером, облизнувшись однажды вечером на увесистый ростбиф, черт нежданно-негаданно очутился рядом со своим заклятым врагом, богемным искусствоведом и страстным апологетом поп-арта.
     За столом зашел оживленный разговор о знаменитом Молчащем Ящике, скандальном творении одного модного скульптора-абстракциониста. Эстетствующий сосед Юстаса принялся с жаром восхвалять эту халтуру. Ему начали вторить несколько смазливеньких девиц из общественной организации «Свободомыслящие феминистки без лифчиков, но себе на уме», чем вызвали бурный взрыв негодования у черта.
     – Боже правый! – воскликнул он, вскакивая и потрясая увесистыми кулаками. – И это наша цивилизация! Один на своем мусорном ящике, недостойном называться скульптурой, наживает тысячи, а другому за шедевры натурализма ослепленные модой буржуи ничего не платят или платят сущие гроши!
     Разгоревшаяся полемика закончилась позорным изгнанием черта из благопристойного общества.
     Покидая поле идеологической брани с гордо поднятой головой, он во всеуслышание заявил, что создаст нечто феноменальное и говорящее в пику Молчащему Ящику.
     Придя домой, Юстас пошарил в давно испорченном холодильнике, но ничего там не нашел, кроме постящихся тараканов, и тогда с превеликим усердием стал копаться в семейном архиве, чтобы отвлечься от препротивного чувства голода.
     Копался он, копался, все больше теряя терпение, пока случайно не наткнулся на оккультную рукопись своего далекого пращура. Рукопись была посвящена изложению мытарств черта-дезертира и заканчивалась упоминанием о каком-то сакральном булыжнике, в котором на молекулярном уровне была закодирована дьявольски важная информация. Для ее извлечения требовалось искусство скульптора натуралистической школы. Этот скульптор должен был изваять в натуральную величину Говорящий Фаллос.
     Идея Говорящего Фаллоса занозой засела в лохматой голове Юстаса. Он решил во что бы то ни стало разыскать утерянный его предком камень.
     Поиски заветного камня были длительными и многотрудными. Постоянно отвлекали подработки и споры с абстракционистами. Тем не менее, Юстас упорно шел к цели.
     Однажды в лавке букиниста Юстас нашел потрепанную брошюру с докладом мистера Пиквика и был ошарашен неожиданным открытием: кабалистические знаки на камне точь-в-точь соответствовали их описанию в оккультной рукописи.
     Всеми правдами и неправдами наш скульптор наскреб сумму, необходимую для поездки в Старый Свет, и вскоре мерил решительными шагами мостовую Лондона, хорошо унавоженную домашними собачками.
     Святыня Пиквикского клуба была старательно врыта в землю перед домом, где когда-то проживал идейный Вождь пиквикистов.
     Под покровом туманной и – бр-р-р! – промозглой великобританской ночи Юстас совершенно нагло выкрал драгоценный камень, заменив его заранее приготовленным американским булыжником, и со счастливым сердцем отбыл на реактивном самолете в Новый Свет.
     Очутившись в родном Бруклине, скульптор первым делом изрядно и весело наклюкался, а потом навеселе направился к заброшенному гаражу, в котором размещалась его мастерская, она же столовая и спальня.
     – Да-а, – протянул он, восхищенно оглядывая свои изрядно запыленные произведения откровенно натуралистического искусства, – работы мои великолепны, но нельзя останавливаться на достигнутом. Я должен изваять такую супернатуральную вещь, чтобы даже самые придирчивые зрители, не моргнув глазом, приняли ее за выражение самой сути трудолюбивого мужского естества.
     Работа пошла споро. Камень сам как бы освобождался от всего лишнего. Юстасу оставалось лишь автоматически постукивать молотком по зубилу.
     Через несколько бессонных дней и ночей восхитительное творение скульптора-натуралиста предстало по всей своей порочной красоте.
     Устало опустившись в скрипучее кресло, творец бросил придирчивый взгляд на свое детище и процедил:
     – Ну что, брат, побеседуем?
     Фаллос солидно откашлялся и простуженным голосом ответил:
     – Побеседуем, коллега. Но вначале хотел бы представиться. Я, к вашему сведению, есть музейный говорящий робот по прозвищу Проныра. Доставлен на Землю космолетом под названием «Тунгусский пилигрим» первого января тысяча шестьсот восемнадцатого года. В результате большого шума от его приземления вспыхнула Тридцатилетняя война между габсбургским блоком, представленным испанскими и австрийскими Габсбургами, католическими князьями Германии, папским Римом, Речью Посполитой, и антигабсбургской коалицией в лице германских протестантских князей, французов, швейцарцев, датчан, поддержанных Англией, Голландией и Россией...
     – Постой, постой! – перебил своего многословного собеседника Юстас. – Что это за странное название космолета? Я хотя и не силен в истории, но мне помнится, что Тунгусский метеорит свалился на Землю в начале двадцатого века.
     – В целом правильно, сэр, кроме одной маленькой, но исключительно важной детали, – ответил Проныра. – Когда один из ваших родственников по материнской линии решил на том же самом древнем корабле вернуться за мной, его колымага не выдержала дальнего странствия и взорвалась, врезавшись в атмосферу планеты тридцатого июня тысяча девятьсот восьмого года. В доисторическое время этот кораблик славился своими преотменными ходовыми качествами...
     – Ладно, хватит болтать на заумные темы! – поморщился Юстас. – Скажи-ка лучше, почему у тебя столь интересный для женского глаза вид?
     – Все очень просто и очень элементарно, – самодовольно хохотнул Проныра, небрежно сплевывая на штиблеты Юстаса. – Вначале меня планировали как исключительно важный компонент единого скульптурного комплекса самодвижущегося Князя Тьмы, выполненного в натуралистической манере. Прогуливаясь по музею, скульптура должна была рассказывать посетителям биографию Вождя. Однако приемная комиссия забраковала работу на том надуманном основании, что натурализм в ней якобы не доведен до своего постмодернистского конца, выраженного в угловатом кубистском стиле...
     – Какой-то абсурд! – воскликнул Юстас. – Судя по твоим словам, в приемной комиссии были замаскированные сторонники буржуазного абстракционизма, формализма и других гнусных «измов».
     – Вы совершенно правы, но тем не менее члены комиссии настояли на своем, и скульптура была обезображена бронзовым мундиром генералиссимуса. В знак протеста ваш предок, тоже скульптор-натуралист, кастрировал свой шедевр и спрятал меня в каменную глыбу до лучших времен торжества социалистической идеи, а затем катапультировал вашего покорного слугу подальше от алчных женских глаз.
     – К сожалению, лучшими временами пока не пахнет и даже не воняет, – вздохнул Юстас и сглотнул слюну. – Возмутительные нападки на социалистический реализм усиливаются с каждым днем. Разлагающаяся в свое собственное удовольствие буржуазия стремится взять быстрый реванш за некоторые собственные крупные поражения в темном прошлом. Скульптору моих взглядов приходится невыразимо туго.
     Общаясь на протяжении двух недель с Пронырой, Юстас узнал много интересного и полезного о бурной жизни и неутомимой деятельности Князя Тьмы. Весьма любопытно, что эта архиценная информация в свое время была засекречена хронистами чертей, которым не понравился чрезмерно правдивый реализм в изложении биографии Вождя, и они решили ее отполировать самым варварским образом с помощью грубого наждака своего льстивого угодничества.
     Таким образом, Юстас оказался одним из немногих, кто был ознакомлен с подлинной биографией Люциферова-Сатанинского.
     Что же представляла собой эта биография?
     Внимательно читайте, дорогие и бесценные мои, следующую главу, а также и другие главы. Очень, знаете ли, рекомендую. Читайте до обеда, после обеда и на сон грядущий. Утром можно тоже читать, но только не зачитывайтесь, ибо существенно возрастает риск опоздать в среднюю и высшую школу, в учреждение, на фабрику или на завод, на свиноферму или на заседание сельсовета.
    
     ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, очень коротенькая, продолжающая знакомить допытливого читателя с жизнью и деятельностью Князя Тьмы.
    
    
     Первые молочные годы будущего Князя Тьмы, который не ел манную кашу, а также кашу перловую и другие невкусные, но очень питательные каши, прошли в уединенной сельской местности отдаленного уезда, расположенного в зоне препоганого земледелия и страшно неблагоприятных климатических условий.
     Давно лишенная своей первозданной девственности и невыразимого очарования природа этой кошмарно интересной местности была отмечена тем невыразимо угрюмым своеобразием, которое свойственно самому глухому захолустью приполярной лесотундры. Куда ни глянь, всюду расстилалась неровная, холмистая местность, обильно покрытая ледниковыми камнями, булыжниками, промкомбинатами, окопами, противопанцирными рвами и незамерзающими топями вкупе с замороженными стройками некогда ударных имперских десятилеток. Непроходимые леса и подлески с буераками и оврагами вокруг генеральских дачных замков, буреломами на подходе и на подползании к тавернам спецобслуживания, лесоповалами у шалашей политэмигрантов и концтаборами особого назначения для любителей изящной диссидентской словесности густо устилали восточные, юго-восточные, северо-восточные и все северные земли уезда и подъезды к нему.
     В розовом детстве Янус очень любил нервотрепные сказки, окрашенные в черный цвет самой лютой магии, жуликоватого чародейства и низкопробного эстрадного куплетизма. Его старшая сестра Яга Адольфовна смутно припоминает, как в возрасте неполных трех лет он поправлял свою старую няньку Вампировну, если она что-то путала или что-то ужасно важное пропускала в своей очередной страшной рассказке.
     Феноменальная память, сдобренная ядом злопамятства, и коварнейшая сообразительность шаловливого малютки бросались всем в глаза едкой до слез пылью. И поэтому ему, во избежание заплаканных очей родственников, домочадцев и прочей одомашненной шушеры, прощали всякие невинные пакости, связанные с целенаправленным закакиванием отцовских штабных карт и потрясающе вдумчивыми исследованиями внутренностей домашней живности на предмет их возможной несъедобности.
     Сызмальства за методичное воспитание дьявольски вундеркиндистого мальчика боязливо, но ласково взялся его отец, лихой рубака и рубаха-мужик, а также отъявленный мародер с милыми его сердцу военно-диктаторскими наклонностями в области азартных игр на чужих нервах и не менее азартных игрищ в кости казненных без суда и следствия плутократов.
     Поскольку отец и дед были завзятыми браконьерствующими охотниками поживиться за чужой кошт и закоренелыми радиоглушителями, то вводными уроками для отпрыска старинной аристократической фамилии традиционно считались практические занятия по изощренно хитроумному уничтожению флоры, фауны, радиотрансляторов и радиопеленгаторов на дружественных землях соседей помещиков, склонных к пацифизму и судебно-бюрократическому решению всех спорных проблем.
     Особенно Янусу полюбилась охота на упыристых водяных и косматорогих лешаков, исповедующих вневероисповедные утопии и пытающихся на колхозных началах заниматься мелиорацией с экологической целью сохранения девственных топей. Он с восхищением взирал на деда, саженного роста, сухого, жилистого, который с ручной электропилой ходил в одиночку на здоровенных и яростных до мелиоративной работы лешаков, упорно затапливающих обезвоженные торфяники.
     Разумеется и безусловно подразумевается, что папаша и, конечно же, дедуля не учили Януса лазить по электростолбам для осуществления электродиверсий, сноровисто шастать по болотам в сапогах-скороходах, шустро уходя от преследований налоговых инспекторов, и плавать на резиновом плотике по студеным водам бездонных омутов, пряча концы темных дел и грязных делишек в мутную водицу. Это было делом рутинным, следовательно, – уделом гувернеров, но зато они старательно обучали своего неофита метко стрелять навскидку из рогатки чудовищно убойной силы по убегающим миротворцам, метать перочинный нож для разделки туш диких зверей в лоб судебных исполнителей, убивать противников войны всех против всех компрометирующими сплетнями и тошнотворными запахами грязного белья, а при острой необходимости ликвидировать их руками, ногами, зубами, ядами, финками, кастетами и огнепальным оружием наемных киллеров. Этот вводный курс начинающего дьявола дополнялся наставлениями о том, как должно в соответствии с рыцарским этикетом питаться всыромятку душами доверчивых друзей и личных врагов с приправой из болотных гадов и гадких подлостей.
     К сожалению, этот благотворный процесс домашнего аристократического образования пришлось прервать в самый интересный момент, и молодой Янус в приказном порядке был отправлен в духовно-кадетскую гимназию, в которой он проучился ровнехонько шесть лет, шесть месяцев и шесть дней.
     Официальные легендописатели закрыли свои очкастые глаза на некоторые стороны жизни гимназиста Януса и сосредоточили главное внимание на сухой констатации преподаваемых предметов, как то: религиозная герменевтика, догматическая теология, каноническая юриспруденция, идеалистическая философия, вселенская история от первовзрыва и до наших дней, политическая риторика, схоластико-диалектическая логика, натуральное естествознание, бухгалтерская математика, развединформатика, военно-полевой устав имперской армии, устав гарнизонной службы, физическая и военная подготовка.
     Казенные борзописцы, указывая на философский склад ума пытливого юноши, с лакейской выспренностью подчеркивали красными чернилами, что он, будучи учеником старших классов гимназии, написал яркое и самобытное сочинение на тему «В чем истина зверского существования и где она зарыта?», в котором с убийственной логикой доказывал, что цель оправдывает средства, соответственно чему истинно все то, что выгодно личности вождистского типа. Однако при этом раболепно умалчивался тот фактик, что гимназист Люциферов был куда большим прагматиком, чем это явствует из его сочинения, которое он, между нами говоря, заказал у одного нуждающегося в деньгах одноклассника и скупо оплатил его работу из кошелька другого одноклассника, весьма преклоняющегося перед грубой физической силой. Когда писалось это сочинение, наш вундеркинд лимонадил с приятелями в дальнем блиндаже военного полигона и делился личным опытом подводной охоты на болотных лихорадников.
     В те счастливые годы гимназисты, жившие на казарменном положении, не имели доступа к тлетворным журналам и разлагающим душу демократическим газетам; аудио- и видеоинформация – слава Богу! – ограничивались кабельным телевидением, находившемся в руках жизнерадостного генералитета из числа попечителей гимназии. Если гимназисты изредка и с большой неохотой вырывались в город, то интересы их не шли дальше ближайшей ресторации или портовой таверны, где можно было, схоронившись в каком-нибудь закутке, изрядно нализаться, перекинуться в картишки и предаться чмоканию с продажными девицами необычайно легкого поведения.
     В гимназии имелся свой карцер, расположенный под общественным сортиром административного здания в подвальном помещении. Летом там было невыносимо душно и воняло застоявшейся преподавательской мочой, а зимой царил жуткий холод и пахло все тем же. Пищей для провинившегося служил фунт отвратительного хлеба с отрубями и кружка воды с ненасытными дизентерийными палочками. Однажды за шаловливую мерзость, учиненную занудному преподавателю теологии, Янус угодил в этот карцер на два дня. Хотя он и прошел хорошую домашнюю школу выживания в экстремальных условиях, но даже подобная закалка служила слабой защитой от проклятого карцерного дискомфорта.
     Проныра еще много чего порассказывал Юстасу о детских и юношеских годах Януса Адольфовича. Но я не буду утомлять читателя мелкими подробностями скучного быта молодого Князя Тьмы. У нас еще будет возможность познакомиться с биографией этой выдающейся харизматической личности.
     Скажу лишь несколько слов о дальнейшей судьбе Юстаса и Проныры, так как их пример подтверждает, что и у чертей бывает собачья жизнь, откровенное надувательство и низкопробное жульничество, несмотря на то, что они исповедуют идеологию равенства, братства и свободы выбора методов конкурентной борьбы с теми, кто тщатся быть ангелочками.
     Узнав от Юстаса, что тот однажды соорудил чревовещающую куклу с колючими усами из щетины вепря и каменными кулаками из гранита, Проныра загорелся неукротимым желанием повторить смелый эксперимент. На этот счет у него были своекорыстные соображения, навеянные появлением в мастерской новой зазнобы Юстаса, дородной и бедрастой философини-натуралистки, перу которой принадлежал трактат «Пролегомены к антиномиям сексуально озабоченного разума, обремененного своими собственными бессознательными влечениями и немогущего от них избавиться посредством самокритики». Будучи настырным малым, Проныра решил совратить философиню с истинного метафизического пути, дабы с ее помощью самому выйти на этот путь и стать дипломированным философом-сексопатологом.
     Наивный черт, ничего не подозревая, попал в хитро расставленные сети и принялся за создание говорящей куклы в натуральную человеческую величину.
     Как только Проныра торжественно занял то самое место у куклы, которое ему и полагалось занимать в соответствии со своим скульптурным обликом мужского детородного органа, он начал вести себя самым похабным образом. В отсутствии ваятеля Проныра, успевший к тому времени изрядно поднатореть в диалектическом натурализме, принялся обхаживать его зазнобу, беззастенчиво хвастаясь своими мужскими достоинствами последовательного натуралиста, делая грязные намеки в адрес идеалистов, якобы повсеместно страдающих импотенцией, и обещая райскую жизнь в академгородке. Бедрастая не выдержала этой мощной осады и сдалась на милость победителя, страстно обещая ввести его в лоно своих философских идей, академических дискуссий и профессорских дипломов.
     Бегство Проныры и бедрастой на международный философский симпозиум, сопровождаемое оскорбительными тирадами и демонстративно сладострастными взвизгиваниями, окончательно доконало Юстаса, и он, прокляв светлые идеалы натурализма и социалистического реализма, стал яростным сторонником поп-арта и буржуазных утопий.
     Однажды на склоне лет и творческих возможностей, будучи известным и высоко оплачиваемым модернистом, наш конформист соорудил из бывших в употреблении унитазов и ночных горшков памятник нечистой силе, который, как ни странно, очень понравился Янусу Адольфовичу, и он даже сфотографировался на его фоне. Теперь эта фотография украшает кабину его личного мобильного перпетолета.
     Бросив косой взгляд на фотографию и на развалившегося в кресле Муссоли Вельзевула, своего флигель-адъютанта, Янус Адольфович резко хлопнул рукой по столику и громко сказал:
     – Эй, там, на полубаке! Чей храп я слышу?
     В ответ раздалось вялое мычание.
     – Просыпайся, лодырь! – повысил голос Янус Адольфович. – Нас ждут великие дела и большое совещание на главной базе!
     Шумно зевнув, Муссоли с хрустом потянулся, затем резво вскочил и сделал несколько энергичных приседаний.
     – Вот так-то лучше, – пробормотал Янус Адольфович, задумчиво почесывая кончик своего выразительного крючковатого носа и разглядывая клочок исписанной бумаги.
     – Шифровка закончена? – полюбопытствовал Муссоли, бросая полусонный взгляд своих слегка раскосых глаз на бумажку в руках шефа.
     Игнорируя неделикатный вопрос, Вождь протестанторов озабоченно проронил:
     – Необходимо срочно наладить связь с нашей агентурой в имперской столице. Я уже начинаю задыхаться в тисках информационной блокады.
     – А наше новое оружие – субспейсмарина?
     – Не единственная, но надежда. Если испытания пройдут успешно, то очень скоро я подниму на новую битву свои мятежные полки.
     – Машина машиной, но без вашей гениальной хитрости нам не одолеть Императора, – подобострастно заметил Муссоли.
     – Конечно, мой смышленый друг, – снисходительно согласился Люциферов. – Хитрость – главное свойство прозорливого политика моего типа.
     Будучи поклонником самых утонченных философско-диалектических спекуляций, обязательно проверенных суровой практикой, Люциферов хорошо знал способность разумно мыслящей материи к изворотливости и хитрости. Иногда он без всяких там фанаберий и лишней скромности заявлял от себя лично, что любая дьявольская хитрость состоит в умении загребать жар чужими руками. Вот и на этот раз Вождь мятежного воинства хотел зловредно насолить Императору с минимальными для себя потерями. А ведь были золотые времена, когда нынешний мятежник горделиво считал себя вполне верноподданным гражданином империи Великого Альдебарана.
     Каких-то лет двадцать или тридцать пять, шесть, семь, восемь тому назад Янус Адольфович увлеченно преподавал философию позитивизма рукопашного боя и диалектическую квазилогику шпионажа в одном из лучших тюремных лицеев столицы. Карьера столичного преподавателя не то чтобы вполне, но отчасти устраивала его. Однако жизнь порой преподносит нам очень неприятные сюрпризы.
     В один прекрасный дождливый день молодой, симпатичный преподаватель с военной выправкой и хищным профилем попался на волоокие глаза жены директора лицея, ведьме хотя и давно переспелой для сексуальной магии, но чертовски падкой на крепкий мужской пол и собственные неукротимые иллюзии. Это не осталось незамеченным ревнивым супругом, рьяным блюстителем нравственных основ семейной жизни и радетелем исключительно духовного союза разнополых существ. Во избежание скандального сокрушения этих основ начинающий преподаватель написал язвительный памфлет, опубликованный в журнале «Просвещенный тюремщик» и разоблачающий буржуазное ханжество, а затем срочно покинул стены лицея по собственному желанию.
     Благодаря небескорыстной помощи одного влиятельного родственника бывший преподаватель военно-гуманитарных дисциплин стал вращаться при дворе Императора, был замечен, удостоился портфеля министра общественного благосостояния, получил почетный дворянский титул Лучезарного Князя Тьмы за деятельность на ниве просвещения темных масс трудящихся в спецлагерях для уголовников и нацелился на пост министра безопасности. Последнее взбесило кое-кого из завистливых фаворитов. Воспользовавшись одним их промахов удачливого выдвиженца, они с превеликим злорадством засадила его на несколько месяцев в тюрьму, чугунные ворота которой украшал лозунг «Позор тунеядцам и мошенникам!» Это так озлобило Люциферова, что после выхода из тюремных застенков он, не раздумывая и без колебаний, примкнул к заговорщикам, жаждавшим дымящейся крови чванливых фаворитов и удовлетворения своих политических амбиций.
     Бурная жизненная круговерть, в которую с головой окунулся Люциферов, известный в узких кругах заговорщиков как мессир Воланд, быстро показала, что он соткан из невообразимых противоречий, свойственных только артистическим натурам и в какой-то мере политическим клоунам. Артистизм действительно и безусловно был присущ уму и поступкам Януса Адольфовича, что проявилось еще в студенческие годы, когда он принимал самое живое участие в студенческой самодеятельности и выступал в театральных постановках под псевдонимом Воланда.
     Он мог быть в одно и то же время смелым до неприличного безумия и трусливым до отвращения, вызывающе дерзким и унизительно покорным, блистательно ироничным и возмутительно циничным, непревзойденно одухотворенным и надоедливо скучным, но он никогда не был на продолжительное время только тем или только другим, никогда не был уловимым для приверженцев схематизировать характеры и типичные формы поведения. Янус Адольфович был Янусом Адольфовичем в том одном единственном экземпляре, который называется дьявольской индивидуальностью.
     Эти загадочные черты натуры своего господина производили на его преданнейшего слугу Вельзевула гипнотическое влияние. Вельзевул буквально боготворил Януса Адольфовича, и тому были, помимо всего прочего, вполне определенные причины. Что это за причины, читатель сможет узнать из пятой главы.
    
    
     ГЛАВА ПЯТАЯ, в которой читателю представляются верный помощник Князя Тьмы Муссоли Вельзевул и отвратительный тип альдебаранина в виде лиценциата Химероса, одно время промышлявшего любовными авантюрами.
    
    
     Выходец из нищей семейки городского брадобрея и люмпенизированного шарлатана с бычьими глазами, нынешний флигель-адъютант Муссоли Вельзевул хорошо помнил свое небезоблачное, но счастливое детство. Помнились ему и незлые соседские языки, ласково клеймившие семейство Вельзевулов за мелкие и крупные грешки с криминальным душком.
     Всем этим наблюдательным кумушкам, тетушкам, дядюшкам и подслеповатым бабулькам было доподлинно известно, что у многих, кого стриг и брил старый пьянчужка Порфирий Вельзевул, ловко очищались карманы маленьким, толстеньким и невероятно шустрым Муссоли. Этот замурзанный поросенок с бегающими глазенками едва не помер от нравоучительной щекотки, которой отведал в тюрьме за свое нездоровое пристрастие к изъятию чужой собственности. Если бы не великодушное заступничество высокопоставленного заключенного, каковым значился в секретных тюремных списках господин Люциферов, малолетний воришка мог легко загнуться от икотки, вызванной старательным щекотанием пяток.
     После тюрьмы Люциферов определил Муссоли в захудалый пансион к некоему лиценциату Химеросу, занимавшемуся воспитанием дворянских недорослей. Хотя в случае с Муссоли дворянством и не пахло за версту, но старый и плешивый жмот за приличную мзду закрыл свои конъюнктивитные моргала на этот крохотный недостаток своего будущего подопечного. Он только строго-настрого приказал мальчишке покрепче держать язык за зубами, опасаясь подмочить репутацию своего заведения присутствием в нем плебейского отпрыска.
     Лиценциат был довольно одиозной личностью. Его редискообразная и давно облысевшая голова, колебавшаяся на жиденькой, морщинистой шее, непрестанно возникала то в дверном проеме, то в одном из окон заведения, то в щели ограды... Старый хрыч непрестанно шпионил за своими учениками, исходя едва ли не смертным потом при одной мысли о том, что вечно голодные мальчишки могут залезть в его холодильник или в чулан, где хранились далеко не скудные запасы импортного продовольствия. В классах и на улице он неизменно появлялся в засаленной старой сутане, нарочито подчеркивая свой аскетический образ жизни и преданность высшим духовным ценностям.
     Ходили слухи, что сей аскет был тесно связан с тайной полицией. Знал ли об этом Люциферов? По-видимому, хорошо знал, но по каким-то своим соображениям поддерживал с ним контакты и не побоялся отдать мальчишку этому олицетворению бессовестного фискальства, написавшему так и неопубликованный трактат «Гносеологические корни облагораживающего влияния стукачества на социальный прогресс». В данной рукописи невнятно, но категорично утверждалось, что стукачество – одно из неотъемлемых свойств живой материи, заключающееся в опережающем отражении действительности с помощью доносительства в высшие информационные центры сложно организованных систем. Под опережением следовало понимать соревнование на скорость доносительства между слушателями порочащих имперскую действительность высказываний врагов народа и сочувствующих им вырожденцев. Поэтому любой уважающий себя фискал обязан постоянно стремиться информировать высшие инстанции не только о том, что есть, но и о том, чего не должно быть.
     А ведь были годы, когда лиценциат Химерос считался отъявленным сексуальным хулиганом, неотразимой грозой женского пола.
     Не верите?
     Ну тогда послушайте одну любопытную рассказку, не мною выдуманную, но мною с виртуальной правдивостью поведанную.
     Много-премного лет тому назад, когда сельские трамваи громыхали по кривым рельсам с двумя прицепными вагонами, а кривые городские сосиски и сардельки делали из натурального мяса околевших по старости вепрей, без всяких там химзаменителей, у альдебаранских аристократов в большой моде были кирпичные дворцы с лакеями, гувернерами, гувернантками, поварами и наемными стражниками из числа странствующих ландскнехтов. В одном из таких прихватизированных дворцов, располагавшемся на углу улиц Живодерная и Кривая Подвальная, проживало в полное свое удовольствие семейство столбового боярина Ифана Фасильевича Грознюка.
     Была у энтого, значит, боярина дочка на выданье, девица знатная во всех отношениях – руки на месте, ноги на месте, голова, где ей и положено быть, и прочие женские аксессуары в строгом соответствии с физиологической конституцией. И вот приключилась с ней одна, знаете ли, скандальная история.
     Как-то раз под вечер эта дщерь, томимая совершенно неизъяснимой эротической грустью и дикой изжогой от недавнего пережора, вышла с собачкой прогуляться по дворцовым покоям.
     В полутьме дворцового зала для Нескромных Сексуальных Забав пышнотелая столбовая аристократка донья Фёкла заметила подозрительную фигуру с закрытым шарфиком лицом и сказала хрипловатым баском:
     – Барон Опанасенко, это вы, га?
     – Тяв, тяв!.. – завелась собачонка.
     Не дожидаясь внятного ответа, столбовая аристократка торопливо добавила:
     – Вам пора покинуть дворец. Тикайте! Ну же!
     А субъект тот глухо так отвечает:
     – О, прекрасная донья Фёкла, заткните своей болонке пэльку, а не то она всех перебудит. Я же всецело вам подчиняюсь и вот-вот буду рвать когти с этого огорода.
     – Ах, барон Опанасенко, барон Опанасенко! – влюбленно прохрипела столбовая аристократка и зашлась ужасным кашлем. – Кх, кх, мой ненаглядный вертопрах!.. Кх, кх... Неужели все мои заветные мечтанья сбудутся, га?
     – Да, краля моя ненасытная.
     Внезапно столбовая аристократка вся ужасно напряглась и страшно набычилась, как это бывает с колхозными коровами, тоскливо ожидающими чего-то неминуемого. Поожидав, она подозрительным тоном промычала:
     – Ой, мамочка! Чей это голос? Кто туточки со мною лясы точит? Кто вы, га?
     – Не пугайтесь, дуреха! Так и быть, признаюсь: я случайный здесь прохожий, хотя и люблю ночами подышать свежим воздухом там, где стоит ваш дворцовый терем. Вот и сегодня, прогуливаясь, ненароком забрел во дворец по малой нужде...
     – Чего-о-о? По какой такой нужде? Вы не барон, га?
     – Барон, да не тот.
     Столбовая аристократка тяжело и как-то неловко затопталась на месте, затем неуклюже отскочила в глубь зала и истошно гаркнула:
     – Караул! Рятуйте, люди добрые!
     – Ни звука! – прошипел таинственный незнакомец, озабоченно размахивая руками и нервно дрыгая правой ногой. – Вы себя и меня погубите! Перестаньте верещать так истошно и так противно!
     – Прочь, гражданин! – визгливо вскрикнула донья Фёкла. – Слуги! Стража!..
     Ну, все ясно и переясно. Какой уж тут сон. Сплошная дворцовая свистопляска, да и только.
     Немедленно появился заспанный папаша, старый хрен, в каком-то лиловом ночном колпаке и в кривых очках для ночного видения. Его сопровождал коротконогий посол с планеты Заядлый Оборотень и вооруженные до зубов алебардами и колотушками ландскнехты в одних железных подштанниках.
     – Что за крик? – сердито вопросил хозяин замка. – Кто здесь шумит и не дает мне спать на печке?
     – Вы, папаша, не берите ничего дурного в свою плешивую голову, – вежливо так ответил незнакомец. – Ошибочка маленькая вышла. Где у вас тут мужская уборная имеется? У меня, к вашему сведению, мочевой пузырь разрывается, а ваша дочка шум и дискуссию устраивает в самый для этого неподходящий момент.
     – Стража, взять его! – скомандовал столбовой боярин и смело высморкался на пол. – Я тебе, фраер, сейчас такую уборную устрою, что долго будешь меня помнить! В штаны заставлю надудолить!
     Услышав столь обидно некультурные слова из усатых и бородатых уст столбового аристократа, незнакомец обиделся, суетливо выхватил длиннющую лазерную шпагу и грозно выкрикнул:
     – Назад, обормоты моржовые! Прочь, псы шелудивые! Искрошу на молекулы, атомы и, быть может, даже на электроны!
     Тут, конечно, у всех присутствующих произошло в голове форменное и очень нервное мозгокружение.
     Ландскнехты немедленно устроили митинг, чтобы обсудить план захвата неприятеля. Посол, тоже не лыком шитый, выхватил свою лазерную шпажонку и, хорохорясь, начал воинственно прыгать на одной ноге, пронзительно вереща:
     – Я никак не могу терпеть в своем присутствии подобного безобразия! Стража, граждане, бейте и лупите засранца! Тудыть его в качель!
     – Пусть только попробуют! – расходился тот и так треснул кого-то по зубам, что все враз стихли и сникли.
     – Кто вы? – боязливо спросил посол, перестав кривляться и махать руками.
     – Я состою при после с планеты Заядлый Оборотень.
     – Не верю ушам своим мохнатым! Какая возмутительная наглость! Что я слышу?
     – Слышите только то, что слышите.
     После этих возмутительных слов посол принялся нервно метаться из стороны в сторону, натыкаясь на декоративные табуретки и присутствующих. Одному ландскнехту он даже ногу отдавил нечаянно, отчего тот потерял все свое сознание и притворился тяжело раненым. А зал небольшой, тесноватый, можно сказать, зал вовсе никудышний для выяснения испорченных скандалом отношений. Пометавшись и чуть было не разломав всю дворцовую мебель, посол наконец застыл в грустном молчании и стеснительно пробормотал:
     – Я дико, конечно, извиняюсь, но пусть все, проживающие в данном замке, покинут зал. Я сам переговорю с этим нахалом.
     Столбовой боярин, боярская дочка и стража быстренько очистили помещение, совершенно не приспособленное для делового обсуждения широкомасштабных военных баталий.
     – Кто вы на самом деле? – пролепетал посол, держась на почтительной дистанции от незнакомца.
     – Ваш внучатый племянник, вот кто я такой.
     – О, Матка Боска, не может быть!
     – Вы не узнаете мой голос? Уши заложило?
     – Кажется, узнаю. Здесь так темно и печально, что и голос звучит как-то по-другому, как-то ватно. Однако сейчас я действительно его узнаю.
     – Вот и хорошо, что узнали.
     – Ничего хорошего в этом нет и быть не может, сто десять клистиров тебе в задницу ветродувную! Что ты делаешь во дворце, несчастный странник и глупый путник? Немедленно отвечай на ребром поставленный вопрос!
     – Я люблю донью Фёклу по-звериному и смело сознаюсь в том, что овладел бы ею к своему большому-пребольшому удовольствию. Вот могу даже презерватив неиспользованный показать.
     – Тише! – посол испуганно оглянулся по сторонам. – Как бы ты умудрился взять ее?
     – Все очень просто. В темноте я прокрался бы к ней в спальню и назвался бы не иначе, как бароном Опанасенко.
     – Молчи, пакостный маньяк! – озабоченно пробормотал старик посол, свирепо шевеля усами и ушами. – Ежели журналисты все узнают, то хана моей дипломатической карьере, да и тебе я не позавидую. А посему не будем тратить время зря. Давай-ка быстро обсудим, что делать и как выпутаться из этого скверного положения. М-да, задал ты мне задачку. Придумал! Вот что, Дон Хуан, беги и прыгай вниз с балкона на клумбу с кактусами, а затем первым же рейсом немедленно улетай на нашу родную планету и жди меня там.
     – Бегу, господин посол! – радостно бросил непутевый племянник и рысцой покинул зал.
     Не успел Дон Хуан свалиться на колючую клумбу, как появился старый боярин, на ходу что-то дожевывая, поминутно сплевывая и сопя в две ноздри. Бросившись к нему, посол бешено затараторил:
     – Злодей пытался напасть на меня, но моя шпага вынудила его позорно бежать.
     – Кто это был? – вытерев лоснящийся от масла подбородок, спросил боярин.
     – Барон Опанасенко, который нынче ночью намеревался коварно овладеть доньей Фёклой.
     – Ложь! – невыносимо визгливым голосом прокричал боярин, вызвав оживление у присутствующей при сем разговоре лакеев. – Гнусная ложь и вопиющая политическая провокация!
     – Нет, правда!
     – А я говорю, что ложь!
     – А я настаиваю на том, что это правда!
     Попререкавшись еще немного ради соблюдения дворцового этикета, погрустневший боярин подозвал одного из слуг и командно-административным шепотом повелел ему вызвать донью Фёклу для допроса без применения пыток. Та незамедлительно притопала и застыла, словно в рот ведро сельтерской воды набрала.
     – Ну, паскудина, чего молчишь?! – вызверился на нее боярин. – Мысленно блядуешь с бароном Опанасенко, а из себя корчишь целку!
     – Папаша, я... – плаксиво заикнулась Фёкла.
     – Немедленно выкладывай все как на исповеди! – нетерпеливо перебил ее боярин, поглядывая на секундомер.
     Возникла напряженная пауза. Даже настенные ходики с каркающей кукушкой перестали каркать, хрипеть, скрипеть и куковать. Столбовой боярин сердито сопел и пыхтел, боярская дочка переминалась с ноги на ногу и тяжело вздыхала. Наконец боярин позвал стражу и приказал бросить Фёклу в тайную темницу для политических проституток, а барона Опанасенко схватить и в секрете от придворных доставить к нему во дворец для незамедлительной и весьма нравоучительной порки.
     Тем временем хитрый посол быстренько намылился к барону Опанасенко и, рассказав ему в драматических тонах о случившемся этой ночью, посоветовал сматываться на ближайший необитаемый планетоид, что тот и сделал.
     А Дон Хуан? Куда он запропастился?
     Химерос в молодые годы был ушлым и строптивым малым. На борту старенького космического брига «Ковер-Самолет» он направился вовсе не в сторону Заядлого Оборотня, как того категорично требовал посол, а в созвездие Усатого Клопа, излюбленного места сборища похотливых самцов из семейства неопознанных летающих объектов вкупе с такими же субъектами. Однако в пути произошло ужасное космическое кораблекрушение, и Дон Хуан вынужден был на некоторое время задержаться на перевалочной базе, где затеял очередную любовную интрижку с одной смазливенькой официанточкой из космического трактира «Межзвездный Пилигрим».
     По соседству с этой перевалочной базой находились владения феодального короля Самостийника XVII, самодура, самохвала, самообманщика и самоуправца. Сей король, кроме всего прочего, слыл большущим ротозеем и сплетником, которого тыквенной кашей не корми, а дай только побалакать с кем-нибудь на темы о загранкомандировках и загранвойнах. Особенно он любил трепаться на указанные темы с Командором Замогильченко, прославленным космическим бродягой, охотником за инопланетными сокровищами и коллекционером давно забытых анекдотов.
     – Успешно ли было ваше посольство в район пылевой туманности Сякось-Накось и ее обитаемых окрестностей? – спросил Самостийник XVII, соскакивая с гиппопотамистого велотренажера при виде входящего Командора с рюкзаком за плечами.
     – Ага. На планете Сверчок Кухонный меня почтительно и ласково принял ваш кузен, который снаряжает тридцать космических барж для колонизации незарегистрированных астероидов.
     – Похвальное начинание, весьма похвальное. А теперь подробненько расскажите мне всякие любопытные штучки о столичной жизни на Сверчке.
     – Как вы знаете, главным городом Сверчка является Санкт-Дразниловка. Прекрасный город, скажу я вам, хотя и напоминает большую гангстерскую деревню. В южной его части впадает в море полноводная река Подмойка, изобилующая раками-отшельниками и пронырливыми лягушатниками. В месте впадения находится огромный и удобный для корсарских набегов порт, где кишат суда на подводных крыльях и без оных. С запада гавань не очень надежно прикрыта двумя доисторическими фортами с противоракетными лазерными пушками и напалмовыми катапультами. В полумиле от столицы находится знаменитый своей архидревностью монастырь Пещерный Анахорет. Здесь, как вам также известно, хоронят заживо аристократов и аристократок, коим опостылела аморальная светская жизнь. В окрестностях Санкт-Дразниловки живописно разбросано множество банно-прачечных вилл, совминовских дач и овощных баз, окруженных садами и колючей проволокой. В самом же городе насчитывается более сорока муниципальных публичных домов, десятка два приватизированных опиокурилен и один театр оперетки. К центральной площади столицы ведет Гнилая улица, на которой расположены многочисленные лавки букинистов и контрабандистов. За дворцом городоуправителя тянутся космические причалы для каботажных судов. К ночи в морской и космический порты прибывают сотни барок с овощами не первой, но и не последней свежести, с черствыми диетическими сухарями, колониальной солониной, вином подпольного разлива, маргарином из нефтепродуктов, наркотиками и проститутками. Часть этих товаров разбирают разносчики с лотками и быстро сбывают их горожанам, а что касается проституток, то они самостоятельно топают в бордели.
     – А как поживает ваша дочка, Командор?
     – Вся в мечтах о женихе из высшего света финансовых воротил, – ответил тот и широко улыбнулся.
     – Клянусь своим склерозом и скипетром, я найду ей достойного муженька!
     – О, как это изумительно и прелестно! Заранее согласен, ваше величество. А кого вы имеете на примете?
     – Дона Хуана, знатного барона, финансового афериста и прелюбодея, коему равных нет в мире круглых дураков.
     – Новость эту я тотчас сообщу донье Гапке. Уж она-то обрадуется!
     Поспешно разгрузив рюкзак с подарками для короля, Командор вприпрыжку побежал сообщить радостную новость своей ненаглядной дщери.
     Пока счастливый папаша суетливо искал в кустах крыжопника донью Гапку, развлекавшуюся там с неутомимым на любовные ласки гоп-стопником Жоркой Подбейглазом, Дон Хуан, бахвалился перед своим слугой, что этой ночью овладеет одной эффектной дамочкой, которая решила провести очередной профсоюзный отпуск подальше от своего мужа-рогоносца и страшного зануды.
     – Не сомневайся в моей победе на койко-постельном фронте. Я озорник умелый в делах извращенного секса.
     – Знаю, знаю, – хихикнул в ответ слуга, бурно краснея, стыдливо жмурясь и дико завидуя хозяину. – Вы известный бич женщин, страдающих больным воображением, отсутствием нравственных тормозов и политического самосознания.
     Когда слуга ушел мерзко пялиться на местное стриптиз-шоу, перед которым должен был выступить сам король с проникновенной речью о всеобщей пользе монархического контроля за поведением неблагородных девиц, к Дону Хуану заявилась шлюха Элоиза по кличке Кочегар и начала его пошло и гадко шантажировать, угрожая взыскать по суду алименты в пользу своих незаконнорожденных приблудышей. Но не тут-то было. Дон Хуан немедленно притворился контуженым на оба уха и полуслепым на оба глаза, хотя и пообещал многозначительными жестами обвенчаться с этой самой шлюхой и не доводить дело до суда. Ему не без труда, но все же удалось не только заболтать низко падшую в его глазах особу, а и переспать с ней в одной комнате, хотя и на разных надувных раскладушках.
     В это время в скромно помпезную дворцовую хату короля Самостийника XVII прибыл отец Дона Хуана, благородный старец Диего Химерос, который получил от своего брата письменную цидульку с изложением случившегося во дворце столбового боярина. О содержании этой цидули он поведал королю.
     – Да що вы балакаете, пан Диего?! – страшно изумился король, узнав о ночных похождениях того, кого он совсем недавно сватал за дочь командора.
     – Это самая-пресамая сущая правда, – хвастливо произнес старик, горделиво выпячивая хилую грудь и демонстративно позвякивая увесистыми орденами, слегка тронутыми ржавчиной. – Девица Фёкла была изобретательно обманута, а безмозглый барон Опанасенко остался в круглых дураках.
     – Какой все-таки озорник и проказник Дон Хуан! Непременно желает залезть в гречку или на сеновал. Поскольку я чту вас и всё номенклатурное дворянство, мы не будем придавать скандал огласке и женим озорника на Фёкле. А что касается этого дурня, барона Опанасенко, то пока оставим его в стратегическом резерве. Но вот архиважный вопрос: как мне быть с Командором, чью дочь я просватал за вашего сына?
     Дон Химерос коварно улыбнулся и со слезами радости на глазах выпалил:
     – Черт с ним, с Командором!
     Задумчиво постучав костяшками пальцев по подлокотнику кресла, король произнес:
     – Придумал, как все уладить. Ну какой я большой умница! Чтобы наш Командор не был в обиде, я назначу его гофмаршалом и отправлю в карательную экспедицию на планету Губошлеп, где уже давненько бунтуют продажные колониальные чиновники.
     Когда король замолчал, к нему приблизился премьер-министр и подобострастным шепотом сообщил, что барон Опанасенко просит аудиенции.
     В интимном разговоре с бароном король ласково намекнул на то, что господину Опанасенко было бы очень даже недурственно взять в жены дочь Командора. Естественно, барон радостно согласился и, плотоядно потирая руки, предложил по этому поводу тяпнуть бутылку-другую марочного «Шмурдяка». Эта идея очень заинтересовала монарха, и он тут же устроил презентацию в честь своих дегустационных способностей, о чем на следующий день любовно растрезвонили по всему королевству средства массовой информации в лице герольдов, трубадуров, придворных сплетников и сельских старост.
     Столь эпохальное событие на какое-то мимолетное время сняло с повестки дня вопрос о неотложной женитьбе Дона Хуана. А тому только этого и надо. У него, как вы сами понимаете, кровь в жилах играет, глазки плотоядно лучатся, румянцем щеки горят и неукротимо тянет порезвиться с развеселой милашкой на душистом сеновале или в темном чулане.
     И вот с мрачными мыслями о гречке, сеновале, чулане, чердаке и т. п. прибыл он в космопорт Сверчка Кухонного. Только Дон Хуан покинул чрево космического лайнера, на ходу дожевывая сало с чесноком, как столкнулся нос к носу со своим приятелем, маркизом Де Ля Ковбасинюком, знатным шляхтичем и большим эстетом.
     – Как твои успехи на любовном поприще, Сарделька? – шутливо спросил Дон Хуан маркиза.
     – Чертовски хреново! Недавно, брат, чуть не лишился своего любимого детородного органа. Враги подсунули мне в койку очень кусучую тварь. Пришлось звать на помощь и делать срочную хирургическую операцию в антисанитарных полевых условиях.
     – А как девки из местного злачного квартала «Незабудки Придорожные»?
     – По прежнему нетерпеливо ждут богатеньких гостей, а в свободное от работы время вяжут капроновые носки и шерстяные лифчики с карманчиками для кошельков.
     – Шляхетный пан, не навестить ли их нам в день Святой Блудницы?
     – Можно, – похотливо хохотнул шляхетный маркиз. – Правда, мною уже владеет одна неукротимая страсть. От любви сгораю как тот шашлык на костре.
     – Кто же она, если не секрет.
     – Моя кузина донья Гапка. Но мне на горе сам король прочит ей кого-то в мужья.
     Мысленно проследив за маркизом, Дон Хуан узнал, что собой представляет кузина и где она живет.
     Во время своей новой любовной интрижки он успешно распылил Командора на атомы с помощью вакуумной гранаты PFUK–1917 и хитроумно свалил всю вину на маркиза. В результате король, пораскинув своими высохшими мозгами и посоветовавшись с придворным астрологом, решил разжаловать маркиза до уровня мещанина во дворянстве.
     С каждым новым днем Дон Хуан старательно увеличивал количество жертв своих порочных наклонностей.
     Как-то страшно дождливой, дьявольски слякотной и чертовски темной ночью две насквозь мокрые тени торопливо проскользнули в часовню, где находилась гробница Командора и возвышалась его роботизированная статуя с элементами искусственного интеллекта.
     – Кто погребен здесь? – простуженным голосом спросил Дон Хуан своего слугу.
     – Я слышал, здесь погребено несколько паршивых молекул Командора Замогильченко, мой господин.
     – Что за надпись на подножье?
     Поминутно вздрагивая, пугливо икая и непроизвольно попердывая, слуга осветил статую ручным фонариком и медленно прочитал: «Командорские молекулы здесь запаяны в сосуд. Ждет он, что десница Божья душегубу отомстит».
     Дон Хуан со смехом произнес:
     – Жажда мести, похоже, не дает спать этому роботизированному чучелу с пластмассовой бородой.
     С этими словами он кощунственно подергал статую за бородёнку.
     – Не стоит этого делать, мой драгоценный господин! – испуганно воскликнул слуга, ежась от сырости и каких-то недобрых предчувствий. – С кладбищенскими роботами шутки плохи. Есть даже такое поверье в среде кибернетиков, что с ними лучше не связываться.
     Не обращая никакого аристократического внимания на трусливые предостережения лакея и продолжая нагло посмеиваться, Дон Хуан с издевательским вызовом проговорил статуе:
     – Благородный господин мститель, у которого, судя по всему, полетели аккумуляторы, я непременно жду вас сегодня вечером к ужину, коль так кипите вы железной отвагой продемонстрировать возможности своего искусственного интеллекта. Признаюсь, не прочь отредактировать вашу компьютерную программу.
     Тревожно озираясь и нервно почесываясь, слуга потянул своего господина за плащ и неназойливо предложил идти на ночлег в ближайшую корчму.
     В корчме Дон Хуан приказал накрыть на стол.
     Неожиданно раздался громкий стук в дверь.
     Слуга лениво вышел из комнаты, нежно поглаживая свое пузо, но тут же бегом возвратился назад и, заикаясь от истерического смеха, выдавил:
     – Там, там...
     – Кто там?
     – О Боже! Там...
     Не дождавшись внятного ответа, Дон Хуан решительно направился к двери, но не успел сделать и двух шагов, как дверь от сильного удара распахнулась, и в комнату, тяжело ступая и скрипя всеми своими металлическими суставами, вошла роботизированная статуя Командора.
     Как говорится, в зале воцарила гробовая тишина.
     Дон Хуан, мужик не из робкого десятка, отступил ровно на два с половиной шага назад, но не то чтобы в смятении, а скорее в полном изумлении. Свою любимую лазерную шпажонку он выхватывать не стал, предпочев воспользоваться шпионским фотоаппаратиком, чтобы запечатлеть явление кладбищенского робота народу. Между тем слуга резво полез под стол в поисках дистанционного пульта для управления роботами и телевизорами.
     – Какого черта кладбищенские роботы стали шляться по гостиницам в неурочное время? – полюбопытствовал Дон Хуан, лихорадочно щелкая фотоаппаратиком.
     – Ты же, балбес мой разлюбезный, намедни сам настойчиво приглашал меня в гости, – как-то стеснительно прогудел робот, вертя по сторонам своей железной башкой. – Вот я, значит, и пришел чтобы уважить тебя.
     У набожного читателя при таких словах, сказанных металлическим голосом, обязательно начнут бегать мурашки по коже, а у свободомыслящих и атеистов в мозгах обязательно начнутся разные идеологические завихрения, мешающие правильному мышлению.
     – П.. прошу за стол, – безмятежно улыбаясь, промямлил Дон Хуан.
     Гость утробным голосом ответил:
     – Дон Хуан, сдержишь ли слово свое?
     – К... конечно, – пробормотал дон Хуан, пытаясь взять себя в потные от прилива жизненных токов руки и не разразиться громоподобным психоделическим хохотом. – Я – барон, и баронское слово для меня – закон.
     – Запомни, завтра я жду тебя в часовне в десять часов вечера.
     – Только и всего! – переставая насиловать фотоаппаратик, произнес Дон Хуан. – Я, разумеется, обязательно приду. Тут от скуки сдохнуть можно.
     Когда робот покинул комнату, дон Хуан, весь дрожа от смеха, упал на лавку.
     – Ну и дурак этот робот! – воскликнул он, перестав хихикать. – Я ему такое устрою, что сей болван меня надолго запомнит!
     Слуге это бахвальство понравилось, однако он все же стал перечить своему строптивому господину, сокрушенно покачивая головой и укоризненно тыкая пальчиком в потолок.
     На следующий день король Самостийник XVII, выкушав жбан сметаны и гору вареников, срочно призвал к себе батяньку Дона Хуана и завел с ним задушевный разговор о боярской дочке Фёкле, а также о судьбе Дона Хуана. Старик стал умолять короля не торопиться со свадьбой и дать Дону Хуану еще немного побеситься.
     – Хорошо, – ответил король, лихо сбивая корону на затылок. – Так тому и быть. Пусть сей вертопрах побесится вдоволь. А чтобы ему было веселее беситься, я жалую ему более высокий дворянский титул.
     Затем разговор зашел о донье Гапке, которую Дон Хуан мысленно изнасиловал в чулане, и бароне Опанасенко, невинном страдальце за чужие грехи.
     Король, поправив корону и задумчиво почесав морщинистый лоб, сказал прямо, сказал откровенно, что после происшедшего в доме Командора не может быть и речи о женитьбе барона на донье Гапке, ибо обо всем случившемся могут узнать журналисты-черноблудники, а тогда мелких неприятностей, грозящих перерасти в крупные, не избежать, как пить дать.
     – Чтобы утрясти это скользкое дело, связанное с надругательством над дворянской честью доньи Гапки, – важно произнес король, – я обязательно сделаю маркиза Де Ля Ковбасинюка своим банщиком первой категории, но при условии, если он безропотно возьмет в жены дочь Командора и пойдет на курсы повышения квалификации банщиков. Работа веником в парной – великое искусство. Без оного искусства мой ревматизм не унять.
     На этом аудиенция закончилась, и присутствующие перешли в кинозал для просмотра контрабандной видеопорнухи с планеты Козлодой.
     Вечером того же дня Дон Хуан, выполняя свое обещание, направился со слугой в часовню.
     Читателям опять должно стать очень страшно, и в мозгах у них обязательно должна воцарить звенящая тишина. А как же иначе? Темная ночь, кладбище, комары-кровопийцы, пьяные в стельку могильщики...
     Часовня с молекулярным прахом Командора находилась на отшибе, впритирку к склепам высокопоставленных королевских сановников, погибших от грязных рук наемных врагов абсолютной монархии, и мафиозных паханов, сгоревших заживо на ответственной гангстерской работе.
     Дон Хуан бесстрашно и бесшумно крался по мрачным кладбищенским аллеям, а за ним с большущим веником в одной руке, чтобы заметать следы, и с огромным бутербродом для релаксации в другой плелся слуга.
     На тринадцатой аллее они остановились, оглянулись, переглянулись и нырнули в кусты, за которыми возвышалась искомая часовня. Из ее приоткрытой двери сочился призрачный свет и доносилась успокаивающая нервы погребальная музыка.
     Сделав из влагонепроницаемой фляжки приличный глоток крепчайшей скипидурной настойки и смачно закусив остатком бутерброда слуги, барон смело шагнул к двери часовни...
     – Чего ты хочешь от меня, приставала? – спросил Дон Хуан, приблизившись к роботизированной статуе Командора.
     – Поделиться своими тусклыми взглядами на постылую жизнь после смерти.
     С каких это пор роботы стали философствовать на отвлеченные темы?
     – А кто тебе сказал, что моему искусственному интеллекту претит метафизика?
     – Но где же в таком случае высокая мистика, присущая рафинированной метафизике? – неделикатно перебил робота Дон Хуан.
     – Подними надгробье в склепе.
     Подняв надгробную плиту, дон Хуан увидел ржавый металлический стол для разделки мясных туш и развинчивания роботов на запчасти.
     – Не соблаговолите ли присесть, сэр? – переходя на «вы», проскрипела статуя.
     – Куда? Где стулья?
     Тут же из темноты выкатилось стоматологическое кресло-робот. Дон Хуан плюхнулся в кресло и, взглянув на стол, заваленный философскими трактатами, с отвращением отвернулся от предлагаемых духовных яств.
     – Почему не вкушаешь духовную пищу, Дон Хуан? – злорадно проскрипел робот, переходя на ты.
     – Но ведь на столе вместо нормальной и здоровой мистики идеологические консервы для атеистов, – вместо Дона Хуана ответил расхрабрившийся слуга.
     – Чем богаты, тем и рады! – жутко промычал робот. – Неужели Дон Хуан брезгует моими угощениями?
     – Я готов переварить даже совершеннейший бред философов-механицистов, если тебе будет так угодно, – с кислой физиономией произнес Дон Хуан. – А здесь есть что-нибудь позаковыристее и позабористее?
     – Конечно! – ржаво громыхнуло в ответ железное чучело. – Например, учебник по логике иррационального мышления.
     – Только не это! – скривился Дон Хуан. – Я предпочел бы какое-нибудь детективное чтиво с легким философским подтекстом или с намеками на такой подтекст.
     – Ох, дюже ты привередлив, как я погляжу. Ну да ладно. Как насчет записи в книги для почетных гостей усыпальницы? Не поленишься черкануть чего-нибудь на прощанье?
     – Ты лишь для этого меня и звал? – удивился отважный искатель острых ощущений.
     – Нет, – как-то загадочно ответил робот. – Ну так что, оставишь расписочку на мою механическую память? Или, быть может, боишься наследить?
     – Страха нет во мне а ни капельки, – соврал дон Хуан, зябко поеживаясь. – Однако к чему все эти фанаберии и церемонии?
     – Этого требует наш кладбищенский ритуал, которому я обязан неукоснительно следовать, – важно произнес робот, протягивая записную книжку.
     Недовольно крякнув, барон взял замызганную книжку, брезгливо полистал и в конце концов, сердито послюнив огрызок карандаша, небрежно нацарапал в ней несколько замысловатых каракулей.
     Стальное чучело осталось довольно и быстренько спрятало книжицу в урну с молекулами Командора.
     – Ну так я пошел по своим неотложным делам, – заторопился Дон Хуан, которому весь этот кладбищенский спектакль уже изрядно надоел.
     – Держи лапу, – буркнул робот и протянул гостю стальную длань.
     Не успел тот опомниться, как очутился в борцовских объятьях статуи.
     – К чему все эти железные нежности! – обалдело воскликнул барон.
     – А к тому, дорогой ты мой пройдоха, что мы отныне повязаны одной цепью.
     – Какой еще цепью?
     – Расписочка. Не забывай о расписочке.
     – На что ты намекаешь?
     – Никаких намеков. К чему какие-то намеки и банальные недомолвки? Ты, опрометчивый мой олух, расписался под невидимым текстом, который обязывает тебя быть тайным агентом жандармского управления.
     – Не дави на психику! – вызверился Дон Хуан.
     – Нет, давил и буду еще сильнее давить, – резко ответил робот. – Господин кладбищенский сторож в чине ефрейтора жандармерии, которому я верно служу, говорит, чтобы ты был строго наказан, если не согласишься стать филером.
     – Я пылаю и негодую от возмущения! – завопил Дон Хуан. – У меня просто слов нет!
     – Не трепыхайся, милок, как жаба на горячей сковородке. Прямо отвечай на поставленный мною вопрос: согласен быть тайным агентом?
     – Согласен, согласен!.. Только не дави так сильно на психику, ради всех святых! У меня от этого нетривиального предложения кругом идет голова! А на какую зарплату можно надеяться?
     – Зарплата обычная, как у дворника. Двести целковых в месяц и ни копейки больше.
     – Ой! Я умираю от дурного смеха! Вы меня с кем-то перепутали, приятель. Триста и по рукам.
     Дон Хуан буквально замертво упал на каменный пол часовни, когда услышал своими ушами, что торговля в данном случае совершенно неуместна. А его слуга застыл с жадно вытаращенными буркалами, ожидая своей очереди вербовки. Но тут раздался страшный грохот, и часть пола гробницы вместе с Доном Хуаном и роботизированной статуей командора провалилась черт знает куда. Опечаленный слуга на карачках выполз из часовни.
     Вот при каких любопытных обстоятельствах Дон Хуан стал тайным агентом полиции Его Величества короля Самостийника XVII, а спустя несколько лет высочайшим указом был откомандирован на учебу в имперскую Академию инквизиции, после окончания которой стал лиценциатом Химеросом.
     В самом начале Великого Сытного Поста заведение лиценциата неожиданно посетил Люциферов. Он был чем-то крайне взволнован и торопливо прошагал в класс, где за скрипящей партой горбился Муссоли, чей пустой живот издавал предсмертные вопли о помощи. Обнаружив мальчишку в неприлично отощавшем виде, Люциферов возмутился, обругал последними словами лиценциата и, поддав коленом в тощий зад злостного скупердяя, велел ему вызвать таксолет. Затем они заперлись в крохотном кабинетике Химероса, вывесив на его двери табличку с многозначительной надписью «Не соваться!», и долго о чем-то шептались. Беседа за плотно закрытыми дверями закончилась звуками мощных оплеух и жалобным визгом лиценциата.
     Направляясь к поджидавшему их таксолету, Люциферов сказал Муссоли:
     – Этому негодяю я еще устрою приторно сладкую жизнь, но пока он мне нужен.
     Свое обещание Янус Адольфович так и не выполнил, руководствуясь не эмоциями, а политической выгодой и только ей одной.
     Через несколько месяцев откормленный и даже перекормленный Муссоли был отправлен прямиком в гимназию при столичном университете. В гимназии его взяли под свое хорошо оплачиваемое покровительство несколько университетских стипендиатов, пресмыкающихся перед мессиром Воландом. Благодаря их небескорыстным стараниям смекалистый Муссоли быстро усвоил главную истину жизни: не обманешь – не проживешь. И он с превеликим удовольствием начал надувать всех, кого только мог.
     После кое-как законченной гимназии Муссоли несколько невыносимо тягостных лет провел на противной его нутру университетской скамье, но диплома юриста так и не получил, ибо за свои уголовно наказуемые плутни был, к собственному счастью, изгнан с позором из храма науки. По этому радостному поводу он закатил грандиозную пирушку и в хрюкающем состоянии заявился в обитель своего покровителя, где стал выполнять непыльную роль домашнего секретаря и ответственную миссию телохранителя шефа.
     Здоровенные ручища Вельзевула не раз приходили на помощь Люциферову.
     Окраины столицы, куда регулярно наведывался Великий Комбинатор, плетя затейливые сети интриг и коварных заговоров, кишели сомнительными типами в дорогих, но безвкусных костюмах, мелкими воришками и свирепыми громилами, неразборчивыми проститутками и очумелыми наркоманами. Здесь трудно было обойтись без такой ударной силы, как Муссоли.
     Муссоли всегда был при Вожде, своим непыльным трудом доказывая преданность делу чертовой революции и собственным темным мыслишкам.