Бюргеры под знаменами Реформации. «Народы, слушайте! – взывал с церковной кафедры монах августинского ордена Мартин Лютер. – Я хочу показать вам подлинное лицо вашего угнетателя – папы. Я пришел во имя Иисуса Христа и взываю к вам: не покоряйтесь папе, всадите нож в его сердце, считайте всех его приверженцев разбойниками, будь они короли или императоры!»
     Эти слова слетели с уст великого церковного реформатора, родившегося 10 ноября 1483 года в немецком городе Эйслебене в семье Ганса Лютера, работника горных промыслов. Его матерью была Маргарет Линдеман, горожанка из Эйзенаха.
     В школьные годы Мартину случалось петь на клиросе. Благодаря этому он пользовался правом собирать вместе с другими бедными школярами деньги и еду по городу. Вспоминая те годы, Лютер говорил, что учителя обходились с учениками как тюремщики с ворами.
     При поддержке родных и друзей Мартин становится в 1501 году студентом Эрфуртского университета, одного из старейших учебных заведений Центральной Европы.
     Первые довольно трудные ступени университетской учебы Лютер преодолел сравнительно легко и через год получил степень бакалавра свободных искусств.
     Спустя три года Лютер становится магистром свободных искусств, что вызвало огромное ликование в семье. К тому времени экономическое положение Лютеров значительно улучшилось, а социальное положение главы семьи позволяло мечтать папаше Гансу о сыне в роли юриста с дипломом доктора права. В таком случае перед его Мартином открывалась возможность стать бургомистром и даже удостоиться дворянского титула. О своих планах отец с радостью сообщает сыну.
     Несколько месяцев магистр упорно штудирует присланный отцом юстиниановский «Кодекс гражданского права», но ничего толкового из этих занятий не выходит. Видя, что ему не по душе юриспруденция, Лютер едет в Мансфельд, где имеет тяжелый разговор с отцом. Подчиняясь отцовской воле, он снова возвращается к своим занятиям юридической схоластикой. Но чем усерднее он зубрит Юстинианов Кодекс, тем сильнее ропщет его бюргерская натура. В конце концов наш зубрила не выдерживает и принимает отчаянное решение – постричься в монахи.
     Летом 1505 году Лютер объявляет университетскому начальству о своем решении стать монахом. Устроив прощальную вечеринку 16 июля, на следующий день он в сопровождении своих друзей отправляется к воротам августинского Черного монастыря в Эрфурте.
     Узнав о поступке сына, папаша Ганс пришел в неописуемую ярость и письменно пригрозил ему отказать в родительском благоволении. Это страшно огорчило Мартина, но своего решения он не изменил. Поняв, что упрямца не переубедить, отец дал свое согласие на вступление сына в монашеский орден.
     Лютер надеялся, что монастырская келья принесет ему желанное успокоение. Но времена были не те. Монахи-августинцы уже давно не придерживались правил нищенствующих общин. Черный монастырь, владевший большим земельным наделом, выглядел вполне преуспевающим хозяйством, двери которого были распахнуты преимущественно для людей состоятельных.
     Пройдя годовое испытание, призванное убить гордыню в послушнике, Лютер стал посвященным и узнал, что монастырское начальство хочет возвести его в сан священника, поскольку он был монахом, обладавшим ученой степенью. Для возведения в сан требовалось проработать специальную церковную литературу. Изучая эту литературу, Лютер начал сомневаться, что владеет теми качествами, которые необходимы для священника. Во время исповедей он жаловался на то, что его мучают эротические сновидения и желание богохульствовать при чтении молитвы. Несмотря на это, монастырское начальство твердо стояло на своем, и уставший от болезненных мук совести Лютер принимает назначение ордена. Вскоре он становится настоятелем Виттенбергской соборной церкви.
     Через три года Лютеру, читавшему лекции в Виттенбергском университете, присуждается степень доктора богословия. Углубившись в работу над лекционным курсом, он вдруг начинает прозревать основной постулат своего реформаторского учения, смысл которого заключается в спасении силой «одной только веры». В личной вере Лютер усматривает нечто совершенно противоположное культивируемой вере в авторитеты. Личная вера – это личные нравственные устремления христианина. Следовательно, человек причастен к Богу своей честностью и совестливостью. Соответственно этому текст Евангелия Лютер оценивает как последовательность нравственных поучений.
     Пока доктор Лютер рассуждал о нравственных вопросах веры, Германия превращалась в бойкий рынок для торговцев индульгенциями. Факт отпущения грехов за деньги был совершенно безнравственен и не мог оставить равнодушным Лютера. Ведь если спасает личная вера, то индульгенция – это прямой и воистину дьявольский удар в сердце верующего христианина. Не желая мириться с подобной «дьявольщиной», Лютер обращается к четырем епископам с просьбой прекратить такого рода безобразия, но не получает поддержки. Тогда 31 октября 1517 года он приколачивает к дверям дворцовой церкви в Виттенберге свои знаменитые тезисы против индульгенций. Этот день отныне будет считаться первым днем немецкой Реформации.
     К началу 1518 года тезисы были уже известны всей Германии. О них спорили в университетах, бурсах, княжеских замках, на рынках и в домах бюргеров. Это было неожиданностью для Лютера, так как он хотел всего лишь поспорить в узком кругу богословов, не помышляя проявлять непочтительность к папской власти. Но уже в том же году в опубликованных им сочинениях начинают все громче звучать нотки явно непочтительного отношения к политическим претензиям римской курии.
     А торговля индульгенциями шла вовсю. В Германии этот промысел держал под контролем доминиканец Иоанн Тецель. Он-то и предложил одному из своих соратников-доминиканцев выступить с контртезисами против Лютера.
     Основной акцент в контртезисах делался на то, чтобы обвинить Лютера в покушении на папское достоинство и авторитет. Одновременно доминиканцы приняли решение послать в Рим донос о еретическом содержании лютеровских тезисов. Донос вскоре вручили верховному судье римской курии, по распоряжению которого Лютер переводился из разряда «подозреваемых еретиков» в разряд «еретиков объявленных». Автору тезисов папской повесткой предписывалось в течение шестидесяти дней явиться в Рим на суд инквизиции.
     Интригам и грубым распоряжениям Рима воспротивился курфюрст Саксонский Фридрих и император Священной Римской империи Максимилиан. Курфюрст Саксонский ответил папе, что Лютера можно допросить на родине. Лев вынужденно согласился на это и направил на суд в Аугсбург своих богословов. На имперском сейме Лютер должен был держать ответ перед кардиналом Каэтаном, главным папским куратором над немецкими землями.
     С помощью подлогов церковники заставили главу Священной Римской империи подписать заранее составленное Каэтаном послание, в котором папу просили осудить Лютера и тем самым позволить светской власти принять строгие меры против еретика. Теперь уже Лютер именовался «заведомым еретиком».
     Будучи предупрежден о грозящей ему опасности, Лютер бежал из Аугсбурга, лишив Каэтана возможности пустить в ход папский приказ об аресте. Из Виттенберга проповедник-реформатор апеллирует к папе и Вселенскому собору, смело заявляя в своем «Оправдательном письме», что отречение от собственных взглядов ни к чему уже не приведет, ибо его мысли успели проникнуть в народные массы, но он обещает молчать, если противники не будут сами обострять вопрос.
     Предлагаемый Лютером компромисс был зыбким. Его противники первыми перешли в наступление. Сигналом к атаке на проповедника послужило письмо ингольштадтского богослова Иоганна Меера из Экка, который, готовясь к полемике с лютеровским соратником Карлштадтом, заявил, что главным вопросом полемики будет лютеровская трактовка папского авторитета. Когда курфюрст Саксонии ознакомился с этим письмом, он сказал Лютеру, что тот вправе защитить свою честь. Своим советникам князь заявил: «Я больше не стану завязывать ему пасть».
     Лютер понимал, что полемика будет нелегкой, так как доминиканец из Ингольштадта слыл лучшим в Германии мастером богословских споров. Поэтому он готовился к встрече самым серьезным образом. И вот в конце лета 1519 года в Лейпциге состоялся диспут, на который съехалось много приходских священников из разных городов и селений Германии. Во время диспута Лютер решительно заявил, что не все мнения Уиклифа и Гуса еретичны. Тем самым отрезался путь к отступлению. Его оппонент тут же принялся хлопотать о булле, отлучающей Лютера, а Лютер в это время выпустил свой первый памфлет, открыто направленный против папского Рима. Тогда же он написал одному из своих друзей: «Жребий брошен для меня. Я презираю ярость Рима и милость Рима. Я не хочу примирения и общения с ним. Пусть осуждают меня и жгут мои писания. Я сам, если только хватит у меня огня, придам осуждению и всенародному сожжению все папское право, эту пучину всяческой ереси».
     В своей печатной продукции и в письмах Лютер указывает на раны, нанесенные немецким землям и народу папским Римом. К числу этих ран относится то, что Германия отдает Риму огромное количество денег под видом резерваций, экспектаций, инкорпораций, пенсий, канцелярских правил и прочего мошенничества. Отлив в Рим немецких денег должен прекратиться, равно как и все то, что связывает удушающими цепями Германию с Римом, а именно: паломничество, посвящение на должность, обычаи, сопровождающие воцарение нового императора (кроме помазания), и прочее.
     Лютеровская реформаторская программа была понятна всем и принимаема многими – от императора и могущественного князя до простолюдина. В Германии начали нарастать антипапские настроения и раздаваться голоса о реорганизации церкви в духе Евангелия.
     Евангелие (благая весть), будучи древнейшим христианским писанием о легендарной жизни Иисуса Христа и его учении, рассматривалось Лютером в качестве единственного источника для понимания таинств, то есть обрядовых действий, в которых «под видимым образом сообщается верующим невидимая благодать Божья». Такой взгляд на Евангелие позволял, как считал Лютер, освободить церковь от «вавилонского пленения» Римом.
     В ответ на крайне оскорбительные для католической церкви лютеровские сочинения, появившиеся в 1520 году, Рим попытался действовать через нового императора Карла, который был настроен к религиозным реформаторам далеко не так терпимо, как Максимилиан. Папский Рим уведомили о негативной реакции Карла на некоторые антипапские поступки Лютера. Однако не дремали и сторонники Реформации из числа князей, опытнейшим из которых был «саксонский лис» Фридрих.
     Саксонский курфюрст знал о шаткости положения молодого императора и о том, что Карл недоволен Римом за упорное противодействие его кандидатуре на германский трон. Этим-то и решил воспользоваться Фридрих, чтобы познакомить императора не только с идеями Лютера, но и с самим автором этих идей.
     Карл согласился выслушать Лютера и решить дело по справедливости. Проповедника вызвали в Вормс с гарантиями, что его не арестуют.
     Весной 1521 года Лютер отправляется в Вормс, чтобы публично выступить на заседании рейхстага. Ему дана охранная грамота императора, которая гарантирует, что до соответствующего государственного постановления он не будет арестован и выдан римской инквизиции. И все же Лютер не очень надеется на охранную грамоту, памятуя печальную участь Яна Гуса.
     Путь в Вормс был триумфальным. Доктора Лютера встречали толпы народа.
     16 апреля его запыленная тележка въехала в Вормс.
     17 апреля Лютер предстал перед рейхстагом и императором. На вопрос, готов ли он полностью или частично отречься от своих сочинений, вождь реформаторов сказал, что ему требуется время для ответа. Тогда поступило предложение заслушать его на следующий день.
     18 апреля Лютер твердо и решительно заявил, что «не может и не хочет ни от чего отрекаться, ибо неправомерно и неправедно делать что-либо против совести. На том стою и не могу иначе. Помоги мне Бог!»
     Этим заявлением Лютер фактически обрекал себя на неминуемую гибель. Его спасли события, происшедшие в ночь с 19 на 20 апреля, когда на одной из площадей города кто-то вывесел плакат в поддержку Лютера и с угрозами в адрес князей и папистов. Император и его придворные решили, что плакат написан повстанцами, чей лагерь находился вблизи Вормса. Испугавшись гнева бунтовщиков, двор решил отпустить Лютера, и тот незамедлительно покинул негостеприимный Вормс.
     Через несколько дней императорским эдиктом Лютер был объявлен вне закона. Смерть грозила ему со всех сторон.
     Однажды, когда повозка Лютера, направлявшегося в Виттенберг, катилась по безлюдной дороге, раздался стук копыт и из-за кустов выскочила кавалькада вооруженных до зубов всадников. Спутник Лютера в страхе так замелькал пятками, что его только и видели. Разбойники же схватили доктора Лютера и, громко ругаясь, поволокли в чащобу. Когда повозка, сиротливо оставшаяся на дороге, скрылась из виду, ругань прекратилась, пленника усадили на лошадь, и по лесным тропам всадники направились в неизвестном направлении.
     Лютер не долго терзался в тревожных догадках. Вскоре тропинка привела к стенам замка, в котором реформатора встретил его старый друг курфюрст Фридрих. «Саксонский лис» объяснил пленнику, к чему затеян весь этот спектакль. Фридрих не решался открыто взять под свое покровительство еретика, отлученного от церкви. Поэтому он решил спасти проповедника так, чтобы и тени подозрения не пало на него, курфюрста Саксонии. Операция прошла успешно. Для шпионов, наемных убийц и фанатиков-папистов Лютер на некоторое время бесследно исчез. Ходили слухи, что его ограбили и убили разбойники.
     А тем временем в замке Вартбург Лютер занимался переводом Библии на немецкий язык и внимательно следил за развитием реформационного движения, во главе которого стоял магистр Виттенбергского университета Филипп Меланхтон, верный последователь Лютера и его ближайший друг.
     При вступлении на кафедру греческого языка в Виттенберге Меланхтон произнес ставшую знаменитой речь, в которой подверг суровой критике старые методы преподавания и указал на острую необходимость изучения древних и живых языков, чтобы знать истинный смысл «сказанного» по первоисточникам, а не из вторичных свидетельств. Эта речь прогремела на всю Германию и привлекла внимание Лютера, который, как и Меланхтон, ратовал за повышение политической значимости национальных языков. Кстати, своим переводом Библии на немецкий язык Лютер бросил вызов монополии латинского языка, царствовавшего в Германии под контролем римской курии в церковных и светских делах. Латинизация языка церковной жизни отдаляла смысл священных текстов от простых верующих и способствовала развитию бездумной веры в церковные авторитеты в ущерб нравственным принципам личности верующего.
     После виттенбергской речи Меланхтона между ним и Лютером завязалась переписка и установились дружеские отношения. Меланхтон стал олицетворением недолгого союза между реформационной идеологией и гуманизмом. Под влиянием Лютера мягкий, уступчивый Меланхтон постепенно сдает свои гуманистические позиции и переходит на платформу реформационного богословия. После смерти своего духовного наставника, к которому он питал почти сыновнюю привязанность, Меланхтон становится главным вождем лютеранства в Германии. Однако к концу жизни он разошелся с лютеранскими ортодоксами.
     Ко времени своего вынужденного сидения в замке Фридриха, когда ему пришлось сменить поповскую рясу на одежду зажиточного немецкого помещика и фигурировать под именем «юнкера Йорга», Лютер был уже любимейшим проповедником Германии. Поднятые им волны реформационного движения пробудили небывалый энтузиазм у немецких бюргеров и мелкого имперского рыцарства, которое к тому времени влачило жалкое существование. Не имея возможности обогащаться за счет войны, презираемое богатыми князьями и ненавидимое за частые грабежи бюргерами, это рыцарство все чаще посматривало в сторону церковных владений. Поэтому не было ничего удивительного в том, что в рыцарской среде нашлось немало приверженцев Реформации. Именно они в 1522 году подняли восстание. Одно за другим следовали и крестьянские восстания, часто сопровождавшиеся призывами «бить попов», бить за то, что духовенство ведет паразитическую жизнь, а прелаты издеваются над «евангелическим учением о святости нищеты и целомудрия».
     Как эта «великая потасовка» выглядела в глазах современников?
     Обратимся к персонажу плутовского романа «Злополучный скиталец, или Жизнь Джека Уилтона» известного английского сатирика, драматург, романиста Томаса Нэша (1567–1601), который за пьесу «Собачий остров», имевшую антиклерикальный характер, угодил в тюрьму, но от своих убеждений не отказался. Его призванием была сатирическая проза, хотя он не без успеха пробовал свои силы в поэзии и драме. Перу Нэша принадлежат такие сатирические произведения, как: «Анатомия бессмыслицы», «Безнадежный Пирс», «Плач Спасителя по Иерусалиму».
     – В те летние дни тысяча пятьсот тринадцатого года, – говорил с ухмылкой один из таких «современников» по имени Джек Уилтон, отвечая на поставленный вопрос, – я служил мальчиком на побегушках при английском дворе, благодаря дворянскому происхождению моих обедневших родителей. Скромно умалчиваю о том, как лихо вели себя юные пажи, накачавшись по самую завязку хмельными напитками, и как регулярно вашего покорного слугу возводили в славного короля пьяниц. Эх, и повеселились же мы от всей души! Но шло время, росла трава и деревья, я тоже вытягивался, взрослел и в конце концов передо мной встал во весь свой рост заковыристый вопросец, как жить дальше в свое превеликое удовольствие. Пораскинув собственными молодыми мозгами, я надумал стать воякой и с этой целью переправился через пролив во Францию, где в то время храбрый французский король отчаянно дрался со швейцарцами по какому-то, в сущности, пустяковому поводу.
     Ступив на твердую землю, Джек Уилтон поспешил к месту одного из сражений, намереваясь принять сторону сильного и основательно пошарить в карманах побежденных. Однако ему не довелось созерцать большую драку и набить свой тощий кошель благородными круглыми железками. Ко времени его появления на бранном поле драка, пышно именуемая в исторических хрониках битвой, была уже закончена, а трупы очищены от бесполезных для них предметов первой, второй и даже третьей необходимости.
     Через короткое время война выдохлась и, сонно зевая, пошла на убыль, а вскоре и вовсе затихла, забившись в медвежьи берлоги дворцов и породив многочисленные волчьи стаи безжалостных к частным собственникам грабителей; не обошлось и без полчищ настырных нищих с пустым брюхом и людоедским взором.
     Удрученным покинул Джек Францию и махнул в Германию, в достославный город Мюнстер, где в ратуше засел моложавый главарь анабаптистов брат Джон Лейден, восставший против императора и герцога Саксонского, ибо возомнил себя радикально мыслящим попиком новой реформаторской генерации.
     Надо отдать должное боевому духу мюнстерцев, которые проявили недюжинную стойкость и надолго задержали армию императора у своих крепостных достопримечательностей, демонстрируя любознательным императорским ландскнехтам свое полное анабаптистское презрение к мирской суете.
     Черт их знает, сколько бы осажденные держали оборону, доводя до бешенства жаждущих достопримечательностей и... добычи наемных солдатиков, если бы их не стал одолевать проклятый голод, от которого непрерывно урчало в животе, а в мозгах происходили разные завихрения и умопомутнения. Воспользовавшись этим обстоятельством, сытый, но почему-то недовольный своей царственной жизнью император как бы невзначай, как бы между прочим опрокинул кубок мозельского или вовсе и не мозельского, а какого-нибудь французского вина, послюнявил палец, определил направление ветра, так как у него возникло нестерпимое желание сходить, так сказать, до ветру, и, покряхтывая под кустиком, предложил мюнстерцам помериться силой. Мюнстерские голодари незамедлительно показали ему свои постные задницы, покрытые паутиной, и совершенно невежливым шепотом обозвали императора жирным хряком, но его спортивное предложение все-таки приняли, ибо очень были задеты за живое императорским кряхтением и пердением, этими явными свидетельствами большого монархического пережора. А ведь, как известно, не хлебом единым жив человек.
     Настал волнительный час битвы. На деревьях, увешанных исхудавшими трупами наиболее неблагоразумных мюнстерцев, осмелившихся поохотиться на лягушек в крепостном рву, чинно уселись вороны в благородных черных мундирчиках, ожидая обильную трапезу и степенно перекаркиваясь.
     Джон Лейден с грозным видом огородного пугала и пустым брюхом, не успев появиться на поле брани, начал непотребно браниться, плеваться и угрожать противнику всеми видами адских мук. Его войско состояло сплошь из вульгарно отощавших ремесленников, которые наивно полагали, что им доподлинно известны помыслы Господни. Хорохорясь и злобно вращая голодными глазами, анабаптисты орали, что между ними и апостолами нет ни на грош разницы.
     – А это мы еще посмотрим, – отвечал император, лакомясь своими любимыми сосисками с квашеной капустой.
     – Ваша гнилая вера – сущий пфук! – неистовствовал Лейден. – Я вам покажу, где ваши идолы и попы вместе с раками зимуют!
     – Покажи, покажи, дурашка, – счастливо смеялся император, большой любитель пива с раками.
     А надо вам заметить, что незадолго до осады мюнстерцы с превеликим ликованием изгнали из родного до боли города собственного епископа в направлении рачьей зимовки и конфисковали церковные бенефиции, а теперь должны были доказать в боевом состязании, что поступили правильно и мудро. Однако доказать это им не удалось, так как императорские войска предъявили более весомые аргументы, разгромив в пух и прах бестолковых бюргеров, решивших драться на пустое пузо.
     И какова участь Джона Лейдена?
     Ему надавали тумаков и повесили на радость воронью.
     После столь чертовски интересной и во многом поучительной развязки мюнстерского восстания Джек, все как следует взвесив, отказался от заманчивой военной карьеры в пользу своей еще недырявой шкуры, хотя и не в пользу своего возмутительно тощего кошелька. К тому же он успел убедиться, что в современном ему христианском мире войны уже не ведутся ради возвышенных идейных соображений. А раз так, то он поспешил вернуться в старую добрую Англию, где было хотя и сыро от туманов, но тепло от бесплатных угощений восхитительно беспутных друзей.
     В Мидлборо Джек повстречался с высокочтимым лордом Генри Говардом, графом Суррей, вскоре ставшим его хозяином. Когда это произошло, граф отправлялся в увеселительное путешествие. Ему требовался надежный слуга и помощник. Таким и стал Джек.
     Путешествуя и любуясь красотами окружающей природы, лорд Говард ненароком заехал в город Роттердам, где счел нужным навестить престарелого и весьма просвещенного мужа Эразма Роттердамского. В доме этого гостеприимного мужа он повстречался со своим соотечественником, остроумным и глубокомысленным сэром Томасом Мором.
     Знаменитый нидерландский гуманист, автор бессмертной книги «Похвальное слово Глупости» обсуждал с Томасом Мором вопрос о переводе Библии на современные европейские языки, что позволило бы каждому верующему самостоятельно разобраться в Священном Писании, не идя на поводу у догматичных толкователей Библии из числа ортодоксальных церковников и прочих работников идеологического фронта. Эта беседа очень заинтересовала графа, и он принял в ней живейшее участие.
     – Как вы относитесь к Лютеру? – спросил Эразма Роттердамского граф.
     – Откровенно говоря, я с пониманием и некоторой долей сочувствия отношусь к нему, хотя решительно не согласен с его оценкой свободной от церковной опеки научной мысли. В религиозных распрях я, уважаемый граф, предпочитаю занимать нейтральную позицию.
     Здесь хочу уведомить читателя, что Эразм Роттердамский был незаконнорожденным сыном бюргера. Это пятно бастарда, положение почти беглого монаха и вынужденные скитания по чужим странам заставляли его быть дипломатически осторожным в тех вопросах веры, которые напрямую касались политики не только церкви, но и светских властей. Впрочем, не будь даже этих обстоятельств, Эразм и Лютер были слишком различны в вопросах реформы церкви, а тем более в общих вопросах нравственности и понимания жизни.
     После разговора о Библии собеседники, узнав, что граф Говард направляется в Италию, начали делиться своими воспоминаниями об этой стране и встрече с итальянскими учеными.
     – В Болонье, – говорил Роттердамский, – я был свидетелем того, как воинственный папа Юлий II в военных доспехах, сопровождаемый кардиналами, въезжал в город после победы над противником через брешь в стене, подражая римским цезарям. Это зрелище, столь неподобающее сану наместника Христа, вызвало во мне глубокую скорбь и отвращение.
     – Так вы полагаете, первосвященники не любят подражать Христу? – промолвил граф.
     – Да, я в этом ничуть не сомневаюсь. Скольких выгод лишился бы папский престол, если бы на него хоть раз вступил человек с малой толикой того в душе, о чем говорил Христос. Не следует также забывать об участи, которая в таком случае постигла бы бесчисленных чиновников, копиистов, нотариусов, адвокатов, банкиров, сводников... Вся эта огромная свора, которая окружает папский престол, взвыла бы от дикой ярости. Вот почему святейшие отцы предпочитают проливать не слезы о мучениках веры, а христианскую кровь.
     – Жадность человеческая позволяет царствовать в мире богине Глупости, которая заставляет весь это мир ломать дурака и рядиться в разные гнусные маски, – философски заметил Томас Мор. – Глупость царит над прошлым и будущим, а на стыке этих времен, то есть в современной жизни, мы имеем настоящую ярмарку дураков, с которыми можно говорить только на их языке. Для этого требуется напялить на себя шутовской колпак с бубенчиками или прикинуться полным глупцом.
     Интересная беседа закончилась, когда на город опустились сумерки и на улицах появились стражи порядка.
     Из Роттердама граф Говард направился в немецкий город Виттенберг, где стал свидетелем торжественной встречи, устроенной местными учеными мужами курфюрсту Саксонскому. Толпа встречающих восторженно пресмыкалась перед знатным вельможей, ибо богатый и могущественный курфюрст являлся главным патроном Виттенбергского университета. Встав на сторону церковного реформатора Лютера, он содействовал упразднению в Виттенберге католических служб и помог городу освободиться из-под папской юрисдикции.
     На этом мы распрощаемся с графом Говардом и его слугой, чтобы вернуться к запротоколированным фактам истории.
     Излишняя революционность бунтовщиков-реформаторов пугала Лютера, ибо по своей бюргерской натуре он являлся консерватором, скрывавшим за горячими религиозными речами умеренные политические воззрения. Ощущая силу своего религиозно-политического влияния, Лютер делает выбор и становится на сторону князей, осуждая рыцарские и крестьянские восстания. В «Пастырском увещании всем христианам остеречься мятежа и возмущения» он пишет: «Простой же люд нужно успокоить и указать ему, чтобы он воздержался от мятежа и в словах, и в помыслах, и ничего бы не предпринимал без повеления начальства, без указаний законной власти».
     В 1524 году Лютер сложил с себя монашеский сан и в следующем году женился на бывшей монахине Катарине фон Бора, от которой у него завелось пятеро детей. Это был во многом символический поступок, так как еще в трактате «О монашеском обете», написанном незадолго до женитьбы, Лютер резко критиковал безбрачие католического духовенства и настаивал на том, что человек, как существо греховное, не может быть полным господином своего тела, но и не должен становиться рабом своей похоти. Брак мыслился им как хорошее лекарство от искушения развратом. Благодаря Лютеру вступление священников-реформаторов в брак стало важным моментом церковных преобразований в Германии.
     Год женитьбы Лютера явился годом развертывания широкого реформационного движения в швейцарском городе Цюрихе, инициатором которого стал Ульрих Цвингли, почитаемый за одного из эпигонов Лютера. Цвингли яростно нападал на торговцев индульгенциями и даже добился запрещения их продажи. В ряде случаев этот незаурядный реформаторский проповедник шел дальше Лютера в деле церковного преобразования и критики социальной действительности. Он был сторонником республиканского политического идеала в евангелическом духе. Это не могло не привести к полемике между ним и Лютером.
     К концу двадцатых годов XVI века в очередной раз начали сгущаться тучи над реформаторами. Князья-католики попытались объединить свои силы для подавления нового вероучения. В 1529 году на втором рейхстаге в городе Шпейере князья-католики предприняли атаки на сторонников Реформации, на что реформаторы заявили резкий протест в виде знаменитой «Шпейерской протестации». Впоследствии название протестантов перешло на всех последователей нового религиозного учения. Соответственно этому Лютер считается основателем первой протестантской церкви.
     Протестанты признавали единственным источником веры Священное Писание и призывали вернуться в церковном учении и богослужении к евангельской простоте первых времен христианства. Отсюда название протестантской церкви – евангелическая.
     В результате раскола между немецкими и швейцарскими реформаторами возникло две протестантские церкви – лютеранская и реформатская (цвинглианская и кальвинистская).
     Кальвинистская церковь. Кому или чему она обязана своим названием?
     10 июля 1509 года на севере Франции в городке Нойон в семье зажиточного прокурора и синдика местного соборного капитула Кальвина родился мальчик, окрещенный Жаном. Родители обеспечили ему достаточно хорошее образование, включая учебу в Париже.
     В школьной и студенческой среде Жан Кальвин выделялся своим острым умом, но любви и просто дружеского расположения у товарищей так и не снискал. Да и за что его было любить, если Жан славился злословием по адресу товарищей. За свои злобные обличения их мелких грешков и шалостей он получил насмешливое прозвище «винительного падежа».
     Следуя указаниям отца, Жан старательно изучал юриспруденцию и даже написал труд филолого-юридического характера. Однако, как и Лютера, его не тянуло к юриспруденции. Идеи Реформации захватывают Кальвина, и он выбирает путь рискованных богословских исканий.
     Во время своего пребывания в Париже Кальвин уговаривает ректора университета Николая Копа произнести речь, сочиненную им, Кальвином. Речь была посвящена евангелической идее об оправдании верой. Богословы Сорбонны встретили ее шумной бранью. Автор и оратор едва спаслись от преследований Сорбонны и Парижского парламента.
     Покинув Париж, Кальвин некоторое время путешествует по югу Франции, посещает двор гуманистически настроенной Маргариты Наваррской, относимой историками литературы к числу ярких ренессансных поэтов и писателей. Затем он возвращается в Париж, но вскоре опять бежит из него по причине гонений на сторонников Реформации.
     Кальвин переезжает в швейцарский город Базель и в 1536 году издает свое знаменитое «Наставление христианской веры» («Наставление в христианской вере»). Этот труд переиздавался шесть раз при жизни Кальвина, каждый раз подвергаясь серьезному авторскому редактированию.
     В 1536 году Кальвин проездом через Швейцарию попал в Женеву, в которой только что одержали победу реформаторы. Здесь он и остался, уступая просьбам духовного главы женевской общины реформаторов Фареля. Женевские идеологи Реформации начинают усердно работать над организацией молодой церковной общины евангелистов. Это вызывает резкое сопротивление городского совета, и Кальвин вынужден удалиться в Страсбург, где женится на тихой и болезненной вдове Иделетте Штордер. В Германии он принимает деятельное участие в съездах проповедников Реформации и сближается с Меланхтоном. При этом его не покидает мысль о возвращении в Женеву, где остался со своими «штурмовыми отрядами» Фарель.
     Фарель – личность весьма примечательная. Такие люди, а вернее, подобные ублюдки являются живой тенью каждого диктатора. Этот маленький человечек, уродливый, с рыжей бородой и растрепанными волосами, стремился соединить террор с пропагандой, но преуспел только в осуществлении террора. Его «штурмовики» во многом помогли введению реформированной религии в Женеве. Он не стыдился вербовать толпы детей, чтобы те во время богослужения в католических храмах криками и визгом срывали службу. По его приказу фанатики силой вторгались в монастыри, срывали иконы со стен и беспощадно сжигали их.
     Когда партия сторонников Фареля прочно укрепилась в Женеве, Кальвин принимает решение ехать в Швейцарию и в 1541 году вновь появляется на улицах Женевы. Развернув чрезвычайно кипучую деятельность, он в короткий срок реализует программу религиозно-нравственной диктатуры консистории пасторов-реформаторов. «Женевский папа» превращается в догматического узурпатора, не признающего никаких идейных и политических компромиссов. Он не всегда отделяет врагов Реформации от своих личных недругов. Примером его отношения к инакомыслящим служит трагическая судьба врача и богослова Мигеля Сервета.
     Сервет – довольно привлекательная фигура для писателей. В этом необычном человеке как бы ненароком уживались любознательность и своенравие, стремление к истине и отсутствие систематичности в ее достижении. Этот фаустовский ум не мог основательно заняться ни одной наукой, хотя и тянулся к каждой из них.
     Будущий оппонент Кальвина был родом из Наварры, учился в Тулузе, много странствовал по Европе, заводя знакомства с немецкими реформаторами. Попав в 1536 году в Париж, он занялся изучением медицины и преуспел на этом поприще в качестве практикующего врача. Благодаря врачебной науке Сервет приобрел у парижан большую популярность.
     Медицинские и естественнонаучные занятия отдалили Сервета от богословской схоластики. Он, как и Рабле, сумел разобраться в ограниченности духовных обещаний католиков и протестантов.
     Однажды его попутал черт. Сервету захотелось затеять переписку с Кальвином. Его письма привели в такую ярость «женевского папу», что тот приказал Фарелю в случае появления Сервета в Женеве схватить умника и препроводить в тюрьму. При этом «папа» добавил: «Если Сервет осмелится навестить Женеву, то, поскольку это зависит от меня, ни за что не выпущу его живым».
     Кальвин и раньше ненавидел Сервета за его вольнодумие, а также за то, что тот был сторонником учения антитринитариев, отвергавших догмат о триединстве Бога. Это учение возникло в конце II века и строилось на признании абсолютным Богом лишь Бога-Отца. Находясь в оппозиции к католицизму, лютеранству, кальвинизму, антитринитарии допускали свободное толкование Библии, отрицали первородный грех, искупительную жертву Христа, выступали против церковной иерархии, монашества, икон, святых, требовали имущественного равенства.
     «Женевский папа» не брезговал информировать католическую инквизицию о еретических настроениях и взглядах этого злостного антитринитария Сервета. Он уличал Сервета в авторстве еретической книги «Восстановление христианства».
     В 1553 году Сервет, странствуя по югу Франции, решил сократить путь через труднопроходимые горы. Для этого ему требовалось незаметно миновать Женеву. Однако кальвинисты его узнали. Сервет арестовали, судили и приговорили к сожжению живьем. Его казнь была воспринята современниками как моральный тупик Реформации.
     Когда женевская оппозиция Кальвину потерпела сокрушительное поражение на выборах 1555 года, он стал фактически единовластным диктатором Женевы. Эта диктатура длилась девять лет.
     27 мая 1564 года после долгих страданий скончался Жан Кальвин, личность яркая и незаурядная, сделавшая Женеву духовным центром Реформации.
     Распространение кальвинизма совпало с ростом католической реакции, затормозившей успехи Лютера. Если ранние реформаторы учили, что не внешние дела, а лишь вера спасает человека, то Кальвин идет дальше, утверждая, что все зависит от Бога, что свободной воли нет, а поэтому у человека не должно быть места для религиозных сомнений. Характерно звучит его заявление: «Лучше невежество верующего, чем дерзость мудрствующего».
     Лютер и Кальвин быстро разошлись с гуманистами, которые от сочувствия идеям Реформации перешли к нелицеприятной критике способов насаждения подобных идей. Реформаторы не простили им этого и так же травили глашатаев гуманизма, как и ортодоксальные католические богословы.
     Университетская культура, проникшая в одаренную крестьянскую душу, не сделала доктора Лютера интеллигентом-гуманистом. Он никогда не сумел понять гуманистов. Поэтому-то и вел излишне сердитую полемику с Эразмом Роттердамским.
     18 февраля 1546 года в родном городе Эйслебене скончался Мартин Лютер, куда попал проездом, направляясь во владения графов Мансфельдских, чтобы рассудить их спор относительно доходов с рудников.
     «Боже, как это больно и страшно – уходить в иной мир», – прошептал, умирая, великий реформатор.
     22 февраля его тело, уложенное в массивный оловянный гроб, было доставлено в Виттенберг. В замковой церкви города состоялось торжественное захоронение тела человека, приведшего в страшный трепет папский Рим и пробудившего к деятельной жизни буржуа Нового времени.
     «Бог помогает тому, кто сам себе помогает». Какую роль сыграла Реформация в становлении экономики, политики и культуры Нового времени? Почему только в период Реформации возникает специфическая форма капитализма?
     Давно замечено, что в западноевропейских странах большая часть капиталистов и квалифицированных рабочих является протестантами, а не католиками. Объяснение напрашивалось само собой: поскольку в XVI столетии богатые города Центральной Европы были на стороне Реформации, постольку многие из потомков жителей городов того времени унаследовали соответствующую религиозную традицию. Однако оставался без ответа вопрос: почему самые богатые города Европы и ее наиболее развитые экономические районы оказались столь восприимчивыми к протестантизму? Или: почему протестанты, в отличие от католиков, везде обнаруживали тяготение к экономическому рационализму, к этике рационального и упорного хозяйствования?
     Как правило, капиталист лишен всяких элементов традиционных форм религиозности, если же таковые имеются, то играют скорее ритуально-бытовую роль типа обычного рукопожатия. Не характеризует его скупость или алчность. Главное в нем – выполнение своего профессионального долга, который заключается в нелегкой работе по непрерывному увеличению капитала, ибо капитал по самой своей сущности не может лежать мертвым грузом, не может не воспроизводится. Транжирам и мотам не место в железном строю людей, проникнутых «духом капитализма».
     Подобная капиталистическая мораль и вся система жизненных ценностей имеют, несомненно, свои исторические корни. В чем их суть, их смысл?
     Реформация чрезвычайно усилила нравственный акцент на мирской работе человека. Лютеранская идея нравственного долга уничтожила примат нетрудового аскетизма над трудовыми обязанностями мирян. Еще более заострил эту идею кальвинизм, превратив ее в религиозно-этическую основу капиталистической идеологии и психологии, хотя сам Кальвин не ставил цель пробудить «капиталистический дух». Буржуазная меркантильность была ему чужда, но тем не менее, развивая новое учение о спасении души, он сообщил импульс развитию непредвиденных идеологических сил.
     Поскольку кальвинизм представляет собой одну из религий спасения души, постольку он должен объяснить Бога как спасителя. Объяснение строится на том, что Бог – спаситель лишь некоторых избранных, но сами избранные этого не знают и не должна знать, равно как не знают ничего о своем проклятии осужденные Богом. В этом мире все равны. Поэтому следует уповать только на Бога и не полагаться ни на кого и ни на что в земных делах.
     Никакими богоугодными поступками нельзя купить себе избранность и вечное блаженство. Все делается только во славу Божию, и каждый верующий, спрашивая себя: «Избран ли я?», обязан в унисон со своими практическими делами отвечать: «Да, я делаю угодное Богу, следовательно, я избран».
     Испытание избранности в религиозной этике кальвинизма осуществляется посредством форм мирского аскетизма. Для этого требуется регулярно работать во славу Божию. Кто не работает, тот не достоин Божьей милости. Всякие бездельники, пытающиеся улизнуть от труда и тем самым отказывающиеся доказывать свою избранность, должны быть сурово осуждены и наказаны презрением ближних. Кальвинисты провозглашают: «Бог помогает тому, кто сам себе помогает».
     Изречение апостола Павла «Не трудящийся да не ест» Лютер и Кальвин относили не к греховной природе всех людей, а только к добродетельной личности. Реформаторы противопоставляли труд и праздность как ясно выраженные формы добродетели и порока. С их точки зрения богач и знатный господин должны трудиться в поте лица своего, ибо богатство и знатность не освобождают от выполнения заповеди апостола Павла. Лень становится выразителем безверия и неизбранности. Лентяй сближается с еретиком.
     «Не для плотского наслаждения и греха, но для Бога должны вы работать, чтобы быть богатыми», – заявляли последователи Кальвина. Так на смену апофеозу незаинтересованного труда приходит апофеоз труда во имя наживы, прикрываемый ссылками на Бога. Религиозная этика протестантов ускоряла процесс превращения человека в сурового и решительного слугу капитала.
     Кальвинистская этика отдавала в руки капиталиста наиболее трудоспособных и совестливых рабочих, прочно держащихся за работу как за богоугодную цель жизни. Интересы кальвинистского «бога» и капиталистического работодателя сливались в единый поток капитализма Нового времени.
     Таким образом, если католицизм придавал особое значение спасению с помощью молитвы и монашества, спасению, которое должно прийти к людям с небес, то протестантизм характеризуется радикальными изменениями в религиозном мышлении и чувствовании. Протестантизм утверждает, что жизнь верующих, наполненная постоянным усердным трудом, должна стать для них религиозным эквивалентом монашеского аскетизма.
     Что касается Лютера, то его безусловная заслуга перед грядущим буржуазным обществом состояла в том, что он смело выступил против характерного для средневекового католицизма стремления привить человеку мысль полного ничтожества своей личности, выражением которого был тезис о невозможности добиться полного счастья в посюстороннем мире, а также религиозного спасения без помощи церкви, своими собственными силами, силами трудящегося человека.
     Так начинала писаться новая «библия капитализма», каковой в конце концов станет книга бухгалтерского учета.
     «Дух капитализма» предполагает чисто денежное обращение с трудом и соответственно этому повышает требования к рационализации труда, использованию науки в промышленном производстве. Поэтому о протестантизме можно сказать, что он открывает дверь в эпоху всеобщей рационализации, в выработку особого рационально-буржуазного стиля мышления и мировосприятия.
     Спор о духовных ценностях, участниками которого становятся ремесленники и художники-инженеры, подчас выступающие в роли «вольных каменщиков». Протестантская ортодоксия долгое время открещивалась от разума как от исчадия ада. Самостоятельный философский поиск вне связи с богословием порицался протестантами не со стороны постижения истины, а со стороны разрушительного воздействия на сложившиеся стереотипы мышления и общепринятые понятия. Как и католики, протестанты не терпели «умников», которые позволяли себе роскошь мыслить иначе, чем протестантские богословы. И только под влиянием изменившихся исторических обстоятельств протестантские ортодоксы были вынуждены проявить терпимость к самостоятельности философии и даже приспособить ее достижения для собственных пропагандистских нужд.
     Характерно, что в своих поздних сочинениях Лютер называл разум «бестией», сравнивая его с «невестой дьявола», которой истинная вера должна «свернуть шею». По его словам, многие чрезмерно разумные ученые «хотели бы проделать дырку в небе, чтобы высмотреть, что такое Господь Бог и чем он занимается».
     Подобное отношение к свободной человеческой мысли, стремящейся постичь закономерности объективно существующего мира, объяснялось не только силой религиозного мировоззрения, но и слабостью науки. Будем иметь в виду, что до XVI века университеты Европы не испытывали новых научных веяний, оставаясь во власти средневеково-схоластической традиции.
     Что такое университетское образование?
     Если строго придерживаться терминологии римского права, а именно так поступили в свое время средневековые юристы, то университетом (нем. Universitat от лат. universitas – совокупность) следует называть всякий организованный союз людей, всякую корпорацию (от лат. corpus – тело) или гильдию (нем. Gilde – объединение). В том же значении, что и слова «университет», «корпорация», «гильдия», в средневековой Западной Европе употреблялся еще один термин – «коллегия». Позднее коллегией стали называть отдельный союз внутри университетской корпорации.
     В Средние века от университетской корпорации (в смысле некоего корпоративного союза учителей и учеников) отличали обычную школу (лат. studium – изучение) и даже сам университет как особую высшую школу.
     Тогда же получило прописку и латинское выражение «alma mater» (нежная мать), заимствованное из богослужебного языка и церковного права.
     Средневековые университеты как корпорации имели много общего с ремесленными цехами (от нем. Zeche – союз, корпорация). Градации школяров, бакалавров и магистров соответствовали цеховым градациям учеников, подмастерьев и мастеров. Желающий обучиться мастерству должен был поступить в обучение к определенному мастеру (магистру). После примерно двухлетнего изучения начальных основ ремесла мастер представлял своего ученика другим мастерам для испытания, выдержав которое, ученик становился подмастерьем (бакалавром). Бакалавр продолжал учиться, но в то же время начинал и сам учить других азам своего дела. Еще примерно через два года бакалавр становился мастером (магистром).
     Университеты в Европе возникли из союзов учителей и студентов церковных школ.
     В течение XI века слова «университет», «корпорация», «гильдия» использовались как синонимы для именования ассоциаций ремесленников, но уже к XIII веку термин «университет» приобрел специфическое значение и стал указывать на преподавательско-студенческую ассоциацию.
     Основной период формирования и конституирования европейских университетов как высших учебных заведений – XII–XV века. В этот период сформировались три главных вида университетов. Первый и главный вид – церковные университеты, в которых студенты и учителя объединялись в закрытую корпорацию во главе с ректором (Париж, Оксфорд, Кембридж). Второй вид – гражданские университеты, которые руководились ректорами, избираемыми студентами (Болонья, Падуя). Третий вид – государственные университеты, которые с разрешения римского папы основывались монахами (известный испанский университет в Саламанке).
     Эти университеты во многом были проникнуты духом схоластики и больше сил тратили на философско-богословские споры, чем на занятия практически значимыми научными изысканиями.
     Гуманисты также оставались в стороне от научных движений своего времени, предпочитая заниматься «свободными искусствами» (литературой, музыкой, риторикой и т. п.), так как предполагалось, что свои профессиональные знания они приобретают, изучая именно «свободные искусства» и классические языки, в соответствии с господствовавшим в то время принципом: слова усваиваются прежде, чем идеи.
     Хорошо известно, что гуманисты осуждали средневековых схоластов не за то, что те вместо реального мира изучали отвлеченные понятия и их сочетания, а за то, что они писали об этом stilo Gotico, то есть за то, что они не владели языком и стилем Цицерона. В свете этого вклад гуманистов в формирование науки Нового времени следует оценивать достаточно взвешенно, с учетом их посильного содействия раскрепощения сознания западноевропейской интеллигенции.
     Совершенно в ином положении находились ремесленники, точнее, определенная их часть, записываемая гуманистами в разряд представителей «механических искусств». Ими были Леонардо да Винчи, Альбрехт Дюрер и многие другие художники эпохи Возрождения. В исторической литературе их иногда называют «художниками-инженерами».
     Художники-инженеры сыграли исключительно важную роль в объединении эмпирических знаний ремесленников и теоретических представлений учителей высшей школы. Технические приемы мастеровых имели в эпоху Возрождения более высокое значение сравнительно с предшествующими временами, так как техника находилась уже не в руках «презренной черни», а в руках свободных людей, которые в финансовом отношении были не столь далеки от знати. В перспективе это открывало для ремесленников Возрождения возможность смело дополнить фонд античности новыми изобретениями, а теоретикам позволяло проявить больше самостоятельности и инициативы в развитии нетривиальных философских и научных идей.
     Однако полезно иметь в виду, что процесс активной деятельности ремесленников датируется не эпохой Возрождения, а Средними веками. В эпоху же Возрождения постепенно происходит отделение инженеров и создателей новых технических инструментов от кузнецов и металлургов, скульпторов и художников от каменщиков и декораторов. Одновременно резко возрастает уровень грамотности ремесленников. Что же касается Средних веков, то нельзя не отметить, что варвары, разрушившие Римскую империю, принесли с собой много нового (брюки вместо тоги, использование сливочного масла вместо оливкового, научили делать и пользоваться лыжами, деревянными бочками и кадками). Еще более важным было введение варварами в севооборот ржи, овса, хмеля и других злаков. Варвары научили европейцев пользоваться стременами для верховой езды, работать с тяжелоколесным плугом. Будучи более тяжелым, новый плуг требовал значительной тягловой силы, в результате чего крестьяне вынуждены были объединять своих волов для пахоты. Использование лошади в данных целях стало обычным явлением только в X–XI века. В античности лошади крайне редко использовались для этого. Частично такое состояние дел объяснялось особенностями упряжи, которая была подобно ярму волов и не соответствовала возможностям лошади.
     Средние века дали европейцам водяное колесо и мельницу. В XII веке широкое распространение получают ветряные мельницы. Первые упоминания о них относятся к 1180 году.
     К эпохе Средневековья относится и повышение уровня мастерства, а также дифференциации труда ремесленников, благодаря которым в XIII веке появляются первые механические часы. Вначале эти часы были большими, тяжелыми и довольно грубыми. Их, как правило, помещали на общественных зданиях, на монастырских и церковных постройках. Но с развитием ремесленного мастерства развивалась и техника изготовления часов. Уже к XVI столетию в Нюрнберге были сконструированы первые карманные часы.
     Нюрнберг. С этим городом связаны многие события западноевропейской истории, включая драматическую историю новейшего времени. Но для нас этот город интересен тем, что в нем родился великий немецкий художник Альбрехт Дюрер, оставивший прочный след в истории науки и являющийся ярким примером художника-инженера.
     В Средние века Нюрнберг, возникший на месте военного укрепления, стал вольным имперским городом. Это событие датируется 1219 годом. Будучи расположенным на перекрестке важных торговых путей, город занял в XIV–XV веках особое место среди других немецких городов, поскольку в нем сосредоточилась значительная часть международной европейской торговли. В этом городе трудолюбивых ремесленников и зажиточных бюргеров, промышлявших торговлей и ростовщичеством, в день св. Пруденции 21 мая 1471 года появился на свет мальчик, крещенный Альбрехтом.
     Альбрехт был третьим ребенком в многодетной семье почтенного нюрнбергского ювелира Альбрехта Дюрера, выходца из Венгрии. Дюрер-старший поселился в Нюрнберге в 1455 году, где нашел работу в мастерской ювелира Иеронима Холпера. Через двенадцать лет он стал зятем Холпера, женившись на его дочери, красивой, дородной и проворной девице по имени Барбара. Как зять Холпера, Дюрер получил нюрнбергское гражданство и был принят в гильдию ювелиров, приобретя тем самым известную самостоятельность.
     Дюрер-старший пользовался репутацией честного и хорошо знающего свое ремесло человека. О последнем свидетельствуют заказы, которые он получал от именитых граждан и даже от императора Фридриха III.
     После женитьбы Дюрер-старший снял часть расположенного у центрального рынка дома, принадлежавшего известному гуманисту, юристу и дипломату Иоганну Пиркгеймеру. В этом доме и появился на свет Альбрех Дюрер-младший.
     Дюрер-младший, которого мы будем в дальнейшем именовать просто Дюрером, с большой нежностью относился к матери, говоря о ней как о скромной, доброй женщине, крайне богобоязненной и не ожесточенной, несмотря на многие лишения, перенесенные в жизни. Судя по всему, матушка оказала значительное влияние на духовное становление своего талантливого сына, признательного и благодарного.
     Будущий живописец рос в семье, глава которой уделял много внимания детям. Он учил их поступать честно по отношению к ближнему, прививал трудолюбие и интерес к ремеслу.
     Когда Альбрехт подрос, папаша Дюрер определил сына в общеобразовательную школу, намереваясь впоследствии приобщить его к ювелирному искусству. Мальчика, выучившегося писать и читать, отец рано забрал из школы и стал терпеливо обучать своему ремеслу.
     Большую роль в формировании личности и мировоззрения Дюрера сыграло общение с жившей по соседству семьей Иоганна Пиркгеймера и дружба с его сыном Вилибальдом, в будущем выдающимся деятелем немецкой культуры. Эта дружба открыла Дюреру доступ к научным и культурным ценностям гуманизма.
     Дюреру, прошедшему отменную школу ремесленника-ювелира, стоило многих трудов уговорить своего отца, видевшего в сыне преемника, разрешить ему учиться живописи, в которую он был влюблен всей душой. В то время ему уже исполнилось пятнадцать лет.
     30 ноября 1486 года Дюрер был отдан в ученики к живописцу Михаэлю Вольгемуту.
     После окончания учебы у Вольгемута Дюрер в полном соответствии с общепринятой традицией отправился в путешествие по Европе для усовершенствования в живописном мастерстве. Путешествие длилось около четырех лет и было богато событиями и разнообразными впечатлениями. Наш путешественник посетил многие города Европы, освоив новую по тому времени технику гравюры на меди и обучившись типографскому мастерству. Последним он овладел в швейцарском городе Базеле, который в конце XV века являлся крупнейшим центром книгопечатания и важным средоточием культурной жизни Западной Европы.
     В Базеле Дюрер прожил до начала 1494 года, выполняя заказы для знаменитых базельских типографий, иллюстрируя издаваемые книги. Затем он перебрался в Страсбург и в начале лета того же года вернулся в Нюрнберг.
     Возвращение в Нюрнберг было вызвано успешным завершением переговоров отца о браке между двадцатидвухлетним Альбрехтом и пятнадцатилетней Агнес, дочерью именитого и зажиточного Ганса Фрея, владельца мастерской по изготовлению точных инструментов, которыми был славен Нюрнберг. Свадьбу сыграли 8 июля 1494 года.
     Брак оказался не из счастливых. Жена была бесплодной и весьма ограниченной женщиной.
     Через два месяца после свадьбы Дюрер отправился в Италию. Конечной целью его путешествия являлась Венеция.
     Выбор Венеции был не случаен. Нюрнберг связывала с богатой Венецианской республикой, переживавшей в ту пору экономический расцвет, хорошо налаженная торговля. Богатые нюрнбергские купцы имели здесь своих представителей, живших в специально построенном здании – Немецком торговом доме, в котором во всю кипела деловая жизнь. Немецкие купцы продавали изделия из железа, меди и других металлов, а также меха, кожи и т. д., одновременно закупая восточные товары и произведения искусных итальянских мастеров, в том числе изделия из знаменитого венецианского стекла.
     В этом солнечном приморском городе и крупнейшем торговом центре, соединяющим Европу со странами Востока, Дюрер близко познакомился с работами венецианских художников, самым выдающимся из которых был Джованни Беллини. Здесь же он близко сошелся с уроженцем Венеции Якопо де Барбари, познакомившим его с основами теории искусства и учением о пропорциях человеческого тела. Позднее Якопо де Барбари переехал в Германию и какое-то время жил в Нюрнберге, а с 1500 года служил придворным художником у императора Максимилиана I. Последние годы жизни Барбари связаны со службой у наместницы Нидерландов эрцгерцогини Маргариты Австрийской, которая высоко его ценила.
     Вернувшись из Италии, Дюрер основал собственную мастерскую и оборудовал типографию.
     На родине Дюрер занялся созданием гравюр на дереве, продажа которых стала основным источником доходов семьи. Серия его гравюр на библейские темы быстро приобрела популярность и стала известной всей Германии. Особенно большую славу художнику принесла серия «Апокалипсис» из пятнадцати гравюр, иллюстрирующих последнюю книгу Нового Завета.
     Гравирование по дереву было в то время новым искусством, которое пришло в напечатанную съемными литерами книгу вскоре после 1460 года и достигло своего раннего расцвета в середине XVI века.
     Несколько позже Дюрер занялся созданием гравюр на меди.
     Дюрер являлся новатором во многих жанрах живописи и графики. В частности, он первым начал работать в жанре автопортрета.
     В этот период Дюрер еще сильнее укрепляет свои давние дружеские узы с Вилибальдом Пиркгеймером, который получил блестящее образование, был талантлив и любознателен, обладал необыкновенной памятью, знал древние языки, глубоко интересовался классической литературой, искусством, философией и разными науками. Уже в ранние годы Вилибальд много путешествовал, сопровождая отца в его дипломатических поездках, а позднее провел семь лет в Италии, где изучал философию, право и гуманитарные науки в университетах Падуи и Павии. В 1496 году Пиркгеймер стал членом Малого Совета Нюрнберга и одной из самых видных фигур в общественной жизни города. В 1499 году он принял участие в Швейцарской войне, возглавив отряд, который Нюрнберг выставил в поддержку Максимилиана I. К этому следует добавить, что Пиркгеймер занимает видное место в истории немецкого гуманизма. Он поддерживал личные отношения и состоял в переписке с Эразмом Роттердамским, Ульрихом фон Гуттеном, Конрадом Цельтисом, Иоганном Рейхлином и Филиппом Меланхтоном. В начале XVI века сей просвещенный муж стал признанным главой кружка нюрнбергских гуманистов. В этот кружок он ввел и Дюрера.
     Богатой библиотекой Пиркгеймера частенько пользовался наш художник. Некоторые книги из этой библиотеки он снабдил собственноручными рисунками. Надо заметить, что Дюрер любил заниматься иллюстрированием книг. Среди проиллюстрированных им книг можно встретить труды многих античных авторов, включая сочинения Аристотеля, Лукиана, Аристофана и других выдающихся мыслителей и писателей прошлого.
     Постоянное чтение и регулярное общение с учеными, особенно из гуманистического кружка Пиркгеймера, позволили Дюреру восполнить недостаток образования и освоить ряд наук.
     Хотя живописцы в Нюрнберге находились на положении ремесленников, авторитет Дюрера был настолько высок, что он считался почти своим человеком в высшем обществе.
     Дюрер начинает все серьезнее задумываться над теоретическими основами искусства. В наибольшей мере это проявилось в его размышлениях о пропорциях человеческого тела. Он читает произведения выдающегося римского архитектора и инженера Витрувия, автора «Десяти книг об архитектуре», где рассмотрены градостроительные, инженерные и художественные вопросы, а также штудирует труды по математике.
     В 1502 году умер отец Дюрера. На его попечении осталась мать и два брата.
     Спустя три года Дюрер вновь уезжает в Италию. Денежную помощь для этой поездки он получил от Пиркгеймера, который попросил своего друга приобрести в Италии книги, драгоценности, ковры и эмалированные сосуды. Вернувшись в Нюрнберг, Дюрер с благодарностью вернул долг Пиркгеймеру.
     В Италии художник пробыл два года.
     От немецких купцов в Венеции он получил заказ на алтарную картину для церкви св. Варфоломея. Эта картина принесла ему славу в Италии и зависть со стороны некоторых венецианских художников.
     Будучи в Италии, Дюрер продолжает усиленно заниматься изучением теории искусства и вопросами математики, связанными с живописью. Для этих целей он едет в Болонью, в то время являвшейся крупнейшим не только в Италии центром искусства и науки. В Болонском университете, основанном в 1058 году, обучались студенты со всей Европы.
     По возвращении в Нюрнберг Дюрер подкопил денег и через два года купил дом, в котором прожил до конца жизни.
     В 1508 году Дюрер вошел в состав Большого Совета Нюрнберга, куда наряду с представителями патрициев входили и бюргеры, снискавшие своими заслугами перед обществом почет у горожан.
     Общественные обязанности не мешают художнику интенсивно работать, создавая все новые и новые произведения. В 1513–1514 годах он делает три гравюры на меди: «Рыцарь, смерть и дьявол», «Святой Иероним в келье» и «Меланхолия». Эти гравюры с философским подтекстом справедливо считаются художественными шедеврами.
     Не исключено, что рыцарь, изображенный на гравюре «Рыцарь, смерть и дьявол», символизирует собой Савонаролу, поскольку внизу гравюры рядом с датой 1513 год стоит буква S. Дюрер с большим уважением относился к итальянскому проповеднику. Гравюра имеет глубокий философский смысл, а именно: суровый рыцарь, преследуемый дьяволом, неустрашимо движется по трудной дороге вперед, хотя смерть уже показывает ему почти опустевшие песочные часы, то есть смысл гравюры таков, что на трудном жизненном пути необходимо всегда иметь в виду высокие цели и стремиться к ним, не оглядываясь назад и не думая о скоротечности нашего бренного существования; иначе это будет не осмысленная, разумная жизнь, а жалкое пресмыкательское существование.
     Гравюра «Меланхолия» имеет несколько основных толкований. Вполне вероятно, что в ней отразилась горечь утраты матери, которая умерла в 1514 году. Дюрер горячо любил свою матушку и тяжело переживал ее смерть.
     На этой гравюре, до сих пор завораживающей зрителя, изображена сидящая женщина с крыльями, увенчанная лавровым венком. На боку у нее связка ключей и кошелек, на коленях книга, в правой руке циркуль, символ геометрии и строительного искусства. Подпершись левой рукой, она задумчиво смотрит вдаль. У ног женщины спит собака, вокруг разбросаны измерительные и строительные инструменты, покоятся геометрические тела в виде шара и многогранника, позади находятся жернов и лестница, прислоненная к стене. На жернове пристроился амур не то с грифельной доской, не то с книгой. На стене висят песочные часы, весы, колокол и магический квадрат из шестнадцати клеток, на котором цифры расположены так, что составляют число 1514 (год смерти матери). Слева виднеется морской берег. На небе видна радуга, комета и летучая мышь, несущая надпись «Меланхолия I».
     «Меланхолия» не является изображением чего-то пассивного, чего-то несостоявшегося, чего-то застывшего. Это скорее апофеоз созерцательной философии, под которой следует понимать не оторванную от жизни науку, а науку теоретическую, связанную с напряженными размышлениями по поводу весьма абстрактных «материй». К тому же необходимо учитывать, что во времена Дюрера меланхоликов расценивали довольно уважительно, считая их людьми, склонными к постижению философских и научных истин, задумчивости, размышлениям и самоанализу. В связи с этим можно утверждать, что в «Меланхолии» художник символически изображает полет творческой мысли в сфере теоретического знания, к освоению которого призывает Дюрер, причисляющий себя к меланхоликам, поскольку этому типу людей присуща высшая форма умственной и художественной активности. Такой апофеоз абстрактному знанию не случаен, так как после второй поездки в Италию исключительно важное место в духовной жизни художника заняли теоретические исследования, ибо, по его убеждению, искусство – это наука, и, следовательно, обучение художника должно заключаться не только в освоении ремесленных навыков, а и в изучении математики, законов перспективы и пропорций человеческого тела. Воодушевляемый подобными идеями, Дюрер берется за написание книги о живописи для начинающих художников, в которой хочет изложить все необходимые теоретические знания. К сожалению, «Книга о живописи» осталась незаконченной, но тем не менее размышления ее автора над теоретическими вопросами искусства воплотились в двух сочинениях – «Руководство к измерению с помощью циркуля и линейки» и «Четыре книги о пропорциях человеческого тела». Последнее сочинение вышло в свет после смерти Дюрера.
     В 1518 году Дюрер отправился в Аугсбург и присутствовал на происходившем там имперской сейме. Здесь его удостоили встречи император Максимилиан и майнцский архиепископ кардинал Альбрехт Бранденбургский.
     Двенадцатого января неожиданно скончался император, и привилегии, полученные от него Дюрером, оказались под угрозой. Нюрнбергский городской Совет счел, что для дальнейшего ежегодного получения 100 гульденов художнику следует получить соответствующее распоряжение нового императора Карла V. В связи с этим он предпринял поездку в Нидерланды, где предстояла коронация нового императора и где он рассчитывал получить у него подтверждение привилегий, данных предшественником.
     Путешествие в Нидерланды, куда он направился в сопровождении жены и служанки, длилось около года. В Антверпен путешественники прибыли в начале августа 1520 года и отсюда вскоре отправились в Брюссель, где в это время находился Карл V. В Брюсселе Дюреру пришлось изрядно попотеть, чтобы заручиться поддержкой влиятельных особ, включая наместницу Нидерландов эрцгерцогиню Маргариту Австрийскую, дочь Максимилиана I.
     В октябре Дюрер отправился в Аахен, где присутствовал на коронации Карла V.
     Через пять дней он был уже в Кельне на банкете в честь торжественного события и видел нового императора. Здесь, наконец-то, его дело успешно завершилось.
     Из Кельна Дюрер отправился в путешествие по Нидерландам. Везде его встречали с почетом, приглашали на торжественные обеды и ужины. Он был принят королем Дании Кристианом II.
     Нидерландское путешествие обогатило Дюрера встречами со многими выдающимися людьми. Так, он встретился со своим старым знакомым Себастьяном Брантом, автором знаменитой сатиры «Корабль дураков». Была встреча и с Эразмом Роттердамским, с которым обсуждались события, связанные с Реформацией. Дюрер полностью одобрял лютеровскую критику католической церкви и поддерживал идею ее реформы, видя в ней продолжение дела Уиклифа и Гуса.
     А теперь несколько слов об авторе «Корабля дураков», самого знаменитого немецкого произведения дореформационной эпохи, написанного стихами и увидевшего свет в 1494 году. Создателем этого произведения был доктор права, позднее страсбургский городской писец и имперский советник Себастиан Брант (1457/58–1521). Основная идея его книги – персонификация общественных недугов в различных образах дураков. На корабле Брант помещает сто одиннадцать дураков – представителей всех сословий, чтобы отправить их в Наррагонию (от нем. Narr – дурак). Осуществить путешествие не удается, поскольку кораблем управляют тоже дураки, и он бесцельно блуждает по волнам бескрайнего моря. «Корабль дураков» стал самой читаемой книгой в немецкой литературе до появления гётевского «Вертера». Широкому распространению книги способствовало и удачное сочетание текста с иллюстрациями. Более двух третей иллюстраций в одном из изданий «Корабля дураков» было создано Дюрером. Эта поэма стоит в начале так называемой «дурацкой литературы», к основным представителям которой паринадлежат Томас Мурнер, Панфилус Генгенбах, Ганс Сакс, Иоганн Фишарт, Ганс Михаэль Мошерош и Ганс Якоб Кристоф Гриммельсгаузен.
     Летом 1521 года Дюрер возвращается в Нидерланды, где становится свидетелем раскола среди сторонников церковной реформы и начала Крестьянской войны.
     Когда в 1525 году Нюрнберг официально объявил о своем присоединении к лютеранству, Дюрер неожиданно обнаружил, что Реформация существенно бьет по его интересам в связи с запретом вывешивать картины религиозного содержания в протестантских церквах. Он не побоялся выступить в защиту живописи от упреков ее в греховности.
     В последние годы жизни Дюрер напряженно занимался научными исследованиями и готовил к печати свои сочинения. Вышедшее в 1525 году «Руководство к измерению с помощью циркуля и линейки» принесло ему славу крупнейшего геометра, а «Некоторые наставления к укреплению городов, замков и местностей» продемонстрировали его талант в качестве инженера-фортификатора.
     Дюрер умер 6 апреля 1528 года.
     По поводу смерти Дюрера Филипп Меланхтон написал: «Мне больно, что Германия потеряла столь великого человека и художника».
     Дюрер был не только выдающимся художником, но и разносторонним, талантливым ученым. Он занимался геометрией, картографией, астрономией, конструировал научные инструменты. Показательно, что вплоть до середины XVII века известность Дюрера как автора глубоких научных трудов немногим уступала его славе художника. Дюреровские заслуги в науке высоко оценивал Эразм Роттердамский. Не менее высоко оценивали научные труды Дюрера такие выдающиеся астрономы, как Иоганн Кеплер и Тихо Браге.
     По мнению историков науки, Дюрер занимает почетное место в ряду крупнейших европейских математиков XV–XVI веков. Его вклад в геометрию столь велик, что он по праву именовался первым по времени выдающимся геометром Германии.
     Будучи выходцем из среды ремесленников, Дюрер с большим уважением и вниманием относился к механике и слесарному искусству, которые в то время достигли в Германии чрезвычайно высокого уровня, о чем, в частности, свидетельствует производство механических часов, требующее немалых математических познаний. Высоко ценилась ремесленниками и геометрия, поскольку связывалась с землемерным делом и строительным искусством. Не вызывает сомнений, что Дюрер был знаком с литературой для землемеров и строителей. Очень пригодился ему и опыт работы ювелиром, необходимым условием мастерства которого является умение сочетать точность, симметрию и гармонию с художественным восприятием мира.
     Большое значение для науки Нового времени сыграли работы Дюрера по астрономии и картографии. Так, например, его небесная карта заняла видное место в истории астрономии как первая карта из опубликованных типографским способом. Она свидетельствует о его интересе к научно поставленной задаче по изображению неба, то есть эта задача занимала его одновременно и как художника, и как ученого. Немалое значение для науки имела и географическая карта Дюрера. Эта работа выполнялась им в содружестве с видными немецкими учеными И. Стабием и К. Хейнфогелем. В 1515 году был опубликован их совместный труд – географическая и астрономические карты.
     Историки науки утверждают, что гравюры, которые возникли в результате сотрудничества великого художника с астрономами, могут в научном отношении по праву считаться высшим достижением своего времени.
     Таким образом, пример Дюрера весьма поучителен сращиванием ремесла с наукой, ориентированной на решение практических задач.
     Многие видные художники Возрождения взывали к универсальной культуре с использованием гуманистических идей и ориентированных на практику научных знаний. В центр наук помещалась математика, ставшая главным учителем художников. Но это уже не традиционная абстрактная математика, а прикладная дисциплина, призванная измерять, скажем, пропорции обнаженного человеческого тела. Что касается последнего, то с позиций здравомыслящего грека абсурдным было бы утверждение о пересечении параллельных прямых в актуальной бесконечности, но возрожденческий живописец, не отрицая абстрактных истин геометрии, с неожиданной смелостью заявил о необходимости приспособить геометрию к иллюзиям нашего чувственного восприятия, в частности это касается линий, которые ощутимо параллельны вблизи, мысленно параллельны за пределами нашего видения, но чувственно сливаются в одну точку на линии горизонта. Это новаторское утверждение личностных начал привело в конечном итоге к созданию проективной геометрии. Таким образом на основе субъективно-чувственного восприятия была создана вполне точная наука.
     Открытие перспективы в живописи и новых способов изображения трехмерных объектов были так же необходимы для развития описательной науки в догматический период, как позднее изобретение телескопа и микроскопа.
     Интересно, что художники эпохи Возрождения сделали больше вклада в изучение анатомии, нежели врачи, которые, занимаясь со своими учениками, порой неоправданно пренебрегали демонстрацией анатомических свойств человеческого тела. Итальянские художники значительно продвинулись вперед в своих анатомических исследованиях незадолго до конца XV века. Представление анатомических структур глазами и карандашом художников существенно отличалась от схем и диаграмм ранних эпох своей ясностью и аналитичностью. Тем самым закладывались основы современной анатомии. Их главным недостатком являлось отсутствие рассмотрения функций органов, без чего нельзя осуществить установление соответствующих физиологических процессов. Поэтому анатомическая деятельность возрожденческих художников была лишь одним из первых шагов в развитии медицинской анатомии.
     Рост ценности медицинского знания в эпоху Возрождения способствовал зарождению биологических, физиологических и химических идей. Появляются первые ботанические и зоологические сады того времени, врач Парацельс в своих литературных интерпретациях повторяет те же мысли, которые на свой манер выражали творцы пейзажного искусства, предлагавшие новое пантеистическое видение Природы. Для Парацельса и пейзажистов Природа – это одухотворенное целое, отраженное в каждой из её частей.
     Проявлением подобных умонастроений могут служить попытки превратить логику из орудия схоластических словопрений в утилитарно полезный инструмент, используемый в медицинских исследованиях. Кстати будет заметить, что в данном случае реставрировалась идея стоической философии, где абстрактные философские понятия подчас наполнялись конкретным содержанием благодаря медицинским исследованиям и примерам.
     Таким образом, важным источником, инспирировавшим активизацию научной мысли эпохи Возрождения, было натуралистическое движение в среде художников.
     Знакомясь с творческой деятельностью итальянского архитектора, скульптора и ученого эпохи Возрождения Филиппо Брунеллески, мы обнаруживаем, что Брунеллески создал свою теорию перспективы с помощью экспериментальной техники. Ему принадлежит изобретение одного из самых ранних оптических инструментов, если не считать очков. Речь идет о разновидности camera obscure (темная комната; прибор в виде ящика, в передней стенке которого имеется небольшое отверстие; проходящие через отверстие лучи света, отражаемые каким-либо предметом, дают на противоположной стороне камеры-обскуры обратное изображение предмета), но не такой, какая описана впервые известным итальянским ученым, архитектором, теоретиком искусства Леоном Баттиста Альберти в 1430 году, хотя и родственной ей.
     Галилей изобрел свой инструмент, опираясь на законы перспективы. Показательно, что телескоп первоначально воспринимался и даже именовался как «инструмент перспективы». Его раннее латинское название «perspicillum». В Англии его называли «perspective glass» (перспективное стекло). Любопытно и то, что Коперник называл свою систему конструкцией перспективы.
     История античного мира, равно как и история Средних веков, предоставляет множество доказательств того, что развитие технической мысли жестко не зависит от развития научной мысли. В своей автономной эволюции техника может добиваться больших и воистину поразительных результатов, во многом благодаря деятельности ремесленников.
     Изучая взаимосвязь науки и техники, ученые обратили внимание на то, что очки вошли в употребление начиная с XII века, а лупа, или вогнутое стекло, была известна уже в античности. Подзорная труба находилась в употреблении примерно с XII–XIII веков. Но телескоп появился только в конце XVI – начале XVII веков. Чем объясняется подобная задержка?
     Отчасти, но только именно отчасти это объясняется состоянием стекольного производства в XIII–XIV веках, требующего от стеклоделов особого мастерства и умения в нарезании астрономических линз. Совсем другое дело – простой микроскоп, для которого нужен только хорошо отполированный стеклянный шарик. Поэтому не техническая невыполнимость микроскопа, а позднее и телескопа, была основным препятствием на пути технического развития, а отсутствие надлежащей научной идеи тормозило создание указанных инструментов.
     Нет ничего более простого с технической точки зрения, чем подзорная труба. Чтобы ее сделать, не нужны ни развитая наука, ни специальные линзы, создаваемые посредством сложной техники. Два стекла от очков, помещенные одно за другим, – вот вам и подзорная труба. Короче говоря, для изготовления подзорных труб требовался не научно мыслящий оптик, а умелый ремесленник. Такой ремесленник не создает оптических инструментов для решения тех или иных научно-технических задач; он создает полезный в быту предмет.
     Только на первый взгляд поразителен тот факт, что в течение четырех веков никому не приходило в голову мысль визуально приблизить к себе далеко отстоящие от наблюдателя вещи, включая небесные. Объяснение этого странного факта нужно искать не в неразвитости средневековой техники, а в отсутствии соответствующей идеи или теории. Практическая цель использования очков – прояснение сферы естественно зримого. Напротив, использование новаторских оптических средств, не только проясняющих, но и как бы приближающих вещи к человеку, – это уже сродни магии, преследуемой церковью как проявление вневероисповедной мистики. Ведь речь идет о том, чтобы сделать неочевидное очевидным, чтобы заглянуть в незримое, а в перспективе, чтобы заглянуть по ту сторону видимого мира. Это – опасная ересь.
     Но даже если отбросить идеологические препоны на пути создания и внедрения новой техники, остаются и сложные технические задачи, для решения которых требуется определенный уровень научного знания. Например, для создания таких приборов, как микроскоп или телескоп, требуется не только мастерство техника, но и точность математического расчета. Кроме того, изготовление оптического инструмента предполагает наличие научной теории, объясняющей и оправдывающей необходимость в такого рода научно-техническом инструменте для углубленного познания окружающего мира. Поэтому не случайно, что первый оптический инструмент (телескоп) был изобретен Галилеем, а первая машина по шлифовке параболических стекол была изобретена Декартом. Иными словами, Галилей превратил подзорную трубу в телескоп как особый научный инструмент для изучения объектов, лишенных прямой практической значимости и не доступных чувственному восприятию утилитарно мыслящего человека.
     Принимая такую научную потребность в качестве неотложной, необходимо ясно осознать ее и выразить соответствующим теоретическим способом, а затем технологически конкретизировать применительно к уровню существующих технических достижений. Что касается последнего, то в данном случае имеется в виду два аспекта – научно-теоретический (измерение и вычисление углов преломления) и научно-технологический (улучшение способов нарезки линз для придания им точно определенной геометрической формы). А для того чтобы решить вытекающую из теории научно-технологическую задачу, надо уметь строить математически рассчитанные машины, которые на стадии проектирования выглядят как компоненты теоретического знания, то есть выглядят как теоретические модели.
     Внедрение в научно-физическую практику оптического инструмента позволило осуществить слияние небесной и земной физики. Это слияние требовало значительного усиления точности в измерении как небесных, так и земных предметов и процессов. Ответом на такую потребность явилось изобретение и последующее научное использование инструмента точного измерения времени – хронометра.
     Средневековые механические часы (часы с гирями) были намного менее точны, чем античные водяные часы. Они никогда не показывали долей часа, а целочисленные временные интервалы отмерялись с такими погрешностями, которые сводили на нет практическое значение механических часов. Более точные механические часы со шпиндельным спуском и анкерным колесом были чрезвычайно дороги и выступали преимущественно в роли предметов роскоши, а не повседневной практики. Поэтому не удивительно, что в XVI столетии восприятие времени оставалось на уровне значительной приблизительности и неточности.
     Как и в случае с изобретением телескопа, превращение неточных часов в точный хронометр обязано не часовых дел мастерам, а тем, кто увидел в них инструмент научного познания. Вот почему изобретение таких точных приборов, как маятниковые часы и часы с балансир-спиралью, обязано работам Галилея, Гюйгенса и Роберта Гука.
     Таким образом, изобретение и изготовление научно-технических инструментов являются весомым свидетельством технического и технологического прогресса, который предшествует и который делает возможной индустриальную революцию. Именно посредством измерительных инструментов идея точности овладевает научным и философским миром, в результате чего мир точности приходит на смену миру приблизительности. Поэтому технический прогресс, свою лепту в который внесли ремесленники, художники и архитекторы, следует рассматривать как исключительно важный компонент истории развития науки.
     Несомненно, что творцы значительных по своей художественной ценности произведений искусства внесли большой вклад в развитие научного мировоззрения. Так, известный итальянский живописец, архитектор и историк искусства XVI века Джорджо Вазари рассказывал, что знаменитый флорентийский зодчий Филиппо Брунеллески отличался исключительными математическими способностями и решал такие математические задачи, перед которыми пасовала наука его времени. Изучая постройки Брунеллески, ученые позднейших поколений нашли в них несомненные следы глубоких математических познаний. Например, форма куполов некоторых его церквей отвечает в разрезе кривыми особого характера, которые выражают закон наибольшего сопротивления разрыву.
     Жизнестойкость научного мировоззрения во многом зависит от материальных средств коммуникации. Чем эффективнее в скорости информационного распространения эти средства и чем они всеохватывающи, тем быстрее и глубже проникают научные знания в головы людей. Поэтому книгопечатание можно рассматривать в качестве того могучего орудия, которое позволило прочно утвердиться новому научному мировоззрению. Вот почему, говоря о науке и научном мировоззрении, мы должны начинать с открытия книгопечатания, которое придало научному мировоззрению непрерывный характер и которое продемонстрировало исключительно большой вклад ремесленников в становлении нового научного знания, примером чему, в частности, служит Дюрер.
     Около середины XV века обедневший патриций немецкого города Майнца Иоганн Гансфлейш, иначе Гутенберг, основал в этом городе первую типографию и сделал целый ряд открытий в типографском деле. Ремесленник по профессии, он работал в областях, имевших близкое касательство к золотых дел мастерству и шлифовальным делам (производство очков, зеркал). Увы, но он умер в безвестности, потеряв все плоды своих многолетних трудов. Время его смерти неизвестно, но приблизительно датируется 1468 годом.
     Одна из созданных Гутенбергом типографий попала в руки ловкому и хищному дельцу Иоганну Фусту, снабжавшему Гутенберга деньгами и в конце концов овладевшему всем его имуществом. Однако среди деятелей этой типографии был один человек, которому типографское дело обязано крупными усовершенствованиями, позволившими книгопечатанию начать широкое и быстрое развитие. Им являлся ученик Гутенберга Петр Шеффер, человек с университетским образованием и большими техническими способностями.
     Благодаря трудам Гутенберга и Шеффера типографское дело получило тот вид, который оно сохраняло многие столетия.
     Типография явилась могущественным средством для демократизации знаний и секуляризации сознания. Этому способствовало резкое увеличение числа относительно недорогих книг, распространение многочисленных брошюр, листовок, афиш, плакатов и т. п.
     С чего все началось?
     Печатное искусство пришло в Европу с Востока. Так, в Китае во II–VI веках был открыт и широко употреблялся способ ксилографического (от гр. xilon (срубленное) дерево + grapho пишу – гравирование на дереве, оттиск с гравюры на дереве) печатания, то есть способ печатания с резных деревянных досок. В XIII веке он проникает в Европу и уже в XIV веке получает распространение в мастерских Италии, Франции и Германии. Характерно, что Марко Поло, живший при дворе Кубилай Хана, не придал особого значения ксилографии и упоминает только о печатании денежных ассигнаций.
     Уже с конца XIII столетия в Европе было известно искусство печатания с деревянных досок, употреблявшихся для оттиска рисунков на тканях, а также для печатания картин. Временами на картинах печатался и текст, вырезанный на дереве. Для отпечатывания использовался валик или каток. Набитая песком и довольно тяжелая подушка каталась под давлением по доске, на которой был вырезан рисунок. Такой пресс совершенно не годился для печатания разборными буквами. Поэтому его нельзя было непосредственно перенести в типографское дело. Требовался особый станок-пресс. Но в данном случае важно то, что этот опыт печатания позволил трудом многих поколений внедрить в печатное дело соответствующую типографскую краску.
     Значительным этапом в развитии типографского дела являлся этап, связанный с открытием в первой половине XV столетия в Голландии способа гравирования с металлических досок. Благодаря этому способу во второй половине XV века получили широкое распространение многочисленные издания с гравированными текстами и рисунками. Таким же способом издавались книги без рисунков, небольшие по объему учебники (элементарные учебники латинской грамматики). Очень долго подобные гравировальные работы осуществлялись в цехах ювелиров и золотых дел мастеров, к которым принадлежал и Гутенберг.
     Ко времени Гутенберга в технике печатания использовались отдельные металлические буквы, с помощью которых печатались фразы и слова. Чаще всего эти буквы употреблялись в монетном деле, при изготовлении штемпелей и в переплетном искусстве. Например, на корешках рукописей издавна выбивались отдельные фразы, имена авторов или владельцев, которые затем золотились. Показательно, что переплетчики принадлежали к цехам золотых дел мастеров и каллиграфов. Последних, как правило, представляли монахи.
     Таким образом, уже известны были подвижные буквы, краска для печатания, пресс. Оставалось объединить эти элементы в единое технологическое целое и тем самым положить начало типографскому производству, но осуществление подобного синтеза оказалось делом нелегким.
     Гутенберг потратил на реализацию идеи типографского дела всю свою жизнь. Особую трудность представляло изготовление формы букв. Имевшийся в распоряжении материал для букв был таков, что буквы быстро стирались и тем самым терялось преимущество подвижных букв перед неподвижными резными досками, то есть подвижные буквы не могли давать много отпечатков, не деформируясь при этом. Только Шефферу в 1450 году удалось получить необходимый сплав для подвижных букв – так называемый типографский металл или гарт (hartblei). Легко можно догадаться, что данный металл не должен был обладать свойством излишней ковкости, ибо в противном случае буквы быстро теряли бы свою форму, и, соответственно, металл должен был характеризоваться достаточной твердостью. Для того времени создание подобного металла являлось необыкновенно трудной задачей. Однако в середине XV столетия в мастерских Нюрнберга изобрели латунь такого качества, которое соответствовало типографским требованиям. Одновременно был создан новый вид бронзы, используемый в артиллерии.
     Какой из сплавов использовал Гутенберг, неизвестно, но зато известно, что типографский металл, изобретение которого приписывается Шефферу, представлял собой сплав свинца с сурьмой. Кроме того, Шеффер изобрел резную медную форму для литься гарта и тем самым решил задачу легкого массового производства мелких букв.
     Решение вопроса о металле, изобретение типографского станка и соответствующей краски окончательно укрепило в своих правах типографское искусство.
     Первые типографии представляли собой переносные мастерские, для работы которых достаточно было несколько человек. Эти переносные типографии часто появлялись на ярмарках для выполнения заказов по печатанию листовок, брошюр, небольших сочинений, благодаря чему типографское дело начало быстро распространяться в Европе.
     В семидесятых годах XV века типографии появились во Франции, Испании, Англии и Польше; в восьмидесятых годах – в Дании, Швеции, Норвегии и Португалии. В 1483 году в Венеции была напечатана первая славянская книга (глаголица) «Миссал», а в 1491 году гуссит Святополк Фиоль (Швайпольт Фейль) в Кракове напечатал первые славянские книги кириллицей. В первой четверти XVI века начинается печатание кириллицей книг для румын и сербов. К середине того же века печатное дело проникает в Московскую Русь.
     До начала XVI столетия в Европе было издано примерно 15 миллионов экземпляров различных книг и брошюр, известных под названием инкунабул (от лат. incunabula – раннее детство, первые шаги; книги, относящиеся к начальной поре книгопечатания и внешне похожие на рукописные книги). Важно подчеркнуть, что благодаря книгопечатанию цена книги уменьшилась в несколько десятков раз, в результате чего она из предмета роскоши или малодоступного предмета стала предметом обихода.
     Необходимо отметить, что типографии открывались при участии и содействии передовых людей своего времени. Например, в Италию они проникли благодаря земляку Гутенберга кардиналу Николаю Кузанскому, выдающемуся мыслителю эпохи Возрождения. Именно благодаря книгопечатанию не были преданы забвению многие смелые, новаторские идеи Кузанца. В частности, в 1501 году в Риме вышло в свет его сочинение, в котором отстаивалась мысль о том, что Земля движется одновременно вокруг своей оси и вокруг некоторой точки в пространстве, за которую принималось не Солнце, а особый полюс мира. Высказанные за сорок лет с лишним до издания знаменитого труда Николая Коперника, эта идея имела большое философско-мировоззренческое значение, так как она подготавливала идеологическую почву для мировоззрения Коперника.
     К сказанному следует добавить, что в первой четверти XVI века реформационное движение нашло в книгопечатании мощное пропагандистское орудие, сыгравшее исключительно важную роль в победе церковных реформаторов. Католическая церковь, привыкшая бороться с инакомыслием и ересью традиционными способами – огнем, мечом и личными проповедями, а также рукописными сочинениями и соответствующими письмами, оказалась неготовой для борьбы с распространением враждебных ей идей с помощью печатного станка.
     Изобретение книгопечатания имело большое значение для распространения и широкого использования арабских, точнее говоря, индийских цифр. Так, в 1471 году было издано одно из сочинений Франческо Петрарки с нумерацией страниц указанными цифрами, а в 1482 году эти цифры проникают в счетные книги в печатных изданиях Петценштеднера, и с тех пор победу этого обозначения можно считать окончательно достигнутой.
     К началу XVI века книгопечатание охватило весь культурный мир. Повсеместное распространение типографского производства и его продукции оказало глубокое и сильное влияние на всю умственную жизнь человечества. Этот новый фактор культурного развития существенно увеличил силу демократических начал в жизни европейского общества, возвысил значимость отдельной человеческой личности, существенно стимулировал научно-технический прогресс.
     Оценивая новаторство художников-инженеров эпохи Возрождения, нельзя пройти мимо прелюбопытных умонастроений ремесленников того и более раннего периодов. Эти умонастроения по влиянию на развитие «духа капитализма» вполне сопоставимы с идеологией протестантизма. В данном случае имеется в виду масонство (от фр. franc-macons – букв. вольные каменщики; иначе франкмасоны).
     Первыми создателями прототипа масонских лож явились средневековые ремесленники-строители, которые жили вблизи новостроек в особых бараках, называемых ложами. Члены этих лож именовались «вольными каменщиками».
     На ранних этапах масонские ложи были вполне типичными цеховыми корпорациями ремесленников со своими правилами и ритуалами. Со временем в эти ложи начали вступать люди, не имеющие отношения к строительному делу, но влекомые царившим в них духом вольности и свободомыслия. В числе масонов новой генерации можно было встретить и знатных людей, которые удостаивали «вольных каменщиков» своим вхождением в их ряды по той причине, что к высшим слоям ремесленников относились вполне благородные и уважаемые люди – художники, архитекторы, зодчие, участвовавшие в строительстве и украшении соборов, дворцов, замков. Художники-инженеры служили связующим звеном между богатыми цехами строителей и знатными, но далеко не всегда богатыми государственными чиновниками и аристократами.
     Когда замкнутость средневековых цеховых объединений начала трещать по всем швам под напором крепнущего «духа капитализма», которому требовался открытый рынок рабочей силы для мануфактур и фабрик, подлинные строители-ремесленники оказались за бортом своих лож. В масонских ложах стали преобладать новоиспеченные буржуа и аристократы, для которых ложи служили своеобразной «нейтральной территорией», позволявшей безболезненно идти на нарушение сословных предрассудков и амбиций.
     Адепты масонства заявляли, что целью масонского учения является проповедь свободы, братской любви, любви ко всему человечеству и к Богу, а также равенства всех перед Богом. Масоны, указывая на общечеловеческий и космополитический характер своего учения, избегали сковывать свои религиозно-этические правила какими-либо догматами, как это имеет место в традиционных религиях. Они считали, что религиозные догматы разъединяют людей. Эта позиция в ряде случаев направляла масонов на путь вневероисповедной мистики и экзотерики, что очень тревожило церковь и вынуждало резко осуждать их, нередко предавая анафеме.
     Сложными путями шло развитие европейской науки и философии. Ни Реформация, ни тайные общества типа масонских лож не оказали прямого влияния на умы выдающихся ученых XVI–XVIII веков, хотя и способствовали переориентации интересов различных слоев общества на земные ценности, помогая тем самым рождению «духа капитализма». Что же касается людей науки, они, будучи детьми своего времени, по-разному реагировали на происходящее в духовной атмосфере общества. Единым же у них был дух фаустовских исканий – дух свободомыслия, карнавальности, а порой и шутовства.
     Здесь нельзя не отметить, что иллюзионистская живопись – один из ярких симптомов коренной перестройки ценностной структуры сознания человека западноевропейского общества. Истоки этой перестройки следует искать не только в умонастроениях западноевропейской интеллигенции, но и в народной городской культуре, которая чутко реагировала на происходящие изменения в хозяйственной и социально-политической жизни, чаще всего принимая формы различных гротескных противопоставлений официально-нормативной культуре. К числу таких типичных противопоставлений относится так называемая смеховая культура Ренессанса.
     Смеховая культура возрожденческого человека превращала официальную строгость и торжественность в иллюзию, развенчивала кажущуюся субстанциальность господствующих норм, канонов, предписаний. Карнавальность нового мироощущения, рождавшегося в гуще народных масс, отражала взгляды зарождающейся буржуазии, что по своему было выражено Франсуа Рабле и Питером Брейгелем Старшим (Питером-Шутником). Их произведения проникнуты идеей всеобщего метаморфоза, неожиданных и парадоксальных превращений, смелых экспериментов с человеком и окружающей его обстановкой.
     Эта комическая «вседозволенность» имела под собой вполне серьезные основания, что хорошо видно на примере творчества Леонардо да Винчи, для которого фантастические произведения искусства являются не плодом безумного воображения, а результатом познания природных законов, поскольку его элементы реальны, хотя целое фантастично. По мнению Леонардо да Винчи, живопись не должна ограничиваться только творениями Природы, но, познавая их, призвана творить новую, очеловеченную Природу. Этот вариант пантеизма зиждился на еретической идее сравнимости человека-творца и Бога-Творца, возвеличивающей человека и его способы жизнеутверждения, в частности эмпирические методы познания Природы и самого себя (медицина, анатомия и т. п.).
     Кое-что о «дурацкой литературе» и ее зачинателях. А сейчас самое время заняться маленьким литературным хулиганством, воспользовавшись старыми сюжетами, которые уже неоднократно перелицовывались на новый лад. Учитывая опыт предшественников, ваш покорный слуга смело берется валять дурака, чтобы поведать читателю кое-что прелюбопытное об историческом круговороте, когда под разными именами и масками встречаются примерно одни и те же действующие лица. Начнем с Рейнеке Лисициановича, личности вполне узнаваемой.
     Итак, Рейнеке Лисицианович был овасалившемся буржуином князя Шнобеля, то есть, попросту говоря, был мещанином во дворянстве, а начинал-то заурядным местечковым сапожником с носом проныры и хитрющими глазенками отъявленного плута. Став же новым местечковым дворянином и обзаведясь своим дворянским делом по подпольной торговле ваучерами и прочими фальшивыми бумажками, Рейнеке Лисицианович приобрел дурную привычку задирать нос выше всякой меры и сменил свой проницательный взгляд на взгляд богатенького наглеца с отвратительными плебейскими замашками.
     Однажды князь Шнобель, недавно назначенный губернатором скромненькой провинции, созвал внеочередную сессию Дворянского собрания. Не явился только мещанин во дворянстве Рейнеке Лисицианович, который знал о происках служивого дворянства и мелкого чиновничества, а посему не хотел обострять социально-политическую ситуацию, отдающую криминогенным душком.
     В тот же день губернатора завалили множеством жалоб на Рейнеке Лисициановича. Решено было вызвать его в горисполком и поставить на вид за неисполнение губернаторских распоряжений. Посланцем избрали барона Брауна Медведовича, чем-то похожего на косолапого увальня.
     Подъехав к богатому дому, где жил Рейнеке Лисицианович, барон обнаружил, что ворота усадьбы накрепко закрыты. Немного потоптавшись на месте, он принялся орать:
     – Эй, господин Рейнеке, вы дома?
     Гробовое молчание.
     – Не слышу ответа! Ну и черт с вами! Наш губернатор поклялся, что вы скоро предстанете перед судом прогрессивной общественности. Если откажитесь явиться в горисполком, то поплатитесь головой! Следуйте тотчас за мной, не то вам худо придется!
     Естественно, Рейнеке Лисицианович все слышал, но голоса не подал, выжидая и раздумывая. Потом, убедившись, что барон Браун Медведович приплелся в одиночку, хитрец вышел из дому и радостно воскликнул:
     – Ба! Кого я вижу! Сам барон Браун Медведович пожаловал! Будьте же гостем! Я чуток заработался со своими ваучерами и не сразу услышал ваш голос. Проходите в дом, выпьем чарочку, покалякаем на экзистенциальные темы...
     – Некогда мне с вами, господин хороший, лясы точить, – прорычал сердито барон Браун. – Нас уже ждут в горисполкоме.
     – Ничего страшного, минутой позже, минутой раньше, – нежно пропел прощелыга. – А у меня настоечка сладенькая и очень крепенькая есть. Тяпнем по стаканчику для бодрости духа и отправимся в путь.
     Уговорил-таки барона Рейнеке Лисицианович. Затащил его в дом и так накачал падкого на сладенький ликерчик барона, что тот не помнит, как оказался в соседней винной лавке с ящиком медовухи в руках. Там его хозяин лавки и народные дружинники так отдубасили, что только через пятнадцать суток отсидки в полицейском карцере явился барон к губернатору.
     – Меня позорно подставили, – жалостливо оправдывался барон перед губернатором.
     – Я отомщу ему за это злодеяние! – закричал разгневанный губернатор.
     Тут же он приказал собраться своим советникам и экспертам, дабы обдумать достойную кару мерзавцу.
     Совет вынес такое решение: «Поскольку владыке угодно, господин Рейнеке должен немедленно прибыть в горисполком, дабы ответить за свои гнусные дела и не менее гнусные делишки».
     С этим извещением к господину Рейнеку был направлен барон Гинце Мурлыкович, у которого было кошачье выражение лица и кошачьи повадки.
     Рейнеке Лисициановича он встретил около усадьбы и промяукал приветствие, а потом потребовал незамедлительно отправиться в горисполком.
     – Сердечный привет, любезный барон! – услышал тот в ответ. – Скажите, чем угостить вас? Ведь слаще нам спится на сытый желудок. А завтра мы вместе поедем спозаранку. Ну как?
     – Да, что вы, сударь! Какое завтра?! Немедленно двигаемся в путь!
     – Уже вечереет. Странствовать же ночью в реконструктивный период губернаторского правления опасно. Гангстеры только этого и ждут.
     Генце Мурлыкович крепко задумался над сказанным, а потом все-таки согласился с доводами Рейнеке Лисициановича, за что и поплатился жестоко, попав в хитро поставленный капкан из бочки прокисшей сметаны, купленной у коварного пройдохи под несусветные кредитные проценты.
     Пока посланец губернатора проклинал на чем свет стоит свою наивность и глупость, Рейнеке Лисицианович, известный всей провинции прелюбодей, отправился навестить жену барона Изегрима Волковича, прекрасную мадам Гиремунду Клыкастовну. Мадам он не застал и в сердцах обозвал ее совершеннолетних детей пасынками и эксплуататорами трудящегося люда.
     Когда госпожа Гиремунда Клыкастовна возвратилась в свой коттеджик, бородатые и усатые дети с плачем сообщили ей, что заходил господин Рейнеке и обозвал их всех пасынками и эксплуататорами.
     – За это он дорого заплатит! – в бешенстве закричала жена ответственного работника горисполкома и побежала разыскивать Рейнеке Лисициановича, чтобы задать ему хорошую взбучку.
     Ей повезло, и она вскоре столкнулась нос к носу со сквернословом. Что тут началось?! Удирая от разгневанной баронессы, Рейнеке Лисицианович заскочил в находящиеся поблизости приватизированные руины музейного замка. Совершенно случайно получилось так, что он с большим трудом проскочил сквозь узкую щель в стене с портретами бывших членов политбюро этого замка, а дородная баронесса, преследовавшая его по пятам, сунулась в щель и застряла, да еще с портретом замкового генсека на шее. Смекнув это, Рейнеке Лисицианович забежал к баронессе с тылу и стал ей немало досаждать своими грубыми мужскими ласками. Баронесса не жалела самых грязных слов, ругая его, но похотливый самец не обращал на них никакого внимания.
     Тем временем барон Генце Мурлыкович неимоверными усилиями выбрался из бочки со сметаной, окривев на один глаз, потеряв при этом хорошее самочувствие и все наличные империалы. Чертыхаясь и облизывая свое мурло, испачканное отвратительной сметаной, он поспешил в горисполком.
     Губернатор распалился ужасным гневом, увидев своего окривевшего горисполкомовского работника. Он грозился предать негодяя суду полевого трибунала и тут же повелел созвать в очередной раз внеочередную сессию Дворянского собрания.
     Когда все собрались, барон Гримбарт Барсукович выступил с высокой трибуны и сказал:
     – Вызывать господина Рейнеке надлежит троекратно, согласно нашему регламенту. Если на третий вызов он не явится, то будет признан виновным.
     – Боюсь, что никто не захочет отправиться с третьей повесткой к столь злоехидному мещанину во дворянстве, – нахмурив брови, молвил губернатор.
     На это барон Гримбарт Барсукович возразил, сказав:
     – Господа, и прежде всего вы, уважаемый господин губернатор, повелите мне выполнить эту важную миссию. Я исполню ваше поручение, что бы ни случилось со мной.
     В конце концов губернатор согласился с доводами барона.
     Через несколько часов геликоптер Гримбарта Барсуковича был уже на стоянке перед усадьбой господина Рейнеке.
     – Лисицианыч, приветствую тебя! – сказал барон, крепко пожимая руку друга. – Тебе следует поспешить вместе со мной в горисполком. Промедление смерти подобно! Нынче тебя третий раз вызывают. Не вздумай отказываться, ибо тогда тебя обвинят в нарушении регламента, и губернатор самолично двинет артиллерию и элитные части на штурм твоего дома из белого кирпича. Тогда ты обречен на гибель. Поверь, разумнее будет поехать со мной. Ведь ты знаешь меня как облупленного. Уж кто-кто, а я-то не предам. К тому же множество хитроумных уловок у нас всегда под рукой. Мы сумеем выкрутиться.
     – Делать нечего, – ответил Рейнеке Лисицианович, понимающе подмигивая другу, – придется ехать. Попробую, может удастся заключить выгодный договор по приватизации кое-какой городской недвижимости с моими врагами.
     Чуть разнеслась весть, что Рейнеке в самом деле явился в здание ратуши, все поспешили на второй этаж в зал заседаний, чтобы увидеть его своими собственными глазами.
     Смело подойдя к губернатору, Рейнеке Лисицианович сказал, верноподданнически вытянув руки по швам:
     – Господин губернатор, прошу выслушать меня по закону. Я смело утверждаю: у вашей губернаторской милости нет вернее мещанина во дворянстве, нежели я.
     Услышав эти наглые слова, губернатор заерзал в кресле, а потом как закричит:
     – Молчать, сукин сын! Лесть не поможет! Тебя ждет достойная кара!
     Ничуть не испугавшись начальственного гнева, Рейнеке Лисицианович громко высморкался, вытер нос рукавом пиджака и совершенно спокойно сказал:
     – Господа, виноват ли я в том, что барон Браун Медведович не сумел удержаться от кражи, а барон Генце Мурлыкович решил искупаться в сметане? Мне ли наказание нести за их безрассудные поступки? Конечно, вы вольны поступить со мной по своему усмотрению. Если хотите сожрать меня заживо, жрите, но мало толку будет от этого.
     Тут все, сгрудившись перед троном губернатора, начали сыпать гневные речи, громоздя иск на иске. Но Рейнеке Лисицианович, прошедший отменную жизненную школу, хотя и грубо, но умело защищался. Выходило так, что он еще может искать управу на обидчиков. Однако его красноречие вызвало столь сильную волну негодования, что всем стало ясно: хитрецу – крышка.
     Губернатор лично прочел заранее заготовленную бумагу, от которой повеяло крупными неприятностями для строптивого мещанина во дворянстве. Обвиняемый немедленно был схвачен наиболее воинственными депутатами от демократической оппозиции и брошен в чулан с табличкой на двери «Посторонним вход запрещен!»
     Покуда враги торопились расправиться с Рейнеке Лисициановичем, его друзья страшно негодовали и вынашивали хитроумнейшие планы освобождения уважаемого господина Рейнеке. Горисполкомовских заговорщиков возглавлял барон Гримбарт Барсукович, бывший районный партайгеноссе. Его правой рукой был барон Мартын Павианович, в недавнем прошлом заслуженный жандармский офицер с обезьяньими замашками. Выслушав приговор, сторонники подсудимого демонстративно покинули зал заседаний, чем весьма огорчили и обеспокоили губернатора. Он покраснел, вспотел и наконец смущенно сказал спикеру:
     – Рейнеке Лисицианович, правда, – большой подлец, но все же не мешало бы подумать. Честно говоря, этого пройдоху трудно кем-либо заменить в горисполкоме.
     Между тем подготовка к публичному судилищу шла полным ходом. Опережая события в судебном зале, уже весело стучали топоры, и виселица росла прямо на глазах горисполкомовских служащих во вместительном мужском туалете ратуши, хотя женщины и протестовали против подобного ущемления их гражданских прав и свобод.
     И все-таки заговорщики добились своего: посредством жены губернатора они посеяли зерна сомнений и неуверенности в душе князя Шнобеля, и тот решил не усугублять процесс реконструкции вверенной ему провинции суровыми карательными акциями. Еще раз посоветовавшись со своей здравомыслящей супругой, губернатор надумал устроить словесный поединок между враждующими фракциями Дворянского собрания.
     Поединок состоялся на следующий день и транслировался по провинциальному телевидению. Благодаря своей природной хитрости Рейнеке Лисицианович вначале выигрывал эту занимательную перебранку, но потом его враги выпустили в телеэфир толстопузого кастрата и хитроумного юриста Хряка Свинтусовича Макарофича, который, не брезгуя ничем, стал наводить тень на плетень, чем очень раздосадовал своего оппонента. Не стерпев обиды, Рейнеке Лисицианович размахнулся и метко поставил фонарь под глазом Хряка Свинтусовича, который вслед за этим с истошным визгом полез на карачках вон из студии.
     В самый критический момент за кастрата заступился барон Изегрим Волкович. С устрашающем воплем он ринулся на оппонента и уже готов был лишить его жизни. Однако не тут-то было. Пока эта серая посредственность произносила бездарно обличительную и недвусмысленно угрожающую тираду, Рейнеке Лисицианович незаметно просунул под столом свою лапу между ног супостата и ловко цапнул его за самый что ни на есть чувствительный мужской орган. Хорошенько ухватившись за оный, он стал его рвать и жестоко терзать. Жертва его теракта ойкнула, разинула пасть, словно покушаясь на микрофон, и по-звериному взвыла... А Рейнеке Лисицианович с превеликим удовольствием продолжал безжалостно крутить этот нежнейший орган, пока его оппонент не грохнулся на пол без чувств.
     Тут все перепуганные враги господина Рейнеке начали умолять губернатора прекратить словесный поединок. Разумеется, губернатор внял их мольбам и приказал прекратить публичные дебаты.
     После этих теледебатов господин Рейнеке стал в чести у губернатора, который снова сделал его своим советником. Правда, в советниках Рейнеке Лисицианович ходил не долго, так как после одного грандиозного банкета в честь посещения провинции Великим Комбинатором он заболел от зависти свинкой, слег и больше уже не вставал до самой смерти, диктуя стенографистке свои мемуары о грязно-торгашеских отношениях в сфере высокой политики и дураках на ответственных государственных постах.
     О дураках мы сейчас и поговорим.
     В сатирической литературе XV–XVI веков главным героем становится дурак, поскольку все заслуживающее порицания определялось в глазах людей того времени проявлением человеческой глупости. Глупость оказывалась в центре сатирического повествования.
     Образ дурака в «дурацкой литературе» выполняет две основные функции. Во-первых, дурак является носителем специфических дурацких качеств, то есть он олицетворяет критикуемые пороки. Во-вторых, под маской дурака в виде шута или скомороха нередко выступает умный и веселый критик человеческих недостатков, провоцирующий добропорядочного обывателя выставлять собственную глупость напоказ.
     Началом «дурацкой литературы» является животный эпос Средних веков, достигающий своей вершины в поэме «Рейнеке-Лис» (1498), продолжающей традицию нидерландского священника XIII века Вилема, автора поэмы «О лисе Ренаре».
     Поэма «Рейнеке-Лис», написанная на средненижненемецком языке, – самая выдающаяся и популярная сатира своего времени. До 1619 года она переиздавалась двадцать один раз и была переведена на многие европейские языки. В переложении профессора философии Иоганна Христофа Готшеда (1700–1766), оказавшего сильное влияние на духовную культуру немецкого бюргерства и поставившего поэтическое творчество на службу Просвещению, это произведение попало в руки Гёте, который в 1794 году создал на его основе свою поэму «Рейнеке-Лис».
     Успех этого произведения у читателей объясняется прежде всего тем, что в мыслях, чувствах и поступках его персонажей разоблачается эгоизм и жестокость королевской власти, дворянства и клира. Все высмеиваемые пороки разных представителей сословного феодального общества указывают на то, что их носители оказываются негодными для занимаемых ими постов, а поддерживаемый ими режим правления резко осуждается и беспощадно бичуется сатирическим пером.
     Поэма остро ставила вопрос о необходимости политических и религиозно-церковных реформ в Германии. Очевидность и понятность подобного призыва вызвали крайне озлобленную реакцию у представителей католической церкви, по требованию которых поэма была внесена в список запрещенных книг.
     Следующей в ряду немецкой «дурацкой литературы» стоит произведение Себастиана Бранта «Корабль дураков». За ним идут работы францисканского монаха Томаса Мурнера (1475–1537), хотя и принадлежавшего к низшим слоям духовенства, но получившего хорошее гуманитарное образование.
     Студентом Мурнер посетил почти все крупнейшие европейские университеты между Парижем и Краковым. Будучи страстным полемистом и автором язвительных проповедей в духе красноречивого страсбуржца Иоганна Гейлера Кайзерсбергского (1445–1510), он постоянно вынужден был спасаться бегством от оскорбленных им университетских профессоров, догматических единоверцев и нетерпимых лютеровских реформаторов.
     В качестве сатирика Мурнер во многом следовал Себастиану Бранту, продолжив традицию «дурацкой литературы» своим произведением «Заклятие дураков», где выступил в роли грубоватого народного проповедника.
     В «Заклятии дураков» изображаются князья, сеющие междоусобицы, юристы, попирающие законы, священники, предающиеся кутежам и распутству, жестокие и бесцеремонные ландскнехты, крестьяне, вышедшие из повиновения. Все персонажи изображаются закоренелыми греховодниками. Они чванливы, сладострастны, завистливы, скупы и т. д.
     Мурнерская сатира в одинаковой мере обличала представителей верхов и низов, богатых и бедных. Ему удалось превратить традиционную жалобу на плохие времени и нравы в особую социальную критику, не знающую запретов и превосходящую по остроте сатиру Бранта.
     Еще злее был тон произведения Мурнера «Цех плутов». Успеху этого произведения не в последнюю очередь способствовали гравюры по дереву, выполненные автором.
     Наступает очередь Лютера. Соглашаясь с лютеровской критикой состояния дел в католической церкви, Мурнер тем не менее считает невозможным ставить на карту само существование церкви и единство веры. Начиная с 1520 года он активно выступает против Реформации. Так, в сатирической поэме «О большом лютеровском дураке и о том, как его заклял доктор Лютер», снабженной множеством гравюр, автор сочно высмеивает «большого дурака Лютера», одновременно защищая католическую иерархию.
     С 1521 года Мурнер делается мишенью реформаторской сатиры. В 1525 году его изгоняют из Страсбурга восставшие крестьяне, и он перебирается в Швейцарию. Через некоторое время Мурнер возвращается в свой родной Оберенгейм, близ Страсбурга. Последние годы он провел в одиночестве на посту приходского священника.
     Мурнер писал понятно, без риторической пышности, на простонародном языке, пересыпая свою речь поговорками и разнообразными яркими примерами.
     Своей вершины немецкая литература XVI века достигла в творчестве представителей протестантского бюргерства (Ганс Сакс, Йорг Викрам, Иоганн Фишарт и другие). Некоторые их произведения вошли в сокровищницу немецкой литературы.
     Сатирическая поэзия на латинском языке нападала прежде всего на дурные обычаи и безнравственность крестьян, низшего дворянства и духовенства. Поэзия протестантов выступала также и против римского папы. Самого продолжительного своего успеха она добилась в лице Фридриха Дедекинда (ок. 1525–1598), автора знаменитого «Гробиана», породившего целый поток «гробианской» литературы. В данном случае Дедекинд отталкивался от «Корабля дураков», в которой Брант изобразил фигуру святого Гробиана, сделав его покровителем кутил и чревоугодников. Считается общепризнанным, что черты гробианства присутствуют почти во всех сатирических произведениях XVI века.
     В средневековой Германии сложился особый жанр небольших стихотворных комедий под названием фастнахтшпиль (нем. Fastnachtspiel), который в XIV–XVI веках подвергся серьезной литературной обработке, особенно благодаря литературной деятельности Ганса Сакса (1494–1576). Сакс считается наиболее выдающимся сочинителем фастнахтшпилей, в основу которых положены правила протестантской бюргерской морали и которые подвергают язвительной издевке все мыслимые пороки.
     Фастнахтшпили («маслиничные действа») – это небольшие стихотворные комедии, возникшие из народного обычая, согласно которому на масленицу ходили ряженые, импровизируя небольшие сценки, сопровождая их грубоватыми шутками. В этих сценках комически воспроизводились различные происшествия из обыденной жизни. Со временем подобные представления приняли более организованный характер, а круг тем расширился: наряду с буффонадным (итал. buffonata – шутовство) изображением случаев из брачной жизни, насмешками над простоватостью мужиков и прочих веселостей, фастнахтшпили начинают затрагивать вопросы политики и религии.
     По своей основной профессии Ганс Сакс был башмачных дел мастером, который всю жизнь провел в Нюрнберге, где возникла большая часть немецких фастнахтшпилей и где они приобрели исключительную популярность в бюргерской среде. Сакс очень гордился тем, что является гражданином вольного имперского города, изобилующего выдающимися мастерами искусств и трудолюбивыми ремесленниками. В свою очередь, нюрнбержцы гордились, что среди них проживает удивительный башмачник, наделенный большим поэтическим талантом.
     Главную цель своего литературного творчества Сакс видел в том, чтобы передавать свой жизненный опыт и личные наблюдения самым забавным образом на пользу современникам, в воспитании которых он желал принимать посильное участие, дабы сделать их них трудолюбивых и честных людей.
     Сакс много читал и хорошо знал античных, средневековых и ренессансных авторов. Ему принадлежат большие заслуги в распространении исторических и литературных сюжетов, в пропаганде литературных источников. Что касается заимствуемых сюжетов, то Сакс перекраивал их на собственный лад, соответствующий бюргерскому мировоззрению.
     Излюбленные литературные формы Сакса – песня и стихотворение, стихотворный шванк и фастнахтшпиль.
     Шванк (нем. Scwank) – жанр немецкой средневековой литературы, воплощаемый в коротких комичных рассказах или пьесы в стихах и прозе. Назначение шванка состояло преимущественно в развлечении простого народа. Особенно часто авторы шванков изображали злых, капризных жен, изворотливых и дерзких прелюбодеек, развращенных и сластолюбивых монахов. Столь же часто изображались разного рода шутовские выходки и дурачества, пирушки и воровство. Реплики персонажей нередко сдабривались скабрезными шутками.
     На развитие литературы шванков в Германии во многом оказала влияние итальянская фацетия (или фацеция; от лат. facetia – шутка; жанр короткого смешного рассказа типа анекдота). Мастером этого жанра был итальянский гуманист Джан Франческо Поджо Браччолини (1380–1459), известность которому принесла «Книга фацетий», увидевшая свет после смерти автора в 1471 году.
     Нельзя пройти мимо такой прославленной народной книги, как «Занимательная книжка о Тиле Уленшпигеле». Героем этого сборника шванков является неунывающий подмастерье Тиль Уленшпигель (или Эйленшпигель), весело бродящий по свету. Он совершает озорные проказы, плутни, дурача представителей всех сословий, включая римского папу и датского короля.
     Судя по всему, у этого плутоватого персонажа имелся свой реальный исторический прототип в лице одного странствующего поэта, который родился в Брауншвейге и, прожив довольно бурную жизнь, умер в Мёльне под Любеком.
     Предполагается, что впервые книга была напечатана в 1478 году, а второй раз она увидела свет в 1500 году. До современников дошло издание 1515 года.
     Книге сопутствовал и продолжает сопутствовать неизменный успех. Она переведена на многие европейские языки. Сюжетный материал книги был переработан бельгийским писателем Шарлем де Костером (1829–1879), использовавшим его для своей «Легенды об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке», посвященной освободительной борьбы нидерландцев против испанцев.
     Легенды о договоре человека с дьяволом с авторскими отступлениями, предуведомлениями и рассуждениями. Легенда о договоре человека с дьяволом может сообщить нам гораздо больше о становлении личности нового типа, желающего познавать мир и диктовать ему свою волю.
     Протестантская церковь выступила против стремления католицизма привить человеку мысль о полном ничтожестве своей личности и бренного мира, выражением чего был тезис о невозможности добиться полного счастья без помощи церкви. Бюргерство XVI века, находясь на стадии первоначального накопления капитала, уже не нуждалось в дорогостоящей церковной опеке. Оно хотело самостоятельности и необременительного церковного обслуживания. Услуги последнего вида предоставляли протестантские священники. Но вместе с тем существовала и традиция народной христианской религии, адаптированной к невзыскательным духовным потребностям рядовых и не очень просвещенных в богословских хитросплетениях обывателей. В этой традиции имелся значительный элемент язычества и языческой магии.
     В борьбе с язычеством ортодоксальное христианство объявило прежних богов злыми демонами, а их жрецов – слугами дьявола, магами, творящими чудеса с помощью нечистой силы.
     Иранское слово «маг» использовалось в античном мире для обозначения зороастрийского жреца. Средневековые писатели считали Зороастра основателем «черной» (дьявольской) магии. Этой дьявольской магии христианская церковь противопоставляла свою магию – магию таинств, даров, мощей святых, Святого Духа и тому подобное. Если магия находится в руках церкви, она не преступна.
     С XIII века начинается переломный этап в жизни европейского общества. В этот период заметно увеличивается рост интереса к наукам. Папы и светские государи начинают покровительствовать ученым, основывать университеты. Особенно большие заслуги в стимуляции научной мысли принадлежат Фридриху II Неаполитанскому, который в 1225 году основал университеты в Неаполе и Мессине, куда, в частности, пригласил известных арабских ученых и философов. Благодаря ему Италия наряду с Испанией сделалась важным пунктом соприкосновения Европы с мусульманской культурой. Вследствие этого на европейской почве появляется ряд выдающихся ученых, которые многое заимствовали у арабских мыслителей, включая такую экзотику, как алхимия, астрология и магия.
     А почему бы не и позаимствовать эту экзотику? Ведь, судя по сочинениям европейских ученых, они вполне серьезно относились к возможности получения золота искусственным путем, верили во влияние звезд на судьбы людей и в реальные возможности магии. Скажем, Арнольд Вилланова и его современник Петр Абано, один из выдающихся врачей XIII века, изучали астрологию как необходимое звено врачевания. Известно, что их сочинения были широко распространены в многочисленных списках среди врачей и других ученых.
     Вполне обычными были и сочинения по алхимии и прочим магическим наукам. Поэтому никому в голову не приходило именовать ученых магами и чародеями, хотя на них и посматривали как на носителей чего-то магического, чего-то загадочного и непонятного малообразованным людям. Этому в значительной степени способствовали и сами ученые, которые для пущей саморекламы заявляли о своих совершенно фантастических способностях. Так, например, францисканский монах Раймонд Луллий (ок. 1235 – ок. 1315), известный философ, богослов, поэт, один из родоначальников европейской арабистики и разработчик так называемой логической машины, хвалился, что обладает таким совершенным «философским камнем», который позволяет обратить в золото весь океан, если бы он состоял из ртути. А известный английский монах-францисканец Роджер Бэкон (ок. 1214–1294), крупный философ и естествоиспытатель, осужденный за свое вольнодумство главой ордена францисканцев и заточенный в монастырскую тюрьму, говорил о средствах, посредством которых можно с поразительной скоростью передвигать в любое место экипажи и корабли. Подобные высказывания принимали за чистую монету не только простые люди, но и многие ученые, сами грешившие поисками разнообразных «волшебных» методов. Воистину странным является только то, что эти же самые ученые, домогавшиеся обладания сверхъестественными знаниями, на деле твердо придерживались взглядов, согласно которым все в этом мире происходит естественно и ничто разумное не достигается посредством волшебства. Тот же Бэкон написал трактат «О ничтожестве магии», из которого явствует, что он не верил в возможность что-либо создать с помощью заклинания духов.
     В чем же дело? Почему научный критицизм сочетался с ненаучными фантазиями?
     Ответ на эти вопросы следует искать в сложной и многоуровневой структуре научного мировоззрения.
     По мнению академика Владимира Ивановича Вернадского (1863–1945), понятие «научное мировоззрение» не является синонимом понятия «истина». Различные мировоззренческие системы, включая научные, не должны оцениваться однобоко – только по меркам истины, тем более что истина не является застывшим абсолютом. Скажем, представление Клавдия Птолемея о Космосе входило в состав научного мировоззрения определенной эпохи, считалось истинным и способствовало достижению практических результатов. В настоящее время в научном мировоззрении имеются компоненты, столь же мало отвечающие действительности, сколь мало ей отвечала царившая долгое время птолемеевская система эпициклов. Поэтому, говоря о характерных чертах научного мировоззрения, необходимо прежде всего указать на возможность оценки по меркам научной истинности явлений объективной действительности, доступных научному изучению. В данном случае имеется в виду определенное отношение познающего человека к окружающему его миру, при котором каждое явление этого мира находит свое объяснение, не противоречащее основным научным принципам, господствующим в ту или иную эпоху.
     В основе научного мировоззрения лежит метод научной работы. Это и есть определенное отношение познающего человека к познаваемому явлению. При этом научный метод не всегда представляет собой инструмент, посредством которого конструируется научное мировоззрение, но он всегда является тем инструментом, которым проверяется научное мировоззрение.
     Некоторые компоненты современного научного мировоззрения были достигнуты не путем научных исканий, а вошли в науку извне – из религии, философии, искусства и т. д. В научном мировоззрении они удержались только потому, что выдержали пробу научным методом. Например, стремление древних выразить все в числах проникло в науку из музыки, из музыкальной гармонии. Такие столь обычные понятия нашего научного мировоззрения, как «атом», «материя», «сила», «энергия», «инерция» и т. п., вошли в это мировоззрение из других областей духовной деятельности человека, подчас совершенно чуждых научной мысли. Поэтому отделение научного мировоззрения и науки от религиозной идеологии, философских идей и художественного творчества невозможно, поскольку все эти области тесно сплетены между собой и могут быть разделены только в абстракции.
     Таким образом, если мы хотим понять особенности развития науки, то неизбежно должны принимать во внимание различные проявления духовной жизни человеческого общества и их сложную взаимосвязь.
     Во второй половине XIX века, когда начала укрепляться и набирать силу позитивистская философия, были предприняты попытки размежевать науку, философию, религию и другие формы духовной деятельности человека. Все чаще стали раздаваться призывы заменить научным мировоззрением мировоззрение религиозное или философское. С этим категорически не согласны многие авторитетные ученые, достигшие своего авторитета путем нелегкого и упорного труда. По их мнению, в истории человечества никогда не наблюдалось науки без философии. Изучая историю научного мышления, мы убеждаемся в том, что философские идеи входят в науку необходимым ее компонентом.
     Находясь внутри того или иного мировоззрения, всецело принимая основополагающие идеи и ценности соответствующего мировоззрения, практически невозможно отделить истинное от ложного, хотя любое достаточно зрелое мировоззрение определяет наше отношение к истинному и ложному, но это не значит, что ложное действительно является ложным, а истинное не маскирует ложь. Поэтому с научной точки зрения весьма значимым представляется вопрос о мировоззренческих фикциях и их инструментальной роли в практической деятельности людей.
     Фикции неизбежно присутствуют в любом научном мировоззрении. Они появляются, исчезают, меняют свою форму и смысл, придавая научному мировоззрению подвижный, динамичный характер и вместе с тем делая его расплывчатым, лишенным строгой логической ясности в плане выражения истинного состояния дел. Вот почему вопрос о фикциях в научном мировоззрении является исключительно важным мировоззренческим и методологическим вопросом. Дело в том, подчеркивал Вернадский, что фикции нередко получают форму задач и вопросов, тесно связанных с духом времени. Человеческий ум неуклонно стремится получить на них определенный и ясный ответ. Искание ответа на такие вопросы, нередко возникшее на далекой от науки почве религиозного созерцания, философского мышления, художественного вдохновения или общественной жизни, служит живительным источником научной работы для целых поколений ученых. Эти вопросы являются лесами научного здания, необходимыми и неизбежными при его постройке, но потом бесследно исчезающими.
     К числу подобных вопросов относятся вопрос о квадратуре круга в математике, вопрос о perpetuum mobile в механике, вопрос о «философском камне» в химии, искание жизненного эликсира в физиологии и т. д. Решая эти неразрешимые вопросы, ученые попутно сделали ряд величайших открытий. Скажем, астрономы И. Кеплер и Т. Браге являлись последователями астрологии и составляли гороскопы, английский физик Р. Бойль и голландский естествоиспытатель Я. Б. Ван-Гельмонт упорно искали «философский камень», в конце XVII века английский философ Т. Гоббс пытался решить вопрос о квадратуре круга.
     Наличие фикций в научном мировоззрении – свидетельство того, что данное мировоззрение меняется с течением времени, а раз так, то понятно, что только часть господствующих в данное время идей может перейти в научное мировоззрение будущего.
     Научное мировоззрение постоянно охвачено борьбой с идеями прошлого и за идеи будущего. Эта борьба ведется в разных направлениях (философских, религиозных и т. д.) и на разных уровнях (эмпирическом, теоретическом). Естественно, что в подобных условиях нельзя говорить об одном монолитном научном мировоззрении.
     Постоянное изменение научного мировоззрения в целом или отдельных его частях составляет важнейшую задачу, которую постоянно должна иметь в виду история науки.
     Решая эту задачу, мы обнаруживаем довольно странные вещи, а именно: порой научная истина или точно доказанный факт, войдя в научное мировоззрение, через некоторое время выпадают из него, заменяясь чем-то сомнительным или откровенно ложным. Происходит регресс научного знания, постоянно наблюдающийся в истории научного мышления. Например, так случилось с представлением о шаровой форме Земли, сменившемся представлением о плоском земном острове, а также с гелиоцентрической картиной Вселенной. Любопытно и то, что когда в XVII веке Галилей открыл законы движения и положил начало динамике, его научные противники поспешили обвинить смелого новатора едва ли не в плагиате, ссылаясь на сочинения схоластических ученых. Действительно, в XIII столетии немецкий математик Иордан Неморарий предвосхитил ряд обобщений Галилея, но эти обобщения были преданы забвению и заменены ложными схемами аристотеликов. В лучшем случае о идеях Неморария знали отдельные специалистам, которые, увы, не оценили их должным образом.
     К сказанному о нереализованных возможностях можно добавить следующее. Кризис в физике конца XIX века подготовил путь для возникновения теории относительности, Но, как подчеркивал известный американский историк науки Т. Кун, нельзя игнорировать хотя и забытый, но вполне возможный источник современной теории относительности, датируемый XVII веком, когда ряд философов, включая выдающегося немецкого философа Г. В. Лейбница, критиковали И. Ньютона за сохранение, хотя и в модернизированном варианте классического понятия абсолютного пространства. Эти философы смогли довольно точно показать, что абсолютное пространство и абсолютное движение не несли никакой полезной нагрузки в системе Ньютона. Более того, они высказали догадку, что полностью релятивистские понятия пространства и движения имели бы большую эстетическую привлекательность. Но их критика являдась чисто логической, поскольку ученым XVII века было трудно представить, что переход к релятивистской системе мог иметь наблюдаемые в физическом мире следствия. В результате интересная и весьма перспективная точка зрения умерла вместе с ее авторами и вновь воскресла только в последние десятилетия XIX столетия.
     В истории науки на каждом шагу мы видим замену истинного ложным. Иногда можно проследить причину регрессивного хода научного познания. Например, в научное мировоззрение вторгаются совершенно чуждые ему религиозные идеи или разные предрассудки, которые противоречат научным истинам, но в то же время являются для людей в данный исторический момент очень ценными и непреложными.
     С этой точки зрения вполне оправдываются великие «маги» Средних веков, которые не виновны в том, что отчасти верили, как и все их современники, в магические искусства и даже занимались ими. Но славой «волшебников» средневековые ученые могут по праву гордиться, ибо своими заслугами перед наукой они навеки обеспечили себе место в истории, поскольку открыли путь экспериментального исследования явлений природы и благодаря этому стали предвестниками современного естествознания.
     Возвращаясь к вопросу об отношении между церковниками и учеными Средних веков и эпохи Возрождения, еще раз напомню, что систематическую борьбу с бытовой магией католическая церковь начала в XIII веке, заявив, что дьявол-маг может перевоплощаться и принимать человеческое обличие, предоставляя запродавшим ему душу грешникам всевозможные земные блага и наделяя их вредительными способностями.
     Но до XIII века церковь предпочитали полагаться на народную самооборону в деле противодействия колдунам и ведьмам. Эта самооборона осуществлялась с помощью так называемой народной магии. Перед народной магией стояло три главных задачи. Во-первых, необходимо обнаруживать и разоблачать ведьм, чтобы предавать их суду в случае выявления вредительских действий. Во-вторых, разоблачение ведьм – важная мера по предупреждению несчастий, которые ведьмы и колдуны могут навлечь на людей. В-третьих, народная магия призвана была исцелять произведенный ведьмами и колдунами вред.
     Как решается первая задача, то есть как обнаруживается и разоблачается ведьма?
     Проще пареной репы. Для этого надо постоянно иметь при себе зуб от бороны или зерно, бывшее в хлебе. Тогда в церкви можно увидеть ведьму с подойником на голове. А еще можно намазать свиным салом детские башмаки, в результате чего ведьмы окажутся как бы запертыми в церкви до тех пор, пока в ней остаются дети. Словом, эффективно-примитивных способов для борьбы с этими злобненькими дамочками существует достаточно много в арсенале простонародной магии.
     Как решается вторая задача?
     Надо без особых выкрутасов нарисовать мелом или углем кресты на входных дверях и растыкать по всем углам комнат бузину или дикую вишню. И, ради всех святых, ничего не давайте ведьмам взаймы, ибо тогда не отвадите их от дома. Да и вообще никому ничего не давайте просто так взаймы. Вас обдерут как липку без всяких ведьм и магических фокусов.
     Как решается третья задача?
     Разнообразно. Например, если человек захворал от колдовства, то сделайте из воска куклу, якобы изображающую больного, и попросите священника прочитать над бедолагой в пятницу три молитвы. Затем смело вооружайтесь иголкой, шилом или каким-нибудь другим колющим инструментом и принимайтесь за работу, то есть начинайте прокалывать куклу в том месте или местах, где страдалец чувствует боль. Этого издевательства над собой ведьмы чертовски не переносят. В конце концов они будут вынуждены освободить человека от напущенной на него болезни.
     Но самый лучший способ борьбы с ведьмами – это официальные процессы над ними с помощью инквизиционного суда. Тут их можно так прищучить, что всей нечисти жарко станет, особенно на костре их сухих дров с соломкой, маслицем и порохом.
     Авторы прелюбопытного и довольно зловещенького трактатика конца XV века «Молот ведьм», инквизиторы Яков Шпренгер и Генрих Инститорис, авторитетно утверждали, что человек, заключивший гнусный пакт с дьяволом, обязательно становится колдуном или ведьмой. Это дьявольское отродье способно причинять вред окружающим и окружающей среде, насылать на людей разную порчу, но одновременно оно может обеспечить любовь, дать красоту, здоровье, ум тем, кто готов сблизиться с дьяволом и служить ему.
     На доказательство существования дьявола церковь затратила столько же сил, сколько и на доказательство существования Бога. Любопытно, что неверие в существование дьявола приравнивалось к ереси. Еще Томас Аквинский винил в безбожии тех, кто считал демонов продуктом суеверия простых и необразованных людей.
     Итак, с «Молотом ведьм» под мышкой инквизиторы, напутствуемые воодушевляющими словами «ангельского доктора» Томаса Аквинского, могут смело отправляться на охоту за ведьмами и прочим дьявольским сбродом, дабы поджарить их до полного обугливания и абсолютной неузнаваемости.
     Наибольший разгар этой людоедской охоты приходится на XIII столетие, но от нее в основном страдали еретики, а не ведьмы и колдуны. Однако в этом столетии были отшлифованы главные технологические приемы расправы со всеми, кто был неугоден католической церкви. «Технологической отладкой» занялись специалисты из священной инквизиции, которая в начале XIII столетия появилась сначала в Италии и Франции, а затем в Испании и Германии. Их усилиями началось невиданное доселе преследование еретиков. Центр управления преследованиями находился в Риме, и руководил им сам папа, а само преследование осуществлялось преданными святому престолу «псами Господними» ордена св. Доминика.
     Того из вероотступников, кто упорствовал в своих греховных заблуждениях и не желал вернуться в лоно alma mater, инквизиционные трибуналы быстренько отлучали от церкви и «отпускали на волю».
     Ну и шутники же были эти инквизиторы!
     Невинная на первый взгляд формулировочка «отпустить на волю» означала, что церковь отказывается впредь заботиться о вечном спасении закоренелого грешника и отрекается от него. Такая «свобода» от церковной опеки обрекала «заблудшую овечку» на позорную смерть в «очищающем» пламени костра.
     Упорствующий еретик не мог рассчитывать на христианское сострадание и милосердие. Его должна поглотить геенна огненная. Эту пожароопасную работенку призвана была выполнять светская власть, превращаясь тем самым в соучастника церковных преступлений. Сама же церковь как бы стеснительно отстранялась от собственных преступлений, мотивируя свои действия известной заповедью – не убий.
     Церковнослужители не стыдились лукавить. Даже облачаясь в железные доспехи, они не брали в руки ни меча, ни копья, поскольку религия запрещала им проливать кровь. Этот запрет легко было обойти, вооружившись, например, здоровенной дубиной. Однако менее разборчивые в вооруженных потасовках пастыри предпочитали дубинам мечи, ножи, топоры и прочие испытанные орудия кровопускания.
     Итак, еретик, «отпускавшийся на волю», передавался светским властям с предписанием наказать по заслугам. Позднее такое обращение сопровождалось просьбами проявить к осужденному милосердие, суть которого состояло в том, что иногда смертника душили перед казнью или надевали на его шею «воротник», начиненный порохом, дабы сократить мучения несчастного.
     Хотя огонь костра позволял избежать кровопролития, но тем не менее кровопролитие не возбранялось. Так, в первый год появления святой инквизиции в Испании около тысячи человек было сожжено на кострах и обезглавлено на эшафоте. Дело этим не ограничивалось. У родственников казненных конфисковывались дома и состояния, на них надевали «одежду бесчестия» и с позором изгоняли из города. В одной только Севилье за год опустело 5000 домов.
     Когда казнь еретиков и ведьм была поставлена на поток, церковь превратила её в своеобразный ритуал.
     Обычно казнь назначалась на праздничный день. За месяц до проведения казни приходские священники оповещали верующих о предстоящем торжестве истинной веры над ее извратителями. Все жители города или селения обязаны были присутствовать на этом важном для церкви мероприятии. Уклонение от участия в нем могло навлечь очень опасное для здоровья и жизни подозрение в симпатиях или жалости к осужденному. Тогда беды не миновать.
     Костру предшествовало аутодафе (исп. и португ. auto da fe – акт веры), то есть торжественная церемония приведения в исполнение приговора инквизиции. Обычно аутодафе устраивалось на центральной площади, где в присутствии церковных и светских властей и, естественно, всей остальной послушной паствы совершалось богослужение, после чего оглашался приговор инквизиции осужденному или осужденным вероотступникам.
     Накануне аутодафе город украшался в самом праздничном духе, тем более что эта церемония приурочивалась к тому или иному религиозному празднику. На центральной площади воздвигался помост, на котором устанавливался алтарь под красным балдахином и ложи для правителей соответствующего ранга. Присутствие дам и детей приветствовалось.
     Поскольку аутодафе длилось иногда целый день, то у помоста строились уборные, которыми в случае нужды могли воспользоваться почетные гости.
     Приговоренные к экзекуции, как правило, не знали об уготованной им участи. О своем наказании они узнавали только на аутодафе. Перед выходом из тюрьмы их стригли, брили, одевали в чистое белье, кормили обильным завтраком, иногда для храбрости давали кружку вина. Затем набрасывали на шею веревочную петлю, а в связанные руки втыкали свечу. Наиболее злостных грешников сажали задом наперед на ослов.
     Участники процессии пели траурные церковные гимны, медленно направляясь к площади, где должно было состояться аутодафе.
     С прибытием процессии к месту проведения аутодафе приговоренных усаживали на скамьи позора, установленные на помосте ниже почетных трибун. После этого начиналась траурная месса, за которой следовала проповедь инквизитора, кончавшаяся оглашением приговора.
     Наступал черед экзекуции. Каждый получал по заслугам: кого-то стегали плетьми, а кого-то волокли на «жаровню».
     Чаще всего «жаровня» находилась на соседней площади, где загодя сооружался эшафот со столбом, к которому привязывали осужденного.
     Палачи, поднаторевшие в своем ремесле, так устраивали костер, чтобы от смертника не осталась и следа. В противном случае им приходилось тратить силы на окончательную ликвидацию останков, которые рвались на мелкие части, кости дробились, и все это вновь предавалось огню, после чего пепел либо выбрасывался в реку, либо тайно вывозился подальше от места казни и выбрасывался в местах, недоступных для родственников, сочувствующих или сторонников казненного.
     Своего наиболее мрачного апофеоза инквизиция достигла в Испании, затмив злодеяния инквизиторов других стран. Нигде инквизиция не действовала столь жестоко и так тотально, как в Испании. Особенно прославился на этом чудовищном поприще доминиканский монах Томаса Торквемада, назначенный испанским инквизитором в 1482 году папой Сикстом IV. Именно он ввел в практику аутодафе. В августе 1483 года Сикст IV издал декрет, предписывающий создание постоянного священного трибунала в Кастилии во главе с генеральным инквизитором, назначаемым по представлению испанской короны папой, но во всех своих действиях являющимся подотчетным только короне. Генеральный инквизитор получил право назначать с согласия монарха провинциальных инквизиторов. Первым генеральным инквизитором стал Торквемада. В октябре понтифик распространил полномочия кастильского генерального инквизитора на Арагон, Валенсию и Каталонию. В том же году испанский король Фердинанд V создал Верховный совет инквизиции под председательством генерального инквизитора. Главной задачей этого Совета являлось решение вопросов, связанных с конфискацией имущества еретиков. Так было завершено в Испании создание Супремы (от лат. supremus – наивысший), то есть Верховного инквизиционного трибунала (по-испански Supremo Tribunal de la Santa Inquisicion, кратко – Супрема), страшная деятельность которого продолжалась три с половиной столетия.
     Торквемада возглавлял инквизиционный трибунал в течение восемнадцати лет, отличившись необычайной жестокостью, изощренным коварством, злобной мстительностью и кипучей энергией. За время своей инквизиционной деятельности он послал на огонь более десяти тысяч человек.
     Читатель удивится, узнав, что выдающийся испанский драматург Лопе де Вега (Лопе Фелис де Вега Карпьо, 1562–1635) был удостоен «высокой чести», получив в 1609 году звание приближенного святейшей инквизиции, то есть лица, пользующегося доверием инквизиции и вместе с тем обязанного являть собой пример преданности католической церкви. Через год он уже состоял членом двух религиозных братств, а еще через два года вступил в полумонашескую организацию терциариев (от лат. tertius – третий; братства мирян, существующие при некоторых монашеских орденах и являющиеся третьими по отношению к мужским и женским монастырям) ордена св. Франциска Ассизского. В дальнейшем им был получен священнический сан.
     Тем, кто не знаком с произведениями Лопе де Вега, спешу сообщить, что будущий драматург, чей пример жизни и деятельности для нас кое в чем поучителен, родился в Мадриде, где его отец занимался золотошвейным промыслом, обладая достатком и приобретя себя патент на дворянское звание. Лопе получил хорошее образование благодаря учебе в престижных научных заведениях, включая университет Алькала де Энарес и Королевскую академию математических наук.
     Уже в раннем возрасте Лопе отличался феноменальной восприимчивостью к наукам, способностью к языкам и литературными талантами. Десяти лет он перевел с латинского поэму римского писателя IV–V веков Клавдиана «Похищение Прозерпины», а с одиннадцати лет стал сочинять комедии.
     Довольно рано Лопе де Вега обратил на себя внимание как поэт. Сервантес с похвалой отзывался о нем в своем романе «Галатея».
     К концу восьмидесятых годов относятся первые выступления Лопе де Вега как профессионального драматурга. В этот период своей творческой деятельности он сближается с актерской средой и увлекается одной из популярных мадридских артисток – Еленой Осорьо, дочерью театрального антрепренера Херонимо Веласкеса. Эта связь длилась около пяти лет и закончилась разрывом после того, как у артистки появился более богатый поклонник. Обманутый в своих надеждах молодой драматург имел неосторожность пустить по адресу коварной возлюбленной и ее отца несколько злых эпиграмм. В результате против него было возбуждено судебное дело о клевете. В 1588 году решением коронного суда он был приговорен к удалению из столицы на восемь лет и из пределов Кастильи на два года.
     Через несколько месяцев после оглашения приговора Лопе де Вега женится на дочери придворного герольда Исабеле де Урбина, а через три недели после свадьбы отбывает на борту галеона «Святой Иоанн» в составе «Непобедимой армады» к британским берегам в качестве солдата. По возвращении из этого бесславного и трагически закончившегося похода он обосновывается на некоторое время в Валенсии, где начинает писать комедии, принесшие ему заслуженную славу в испанском обществе.
     В 1590 году Лопе де Вега переселяется поближе к Мадриду и поступает секретарем на службу к Антоньо Альваресу де Толедо, родственнику кровавого герцога Альбы, душителя Нидерландов. На этой службе в скромной должности письмоводителя он пробыл около шести лет, написав за время своего письмоводительства пасторальный роман «Аркадия» и создав ряд комедий, в том числе знаменитую комедию «Учитель танцев».
     Год 1595 выдался для Лопе де Вега несчастливым. В этот год умерла его жена, а вслед за ней и две его дочери.
     Через три года после смерти жены Лопе де Вега переселяется в Мадрид, где женится на Хуане де Гуардо, дочери крупного мясоторговца.
     Служа секретарем сначала у маркиза де Мальпика, а затем у маркиза де Сарриа, Лопе де Вега продолжает работать для театра и одновременно заканчивает и публикует поэму «Песнь о Драконе», изображающую гибель ненавистного Испании английского вице-адмирала с пиратскими замашками Фрэнсиса Дрейка, который командовал флотом при разгроме испанской «Непобедимой армады». Вместе с этой поэмой выходит в свет поэма «Исидор», посвященная легендарному покровителю Мадрида, и назидательно-авантюрный роман «Странник в своем отечестве».
     Определенную роль в жизни и творчестве Лопе де Вега суждено было сыграть герцогу Сесса, у которого наш сочинитель служил секретарем и который относился к своему секретарю как к поверенному и наперснику в разных авантюрных проделках. В многочисленных комедиях Лопе де Вега, где фигурирует золотая столичная молодежь и происходят приключения на любовной почве, проступают черты его высокопоставленного мецената и неисправимого гуляки.
     Наряду с растущим количеством комедий множится количество поэтических и прозаических творений Лопе де Вега. Так, в 1627 году им была опубликована поэма «Трагический венец», посвященная судьбе Марии Стюарт. Эта поэма доставила писателю степень доктора богословских наук.
     Вместе с Сервантесом, Велесом де Гевара и другими крупными испанскими писателями Лопе де Вега состоял членом поэтической академии парнасцев и членом Лесной академии.
     27 августа 1635 года Лопе де Вега скончался. На его похоронах присутствовали толпы народа. Погребен он был в церкви св. Себастьяна.
     Плодотворность Лопе де Вега как писателя была феноменальной. В конце своей жизни он говорил, что написал 1500 пьес.
     Лопе де Вега владел несколькими языками и обладал обширными, глубокими познаниями в области истории, географии, естественных наук, математики, военного дела, философии и античной мифологии. О его широте знаний свидетельствует драма «Великий князь Московский и гонимый император». Эта драма является первым в мировой литературе произведением о Димитрии Самозванце. Драма была написана на основе реляций иезуита Антонио Поссевино о событиях в Московском государстве 1604–1605 годов. Отражавшие интересы Рима, реляции Поссевино внушили драматургу мысль о законности притязаний Лжедмитрия на московский престол. Лжедмитрий изображался им как идеальный правитель, одерживающий победу над тираном и узурпатором Борисом Годуновым.
     Как видим, инквизиция инквизицией, а смех смехом. Когда в разных концах Испании поджаривали на инквизиционных кострах людей, писатели не только веселили людей, но и сами умели заразительно смеяться, даже состоя в прямой связи с дурно пахнущей инквизицией, от которой отдавало мертвечиной, и будучи в священническом сане, не предрасполагающем к веселому мировосприятию испанской действительности.
     Парадокс?
     Да. Но такова удивительная страна Испания, плачущая кровавыми слезами и смеющаяся во все горло над собой.
     Один умный испанец, не лишенный чувства юмора и самокритичности, сказал примерно так о своей стране: есть на свете страна-шизофреничка, то есть страна, в сознании которой все будто бы двоится; у нее два лица – истинное и отраженное в кривом зеркале; в ней уживаются невозможные противоречия: Испания без забот и Испания с тяжелыми проблемами, искренняя вера и навязываемая всем обязательная религия, Испания Лопе де Вега и Испания Торквемады, Испания Долорес Ибаррури и Испания генерала Франко, «наши» и «ваши».
     Вот такая она страна Испания.
     А что же другие страны?
     Они тоже не раз давали «прикурить» себе и своим народам, в том числе и от костра инквизиции.
     В 1609–1633 годах в славном немецком городе Бамберге было публично казнено около 900 человек, обвиненных в колдовстве.
     От обвинений в колдовстве и ведовстве не спасались даже дети. В 1628 году в не менее славном городе Вюрцбурге были казнены четыре ребенка в возрасте одиннадцати и двенадцати лет.
     Дети, обвиненные в колдовстве и ведовстве, могли спасти себя только показаниями против родителей.
     В своей борьбе с дьявольским отродьем протестанты не отставали от католиков. И это несмотря на то, что протестантская церковь отвергала многие суеверия, свойственные католицизму. Как точно заметил один современный историк, католики и протестанты спорили о небе, а что касается ада, то в этом вопросе у них было почти полное единодушие.
     Только в XVIII веке под влиянием Просвещения, высмеявшего веру в магию, государство и церковь, начали отказываться от дикой практики ведовских процессов. Но от века Реформации до века Просвещения была дистанция в два долгих столетия.
     Обратим внимание на одно событие, происшедшее в немецком городе Меце в 1519 году. В тот год заподозрили в ведовстве крестьянку из деревни по соседству с Мецем. Должен был состояться очередной процесс над ведьмой, единственной уликой против которой являлось то, что мать подсудимой сожгли как ведьму. Предполагалось, что дочь появилась на свет в результате преступной связи колдуньи с сатаной. Инквизитор-доминиканец Савини с помощью пыток заставил несчастную во всем «сознаться». Но костра не получилось, так как у крестьянки нашелся умный и мужественный защитник Генрих Корнелий Агриппа из Неттесгейма, в молодости – секретарь императора Максимилиана, затем дипломат, военный, юрист, богослов, натурфилософ и врач. Образованной публике Агриппа был известен сочинением «О неверности и тщете наук и искусств», представлявшем язвительную сатиру на схоластическую средневековую науку, а также книгой «Об оккультной философии», в которой защищалась «естественная» магия.
     Что такое «естественная» магия?
     Эпоха Возрождения ознаменовалась началом самостоятельных научных исканий, основанных на критическом разуме, а не на бездумном следовании церковным авторитетам. Возрождение снабдило реформационное движение инструментом историко-филологической критики текстов и тем самым усилило конфликт между разумом и верой.
     Мыслители эпохи Возрождения рассматривали Вселенную как живое, органическое целое и верили в наличие в природе духовных сил, управляющих явлениями материального мира. Они полагали, что эти силы подвластны человеческому разуму, в связи с чем «черной» магии противопоставлялась магия «естественная». «Естественная» магия – результат человеческого проникновения в тайны природы и овладения ими. Этой магией особенно грешили алхимики и врачи, стремившиеся отыскать «философский камень» или создать «эликсир жизни». В XVI веке таких ученых называли чернокнижниками. Их успехи и слава приписывались «пакту с дьяволом». О них слагались самые фантастические демонологические легенды. Подобные легенды окружали личность аббата Иоганна Трителия, автора нашумевшего сочинения «Тайнопись» (1499), в котором тот выступал против «черной» магии в защиту магии «естественной». Учениками и друзьями Трителия были Агриппа и выдающийся врач, натурфилософ Теофраст Парацельс.
     В этом месте я должен сделать отступление, чтобы сообщить читателю некоторые интересные вещи, касающиеся связи самых замысловатых разделов философии с алхимией, чтобы понятнее стала суть «естественной» магии.
     До появления физического мировоззрения XVII столетия вопросом получения абстрактных философских и научных понятий занимались в двух совершенно противоположных и в известном смысле чуждых друг другу областях – в логической и химической. Начало логической абстракции было положено Платоном, который считал подлинной сутью каждой вещи ее идею. Эти идеи Платон отделял от вещей и выстраивал их иерархическим образом. Поскольку он некоторое время искал не только универсальные идеи, вроде добра, красоты, истины, справедливости, но и специальные идеи, вроде стола, лошади и вообще всех конкретных предметов, то выходило так, что для познания идеи каждой вещи необходимо было отвлекаться от вещественного существования или, как впервые выразился Цицерон, отвлекать от вещи ее эссенцию. Данное требование на почве средневекового религиозно-морального мировоззрения привело к отделению сущности (лат. essentia) от существования (лат. existentia); при этом сущность понималась как скрытое качество или особая производящая форма. Эссенция иногда также понималась как потенциальная экзистенция, а экзистенция – как актуальная эссенция. Схоластический реализм, ориентировавшийся на учение Платона, наделил отвлеченные эссенции конкретным бытием и поставил эмпирическую действительность в иерархическую от них зависимость.
     Наряду с философским осмыслением «сущности» и «существования» шло осмысление указанных понятий в русле алхимического опыта. Алхимики также пытались абстрагировать эссенции, но не логическим образом, а эмпирическим. В соответствии с традиционным греческим представлением о «стихиях» алхимики насчитывали четыре основных эссенции или элемента. Однако не ограничивались этим, добавляя по примеру пифагорейцев и Аристотеля к данным эссенциям пятую эссенцию (лат. quinta essentia) – эфир, считавшийся иерархически высшей эссенцией, ибо ее местопребывание помещалось в надземном небесном мире. Таким образом, будучи пятой по счету, квинтэссенция тем не менее считалась первой по рангу. Схоласты, следуя по стопам стоиков, рассматривавшим пятую сущность в качестве «логического вождя» мира, объявили квинтэссенцию «мировым духом» (лат. spiritus mundi). В результате этого квинтэссенция получила значение «чистейшей природы», «чистейшей силы», «чистейшей добродетели» или специфического «духа» всех вещей вообще, которые можно было добыть алхимическим способом из органических и неорганических веществ.
     В контексте алхимических опытов абстракция превращалась в экстракцию. Когда, например, алхимики извлекали (экстрагировали) алкоголь, то верили, что извлекают некий дух (лат. spiritus), некую сущность (лат. essentia) или чудодественную воду жизни (лат. aqua vitae).
     Синтезируя логику и алхимию, ученые вроде Агриппы или Парацельса получали натурфилософское учение о «естественной» магии, в котором не было ничего еретического, но зато было многое из того, что позволяло объединить теорию и эмпирический опыт, пусть даже в неадекватных формах. Однако в любом случае подобный синтез позволял покинуть сферу богословских словопрений и заняться экспериментальным научным поиском.
     Трителий, Агриппа и Парацельс внесли свою лепту в легенду о докторе Фаусте. Все они числились в разряде чернокнижников. И вот один из этих чернокнижников, Агриппа, смело берется защищать женщину, обвиненную в страшном грехе – ведовстве.
     Выступая на суде, Агриппа сразу же перешел в атаку и обвинил в ереси самого инквизитора Савини. Этого никто не ожидал. Судьи были шокированы и растеряны. Агриппа же, завладев вниманием, продолжал развивать обвинения в адрес Савини, доказывая, что инквизитор своим привлечением к суду дочери сожженной женщины отрицает силу таинства крещения применительно к подсудимой.
     Благодаря блестящей контробвинительной речи Агриппы суд занял его сторону, учитывая при этом и тот немаловажный факт, что адвокат подсудимой занимал важный пост синдика Меца. Несмотря на угрозы разъяренного инквизитора, крестьянку оправдали.
     Что нам еще известно об этом человеке?
     Генрих Корнелий Агриппа фон Неттесгейм родился в Кельне в 1456 году. Происходил из старинного и богатого дворянского рода. В студенческие годы изучал юриспруденцию, классическую литературу и живые языки. В одном из писем он сообщал, что знает восемь языков, шестью из которых владеет так хорошо, что в совершенстве может на них говорить, читать и писать.
     В молодости Агриппа с жаром предавался изучению оккультных (от лат. occultus – тайный, скрытый) наук и даже написал книгу под названием «De occulta philosophia», которая увидела свет спустя много лет в 1533 году. С помощью алхимии пытался получать золото. Но бедность, в которой он провел большую часть своей жизни, свидетельствует, что в этом искусстве он явно не преуспел.
     Двадцатилетним юношей Агриппа отправился в Париж, где основал общество для изучения тайных наук.
     После Парижа Агриппа много странствует. Одно время живет в Бургундии, где читает лекции о сочинении известного немецкого ученого-гуманиста и мистика Иоганна Рейхлина (1455–1522) «De verbo mirifico», в котором автор попытался изложить свои взгляды на каббалу (средневековое учение в иулаизме, проповедовавшее поиск основы всех вещей в цифрах и буквах еврейского алфавита) и найти в ней начатки христианской догматики. Перу Рейхлина принадлежит и такое сочинение, как «De arte cabbalistica», содержащее обстоятельное изложение каббалистических учений и методов. Следует заметить, что Рейхлин является основателем так называемой христианской каббалы, а также основателем немецкой классической филологии и гебраистики (от гр. hebraios – еврей; наука о древнееврейском языке и памятниках письменности). Вследствие спора между схоластами и гуманистами он стал признанным главой всех гуманистов Германии и выразителем их взглядов. Но известен он не только этим. Им было написано несколько пьес, получивших широкую известность. К их числу относятся пьеса «Сергий, или Пустая голова», разоблачающая церковное шарлатанство, и драма «Упражнения в актерстве, или Хенно», в центре которой находится слуга-мошенник, обладающий изворотливым умом и находчивостью, благодаря чему разоблачается жалкое состояние немецкого судопроизводства.
     Лекции Агриппы по поводу взглядов Рейхлина на связь каббалы с христианской догматикой произвели такое впечатление, что его пригласили учителем теологии в Академию в Доле. Однако вскоре он был удален из Академии духовенством, которое видело ересь всюду, где было что-то такое, чего оно не понимало или не хотело понимать.
     В 1510 году мы встречаем Агриппу в Вюрцбурге, где аббатом в то время был Иоганн Тритгейм, состоявший в дружеских отношениях с Рейхлином.
     Будущий аббат-мистик и учитель Парацельса родился в бедной крестьянской семье. Только благодаря помощи доброжелателей, которые увидели в крестьянском юноше чрезвычайную даровитость и влечение к наукам, он поступил в Гейдельбергский университет, где в поразительно короткое время прославился своей ученостью, особенно в древних языках. В 1482 году Тритгейм поступил в Спонгеймский монастырь бенедиктинского ордена, а год спустя после смерти настоятеля монастыря был выбран аббатом, несмотря на свою молодость. Небольшой и никому до этого неизвестный монастырь в Спонгейме благодаря деятельности его аббата стал известен всей Европе. Тритгейм собрал здесь большую библиотеку из самых редких и замечательных сочинений, в особенности по магии. Слава о чрезвычайно высокой учености аббата была так велика, что его навещали и ценили дружбу с ним многие высокопоставленные особы, включая императора Максимилиана I. Однако наш многоученый монах имел неосторожность послать в Гент слишком откровенное письмо своему другу монаху Арнольду Бостию, которое давало повод заподозрить его в приверженности магии и волшебству. Поскольку в это время Бостий умер, письмо было вскрыто настоятелем монастыря, который придал его содержание широкой огласке. Разразился скандал. Спонгеймские монахи воспользовались этим скандалом для борьбы со строгим монастырским режимом, поддерживаемый Тритгеймом. В результате Тритгейм вынужден был оставить монастырь, распрощаться со своей любимой библиотекой и принять в 1505 году приглашение занять место аббата в Вюрцбурге, где его и навестил Агриппа.
     Во время встреч и бесед с Тритгеймом у Агриппы возник план написать сочинение о магии, и он реализовал этот план, написав сочинение в трех томах под названием «Оккультная философия», которое произвело большое впечатление на его современников.
     В Германии Агриппа поступил на имперскую военную службу. В составе имперской армии принимал участие в войне с венецианцами и за свою храбрость на поле битвы был посвящен в рыцари.
     Получив хорошую военную закалку, Агриппа распрощался с армейской службой и некоторое время скитался по Италии, читал богословские лекции в Турине и Павии. Судя по всему, он поссорился с местным духовенством и вынужден был уносить ноги во имя спасения своей головы.
     Влиятельные немецкие друзья помогли Агриппе получить место синдика в Меце, где он и спас от костра уже известную нам женщину, да и не только ее. Правда, вскоре его самого обвинили в колдовстве. Поэтому он покидает Мец и пускается в странствия.
     В 1524 году Агриппа появляется в Лионе в качестве лейб-медика матери французского короля Франциска I. Однако поскольку его астрологические предсказания не предвещали ей ничего хорошего, он впал в немилость и снова оказался без работы. В это время им был написан труд «De vanitate scientiarum», в котором автор изливал всю свою желчь в насмешках над бессилием науки.
     Под давлением обстоятельств и нужды в деньгах Агриппа покидает Францию и недолгое время служит историографом при Маргарите Австрийской. Но и здесь он вступает в конфликт с духовенством, которое изгоняет его из Нидерландов.
     После Нидерландов Агриппа с небольшими перерывами прожил три года в Кельне, где, несмотря на бдительность инквизиторов, напечатал свое сочинение «Philosophia occulta».
     Наконец, завершая многолетние скитания, он селится в Лионе и умирает здесь в 1535 году в доме друга, генерального сборщика податей.
     Современные историки явно недооценивают творчество Агриппы, о чем свидетельствует отсутствие в большинстве изданий справочного характера соответствующих статей. А ведь при этом забывается, что когда-то эта незаурядная личность оказывала своими сочинениями о тайной философии большое влияние на современников. Агриппе удалось объединить в оригинальном учении все прежние магические науки в единое целое, компоненты которого взаимосвязаны и обусловливают друг друга. Тем самым его philosophia occulta оказалась весьма привлекательной демонстрацией философского свободомыслия, хотя будем иметь в виду, что Агриппа, одно время сочувствовавший идеям Реформации, с католической церковью так и не порвал, считая, по-видимому, как и большинство гуманистов, что «перекраска фасада» ничего не изменит в его голове.
     Задача, которую поставил перед собой Агриппа, состояла в том, чтобы дать совершенно новые знания о магии, соответствующие религиозным и научным ценностям того времени, то есть он стремился к тому, чтобы согласовать основные принципы магии с существующими знаниями о естественном порядке вещей и при этом обелить магию в глазах церковников, враждебно относящихся к тайным наукам и их адептам. В результате было достигнуто то, что на магические знания и действия перестали смотреть как на нечто мистическое и сверхъестественное, к тому же попахивающее не только копотью алхимических опытов, но и откровенной ересью. Между прочим, это в известной мере способствовало прогрессу научного знания, представители которого частенько внушали богословам подозрение, поскольку занимались вещами, так или иначе подрывающими религиозно-мировоззренческие догмы. Таким образом, Агриппа, преследуя цель превратить магию из тайного учения в учение легальное, базирующееся на физике, математике и… богословии, был первым, кто открыто заговорил о «естественной магии».
     После Агриппы первым, кто вплотную занялся превращением магии в самостоятельную и благопристойную науку, был итальянец Джованни Баттиста делла Порта (1535–1615 ). Родился он в Неаполе и принадлежал к богатой, уважаемой семье, что позволило ему свободно заниматься изучением наук. В пятнадцать лет им было издано сочинение «Magia naturalis», получившее широкую известность и переведенное на многие европейские языки. После длительных путешествий наш любознательный «чародей» основал в 1560 году в Неаполе «Общество для исследования тайн природы», которое вскоре закрыли по приказанию папы. Тем не менее Порта продолжал физические опыты и в 1589 году выпустил в свет новое издание своей нашумевшей книги, существенно дополнив ее.
     В последующие столетия естественная магия развивалась параллельно с науками о природе, многое заимствуя из них и делясь с ними своими идеями. Постепенно она все больше сближалась с физикой, отличаясь от нее своей практической направленностью по достижению очевидных и немедленных результатов.
     Весьма заметный вклад в развитие идей и практики натуральной магии внес немецкий врач, естествоиспытатель и философ под псевдонимом Парацельс, настоящее имя и фамилия которого звучит так: Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм (Бомбаст фон Гогенгейм, 1493–1541), родившийся в небольшой деревушке вблизи Цюриха и принадлежавший к швабской семье. Своими знаниями Парацельс многим обязан отцу, который преподавал ему алхимию и медицину. В шестнадцать лет он поступает в Базельский университет, но в силу своего характера ему не удалось пройти полностью университетский курс. Через несколько лет мы встречаем его в Вюрцбурге у аббата Тритгейма, доверенного друга Агриппы, который посвящает его во все тайные науки. По рекомендации аббата страстного любителя тайных наук принимают в лабораторию богатого алхимика Фуггера, который обучает молодого человека премудростям своего искусства, передавая ему все тонкости секретной химии.
     Поднаторев в естественной магии и алхимии, Парацельс отправляется в путешествие по разным странам Европы с целью набраться медицинского, алхимического и магического опыта. В возрасте тридцати двух лет он возвращается в Германию и здесь приобретает большую славу благодаря излечению многих тяжелобольных.
     В 1526 году Парацельс получает приглашение от Базельского университета на должность профессора медицины. Через два года в результате конфликта с местными медикусами и судебной тяжбы с одним важным лицом, которое не захотело полностью оплатить Парацельсу его удачный лечебный курс, он покидает Базель и до самой смерти скитается по Европе в сопровождении нескольких учеников, периодически сменяющихся. В этих скитаниях ему везде сопутствовала слава не только талантливого врачевателя, но и гуляки, который спускал все деньги в трактирах и кабаках в обществе бродяг и других лиц низкого звания. Говорят, что он был убит в Зальцбурге в результате происков враждебно настроенных к нему врачей.
     Одни называли Парацельса «королем всех тайных наук», а другие из числа завистливой высокоученой братии резко порицали его за пьянство и распутный образ жизни.
     Парацельсом написано очень много сочинений. Часть этих сочинений он написал собственноручно, а часть продиктовал, порой находясь на не очень твердых ногах. Скорее всего последним объясняется известная несогласованность некоторых положений его задиристого философского учения.
     Общие философские воззрения Парацельса как оригинального мыслителя и талантливого врача во многом заимствованы у Агриппы, но преломлены через собственные воззрения на мир и конкретные задачи практической медицины. Эти воззрения некоторыми исследователями его творческого наследия трактуются как своеобразный теософский натурализм, сложившийся, как и у Агриппы, под сильным влиянием пифагорейско-платоновской философской традиции и герметизма. Под герметизмом (от имени легендарного древнеегипетского мудреца Гермеса Трисмегиста) в данном случае понимаются философские и религиозно-мистические воззрения, созданные в эпоху поздней античности и отражающие своеобразный синтез идеологем Востока и Запада. В центре этого теософского натурализма находится понятие Природы как живого целого, проникнутого единой мировой душой (лат. spiritus mundi).
     Агриппа, Парацельс и многие другие адепты натуральной магии внесли свою посильную лепту в сказания о Фаусте, истоки которого можно найти в «Золотой легенде» как сказание о мученике, только не за религию, а за науку. Народная молва обобщила этот образ ученого-мученика, которого церковь порой предавала анафеме и посылала на костер, как, например, в случае с великим итальянцем Джордано Бруно, и сфокусировала на одном лице под именем Фауста. Прототипом этого ученого может служить легендарный маг первых времен христианства Киприан из Антиохии, преследовавший и мучавший христиан посредством волшебной силы, но потом разочаровавшийся в способностях злых духов и ставший великим мужем христианской церкви, который принял на себя мученический венец. Позднее этот Киприан удостоился незаслуженной чести слиться в одно лицо с исторически существовавшим карфагенским епископом Киприаном, который вначале тоже был язычником и кончил мученичеством.
     Одной из исторических основ легенды о Фаусте могут служить похождения некоего бродячего фокусника и шарлатана Георга Саббеликуса, который сам себя называл «Фаустом младшим» и был, как гласит народная молва, в тесном союзе с дьяволом. Аббат Тритгейм и ученик Агриппы Иоганн Вейер утверждали, что они лично видели этого Георга Саббеликуса.
     Хотя Агриппа и внес что-то от себя в легенды о докторе Фаусте, но тем не менее Фауст – не собирательный образ, а вполне реальное историческое лицо, о котором упоминает Меланхтон.
     Согласно свидетельствам Трителия и Муциана Руфа, Фауст был философом, магом, астрологом, гадальщиком, прорицателем, алхимиком, и врачом. По словам Агриппы, Фауст умел с помощью особого снадобья излечивать неизлечимые недуги, а также умел находить клады.
     Этот «бродяга, пустослов и мошенник» был не ко двору ни богословам-католикам, ни лютеранским ортодоксам. И те и другие осуждали его как нечестивого грешника, занимающегося чернокнижием и творящего с помощью дьявола соблазнительные для простофиль чудеса.
     «Дьявол, – объяснял Лютер, – хотя и не доктор и не защищал диссертации, но он весьма учен и имеет большой опыт; он практиковался и упражнялся в своем искусстве и занимается своим ремеслом уже скоро шесть тысяч лет. И против него нет никакой силы, кроме одного Христа».
     Лютер и его верные сторонники, считая Фауста орудием нечистой силы, нигромантом, то есть представителем «черной» магии, с превеликим удовольствием отправили бы его на костер, как это сделал Кальвин с Серветом. Но безбожнику Фаусту повезло, так как у реформаторов просто не дошли до него руки. И посему этот «негоднейший вертопрах» умер своей смертью около 1540 года.
     Впервые легенда о Фаусте получила театральную обработку в трагедии талантливого английского драматурга второй половины XVI века Кристофера Марло, самого яркого и незаурядного писателя из предшественников Шекспира. Правда, кое-кто и поныне считает, что Марло и был Шекспиром, чьи биографические данные, между прочим, весьма скудны и противоречивы. Не оспаривая эту и другие точки зрения на жизнь и творчество Шекспира, примем столь своеобразную версию к сведению и пойдем дальше.
     Спустя несколько веков к теме доктора Фауста и договоре человека с дьяволом обратился выдающийся немецкий писатель, поэт и мыслитель Иоганн Вольфганг Гёте.
     Вершиной философско-поэтического творчества Гёте является «Фауст», начало работы над которым относится к семидесятым годам XVIII столетия. Первый вариант «Фауста», получивший название «Прафауст», сохранился благодаря копии, сделанной придворной дамой фрейлейн фон Гехгаузен. В 1790 году этот вариант, дополненный рядом сцен, был опубликован в виде «Фрагмента» в собрании сочинений. Постепенно, дополняя его все новыми и новыми сценами, Гёте довел свое произведение до такой степени завершенности, что смог опубликовать его в 1808 году как «первую часть трагедии». Это означало, что за первой частью должно было следовать продолжение. И работа над продолжением трагедии последовала. Вторая часть трагедии была издана в 1833 году, уже после смерти автора. В «Фаусте» мы сталкиваемся с идеей исповеди, которая под пером Гёте находит воплощение в истории исканий доктора Фауста.
     В русле немецкой культурной традиции эту тему продолжил в ХХ веке Томас Манн своим романом «Доктор Фаустус». Судьба этого писателя, пережившего две войны и «коричневую чуму», нацизма сама в чем-то схожа с исповедью в духе гётевского Фауста.
     Томас Манн родился в 1875 году в семье богатого немецкого купца, сенатора вольного города Любека – Иоганна Генриха Манна и его жены Юлии да Сильва-Брунс. Сенаторами в старых ганзейских городах называли представителей богатых бюргерских фамилий, которые составляли местную аристократию и входили в городское самоуправление. Его отец был из старинного любекского рода, тогда как мать являлась уроженкой Рио-де-Жанейро, будучи дочерью немца-плантатора и бразильянки португало-креольского происхождения. В семье насчитывалось пятеро детей, три мальчика и две девочки. Его старшим братом был Генрих Манн, в будущем известный немецкий писатель.
     Школу Томас Манн ненавидел и до самого конца учения не удовлетворял тем требованиям, которые она к нему предъявляла. Предназначенный стать купцом, он посещал реальную гимназию, но дотянул только до права одногодичного отбывания воинской повинности, то есть до перехода в третий класс. Потом учился в гимназии.
     Еще в школе Томас начал кропать стишки и писать ребяческие пьесы, которые вместе с братьями и сестрами разыгрывал дома, перед родителями и родственниками.
     Отец умер от заражения крови еще сравнительно молодым, когда Томасу исполнилось пятнадцать лет. Старую фирму по торговле зерном, возглавляемую Иоганном Генрихом, пришлось ликвидировать. Богатый особняк, в котором проживали Манны, был тоже продан. Мать с младшими детьми переехала в Мюнхен, а Томас окончил полный курс школьных наук в Любеке, определившись на полный пансион к учителю местной гимназии. После окончания школы он переехал в Баварию к своим родным и поступил на службу в правление Общества страхования от огня. Тогда-то и был написан его первый рассказ «Падшая», опубликованный в журнале «Де Гезельшафт».
     В страховом обществе Томас прослужил не более года. Распрощавшись со службой, он решил стать журналистом и поступил вольнослушателем в два высших учебных заведения Мюнхена – университет и политехнический институт, записавшись на те курсы, которые могли дать, по его мнению, общую подготовку к несколько неопределенной профессии журналиста.
     Через некоторое время, успев опубликовать небольшой томик новелл, Манн начинает писать свой знаменитый роман «Будденброки», увидевший свет в 1901 году. Работа над романом совмещалась с работой в редакции юмористического еженедельного журнала «Симплициссимус», начавшего выходить в Мюнхене с 1896 году и оказавшего достаточно сильное влияние на литературную жизнь предвоенной Германии. В этом еженедельнике Манн проработал около года.
     Публикация «Будденброков» принесла ему громкую славу и открыла двери многих немецких издательств и литературных обществ.
     В 1905 году состоялась женитьба. От этого счастливого брака на свет появилось шестеро детей, среди которых был Клаус Манн (1906–1949), будущий талантливый писатель, трагически ушедший из жизни в результате самоубийства.
     В предвоенные годы Томас Манн много и напряженно работает, свидетельством чему являются: «Королевское высочество» (1909), «Признания авантюриста Феликса Круля» (задуман в 1911), «Смерть в Венеции» (1913) и другие. Примерно в это же время начинается работа над новеллой «Волшебная гора», превратившейся в конечном итоге в роман (1924).
     После окончания первой мировой войны в двадцатые годы писатель посещает Голландию, Швейцарию, Данию, Испанию, Англию, Польшу, читает лекции, встречается с собратьями по перу. В 1929 году ему присуждают Нобелевскую премию. В первой половине тридцатых годов начинает публиковаться тетралогия на библейский сюжет «Иосиф и его братья» (1933–1943).
     С 1938 года Манн переезжает на постоянное жительство в США, где вкладывает всю душу в свой новый роман «Доктор Фаустус», в котором некий почтенный профессор гимназии Серенус Цейтблом, добровольно подавший в отставку и покинувший службу из-за антифашистских убеждений, пишет в течение двух последних лет второй мировой войны биографию своего друга композитора Андриана Леверкюна, наделенного, с одной стороны, чертами доктора Фауста из народной книги, а с другой, чертами философа Фридриха Ницше и самого автора.
     Последние годы жизни писатель провел в Швейцарии, продолжая дописывать «Признание авантюриста Феликса Круля».
     Томас Манн вошел в мировую литературу как крупнейший представитель интеллектуального романа. Он стремился раскрывать события второй половины XIX века и первой половины XX века сквозь призму духовной культуры и вечные общечеловеческие ценности. И, надо сказать, делал это мастерски, остро переживая трагические перипетии XX века, мучительно переоценивая уходящие в прошлое ценности предшествующих времен. Одной из таких переоценок явилась его пространное и объемистое эссе «Размышления аполитичного» (1918), где была предпринята попытка осмыслить все духовные бедствия, выпавшие на долю немецкого бюргерства в период первой мировой войны. По словам самого автора, эта книга помогла многим немцам быть стойкими в последнем арьергардном бою романтического бюргерства с новым жестоким миром. Таким же произведением в известном смысле являлся и «Доктор Фаустус», в процессе работы над которым большую помощь автору оказал Теодор Адорно (1903–1969), известный немецкий философ, музыковед, социолог, в свое время, спасаясь от фашизма, эмигрировавший сначала в Англию, а затем в США, автор нашумевшего исследования «Авторитарная личность» (1950), явившегося результатом социологического и психоаналитического изучения разных типов личности с точки зрения их предрасположенности к принятию демократического или авторитарного (диктаторского) руководства, включая фашистское. Адорно консультировал Манна преимущественно по вопросам философии и музыкальной эстетики. В романе «Доктор Фаустус» не без влияния Адорно переоценивалась философия Ницше, взятая на вооружение германскими фашистами. Одно время Томас Манн восхищался этой философией и на свой манер преклонялся перед Ницше и Артуром Шопенгауэром, известным немецким философом-идеалистом иррационалистического направления.
     Манн откровенно признается в автобиографических воспоминаниях, что духовное и стилистическое влияние Ницше сказывается уже в самых ранних его прозаических опытах. В Ницше он видел прежде всего не трибуна, призывающего людей «улицы» к установлению культа сверхчеловека, к утверждению расового превосходства «белокурых бестий», к ниспровержению идеалов христианства и его заповедей, а личность, которая преодолела самого себя, прославляя жизнь за счет активной деятельности духа. Поэтому, работая над «Доктором Фаустусом», Манн попытался представить трагедию вымышленного композитора Леверкюна как трагедию Ницше, хотя о нем в романе нигде не упоминается. Что касается Ницше, то в книге дается точное воспроизведение случая с Ницше в кельнском публичном доме и описание симптомов заболевания сифилисом, а также некоторые другие детали биографии философа. Более подробно обо всем этом сказано самим Томасом Манном в статье «История «Доктора Фаустуса». Роман одного романа».
     Вот таким образом тянутся крепкие связующие нити из далекого прошлого в наше сегодняшнее бытие. Пользуясь словами, понятиями, символами, мы далеко не всегда осознаем их скрытый смысл и заряженность исторической «взрывчаткой», которая в одно мгновение может неожиданно, а иногда и в самый неподходящий момент сокрушить все наши самые прочные «представления» о собственной персоне и мире, в котором мы живем.
     Герои испанских плутовских романов, их плутни и авантюры. В 1946 году президент Ассоциации американских географов говорил:
     – Слова «terra incognita», то есть «неизвестная земля», постоянно будоражат наше воображение. Древних людей влекли в неведомые земли голоса сирен. Эхо этих голосов звучит в наших сердцах и сейчас.
     Перелистаем страницы Истории.
     В 1487 году португальский мореплаватель Бартоломеу Диаш первым из европейцев обогнул Африку с юга. На обратном пути он открыл мыс Доброй Надежды.
     В 1492 году Христофор Колумб достиг острова Гуанахани и переименовал его в Сан-Сальвадор, а несколько позже достиг двух островов – Кубы и Гаити.
     В 1498 году Васко да Гама обогнул Африку и морским путем достиг Индии.
     В 1500–1501 годах португальские мореплаватели братья Кортереаль открыли полуостров Лабрадор.
     В 1504 году португальцы открыли остров Мадагаскар, а в следующем году достигли Цейлона. В 1509 году они высадились в Индонезии.
     В 1513 году испанский конкистадор Нуньес де Бальбоа пересек Панамский перешеек и достиг восточного побережья Тихого океана.
     Примерно в 1516–1517 годах португальские путешественники впервые достигли Китая морским путем.
     В 1519–1521 году испанские корабли под руководством Фернана Магеллана совершили первое кругосветное путешествие.
     В 1532–1536 годах испанский конкистадор Франсиско Писарро завоевал империю инков в Перу.
     В 1601 году португальский мореплаватель Аредиа достиг Австралии.
     Вот далеко не полный перечень тех, кого звало в необъятные океанские просторы на поиски terra incognita влекущее эхо сирен.
     Стремительный подъем исследовательской активности европейцев в XV столетии ознаменовал собой поворотный пункт в мировой истории. Прежде всего пристальный и дерзкий взгляд европейцев был обращен к тем землям «за семью морями», где таились драгоценные металлы, пряности и не обращенные в христианство рабы-язычники. В своих мускулистых руках они крепко сжимали меч и крест.
     Во главе защитников христианской веры стояли португальцы и испанцы. Они никак не могли смириться с тем, что начиная с VIII века большая часть территории Испании и Португалии находились под властью мусульман.
     В Евангелии от Иоанна Христос говорит: «Кто не пребудет во мне, извергнется вон как ветвь, и засохнет, и такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают».
     И вот в огонь освобождения Португалии от засилья иноверцев летят их срубленные головы и пораженные копьями тела. В XIII столетии португальцы торжествовали: их земли были освобождены от мавританского владычества.
     Испанцы сражались дольше. Только накануне отплытия Колумба в его первую экспедицию пал последний мусульманский оплот в Испании – Гранада. В этих беспощадных битвах формировался жесткий и гордый характер Испанского королевства. И не случайно, что довольно рано испанская корона отождествила свои интересы с интересами церкви. Как следствие, после отвоевания Гранады к титулам испанского монарха прибавился титул «католический».
     Сильнейшая держава мира начинает диктовать свою волю Риму. На папский престол все чаще избираются испанцы, а испанские войска чувствуют себя в Риме как дома.
     Завершив свое национальное объединение к концу XV века, испанцы энергично начали пролагать путь в Америку и первыми участвовать в ее освоении. В это время Испания играла первенствующую роль в политике и официальной культуре Западной Европы (испанский язык изучают во всех странах, испанское искусство соперничает с итальянским, испанский этикет принят во многих европейских дворах и т. д.). При этом Испания оставалась, по сравнению с соседями, страной социально отсталой, с плохо развитой национальной экономикой и презрительным отношением к труду.
     Хищническая эксплуатация колоний негативно сказывалась не только на нравах испанского общества, но и подрывала хозяйственную жизнь страны. Широкое распространение получает бродяжничество, крестьяне бегут из сел в города, пополняя армию бродяг и нищих. Пикаро становится ярким символом Испании.
     Кто такой пикаро?
     Происхождение этого слова остается спорным. Некоторые исследователи выводят его из названия Пикардии (наиболее вероятная гипотеза), французской провинции с главным городом Амьеном, откуда приходили в Испанию бродяги, чтобы наняться на работу. Другие исследователи считают, что слово «пикаро» происходит от испанского «bigardo» (бездельник, негодяй). Третьи полагают, что данное слово производно от испанского «picar» (клеветать, щипать, отведать). Короче, пикаро – это босяк, бродяга, тунеядец, искатель легкой жизни, ради которой он не брезгует никакими средствами и «клюет», то есть ворует, все, что плохо лежит.
     Как сказал один умный человек, пикаро веселой походкой проходит через мир, где все против него и он один против всех. Он остроумен в проделках, нередко образован и по-своему воплощает идеал человека «с идеями».
     В путешествии по стране плутов и авантюристов нас будет сопровождать Леонид Ефимович Пинский, человек нелегкой, но интересной судьбы, хорошо разбирающийся в западноевропейской литературе XIV–XVII веков.
     Давайте поближе с ним познакомимся.
     Леонид Ефимович родился в 1906 году в белорусском городе Брагине в семье учителя. Среднюю школу он закончил в Новгороде-Северском в 1923 году, после чего учительствовал в украинской сельской школе Черниговской области. В 1926 году поступил на литературно-лингвистическое отделение Киевского университета, подрабатывая в Киеве учительствованием. Закончив университет, стал преподавателем украинской литературы в Молдавском педагогическом институте в Тирасполе.
     В 1933 году Леонид Ефимович поступил в аспирантуру при кафедре всеобщей литературы Московского государственного педагогического института имени А. С. Бубнова. Эту кафедру возглавлял известный ученый Франц Петрович Шиллер. Занятиями Пинского по литературе Средних веков и эпохи Возрождения руководил Борис Иванович Пуришев, большой знаток литературы этого периода.
     Окончив аспирантуру и успешно защитив кандидатскую диссертацию о творчестве Франсуа Рабле, Пинский начал работать в Курском педагогическом институте, где читал курсы всеобщей литературы. Через несколько лет он переезжает в столицу, где читает лекции в Московском институте истории, философии и литературы.
     Осенью 1941 года Пинский добровольцем пошел на фронт, откуда был отозван в феврале 1942 года для преподавательской работы в Московском государственном университете.
     Начиная с 1944 года Пинский читает курс классической литературы Востока в Военном институте иностранных языков.
     После войны Пинский вернулся в Московский университет.
     В июне 1951 года Леонид Ефимович был арестован и осужден сроком на десять лет в лагерях МГБ. На допросах он вел себя мужественно и достойно. Верховный суд отменил этот приговор и полностью рабилитировал нашего невинно осужденного в 1956 году.
     После лагерной жизни Леонид Ефимович не пожелал возвращаться в университет и занялся исключительно научно-литературной деятельностью.
     Леонид Ефимович Пинский ушел из жизни в 1981 году.
     По мнению литературоведов, едва ли не первым образцом плутовского жанра является анонимная повесть «Лесарильо с Тормеса» (1554).
     Леонид Ефимович полагал, что ни одна книга в истории испанской литературы не имела такого грандиозного успеха у современников, как «Гусман де Альфараче». За пять лет, начиная с 1599 года, было осуществлено двадцать три ее издания, не считая многочисленных пиратских перепечаток. Между прочим, даже прославленный «Дон Кихот» за такой же срок был опубликован только десять раз.
     В 1600 году выходит первый французский перевод «Гусмана», а вскоре следуют португальский, итальянский, немецкий и голландский переводы. Наконец, в 1623 году в Данциге появляется перевод на латинский язык. Тем самым книга как бы возводится в ранг классических литературных произведений.
     Хочу обратить внимание на то, что читатели XVII века ставили «Гусмана» гораздо выше «Дон Кихота» на том основании, что Сервантес в своем романе осмеивал модное увлечение рыцарскими романами, то есть оценивал нечто преходящее, тогда как автор «Гусмана» изображал общезначимую комедию обыденного человеческого существования, свойственную не только XVII веку, но и веку XXI.
     Что мы знаем о жизни и творчестве автора этого блестящего плутовского романа, породившего специфический литературный жанр?
     Увы, наши знания более чем скромны. Известно, что Матео Алеман-и-де Энеро родился в 1547 году в Севилье. Этот город, наряду с Толедо, был в XVI столетии средоточием бродяг и нищих.
     Отец Алемана служил врачом при Королевской тюрьме. Вполне возможно, что будущий создатель «Гусмана» с детства наблюдал нравы уголовного мира родного города.
     Алеман слушал лекции на медицинском факультете Саламанки и Алькала-де-Энарес. Смерть отца и тяжелое материальное положение семьи заставляют его вернуться в Севилью, так и не сдав экзамена на звание лиценциата, то есть на звание преподавателя, получившего право читать лекции до защиты докторской диссертации.
     Взяв взаймы крупную сумму у одного капитана с обязательством жениться на некой донье Каталине де Эспиноса, опекуном которой был его заимодавец, и вернуть долг в течении года, Алеман не смог рассчитаться и вынужден был, во избежание долговой тюрьмы, жениться на упомянутой донье.
     Брак получился несчастливым, и Алеман вскоре оставляет свою жену, отправляясь в Мадрид с целью поступить на государственную службу. В Мадриде он устраивается в государственное казначейство, попутно подрабатывая маклерством при распродаже недвижимой собственности. После двадцатилетнего пребывания на тягостной государственной службе Алеман оказался у разбитого финансового корыта: за долги он был заточен в тюрьму.
     Будучи уже в пожилом возрасте, наш горемычный оптимист закончил первую часть «Гусмана де Альфараче».
     Литературный труд в те времена был очень ненадежным источником дохода. Поэтому исключительный успех романа не вывел автора из нужды. Через несколько лет после первой публикации романа он снова попадает в тюрьму. И только благодаря небескорыстному заступничеству одного родственника выходит на волю.
     Шестидесятилетним стариком Алеман отправляется в Мексику, надеясь испытать судьбу за океаном, так как на родине его дела явно шли из рук вон плохо.
     В Мексику Алеман прибыл в свите архиепископа Гарсиа Герры, позднее ставшего вице-королем Новой Испании. На службе у этого прелата он находился всю оставшуюся жизнь. Год его смерти неизвестен. Предположительная дата – 1614 год.
     Алеман и Сервантес были однолетками и скончались примерно в одно и то же время. По происхождению оба принадлежали к низовому дворянству. Кстати, отец Сервантеса также был бедным врачом. В 1602 году, когда Алемана заключили в долговую тюрьму Севильи, здесь в силу тех же невеселых обстоятельств находился и Сервантес.
     Как говорил Пинский, несмотря на много общего в биографии Алемана и Сервантеса, это были совершенно разные по своему мироощущению люди и писатели. Знаменитая книга Сервантеса вышла далеко за пределы какого-либо рода и вида литературы, тогда как не менее знаменитая книга Алемана породила определенный литературный жанр – жанр плутовского романа.
     Плутовство – явление древнее. Так или иначе оно отразилось еще в античной литературе и народном фольклоре. Однако литературный жанр, вскормленный пристальным писательским вниманием к плутам и бродягам, – нечто вполне исторически конкретное. Конкретна и его география – Испания.
     Испания сыграла чрезвычайно важную роль при переходе к Новому времени. Ее каравеллы проложили путь к Новому Свету, расширив тем самым торговые и научные горизонты европейцев. Ее города и университеты служили связующим звеном между Востоком и Западом. Отнюдь не случайно, что в то время испанский язык изучался во всех европейских странах, а испанский этикет был принят при многих европейских дворах. Все это кружило голову и толкало на авантюрные шаги, особенно в области внешней политики.
     Испанский двор утопал в фантастических мечтах о мировом господстве, ради которого безумно сорил деньгами, раздувая расходы на содержание огромной армии и многочисленных колониальных чиновников. А тем временем внутренняя хозяйственная жизнь неуклонно чахла, порождая нищих и бездомных, алчно взиравших в сторону заморских колоний. Хищническая эксплуатация этих колоний, откуда шли потоки золота и потоки лживых слухов о беспечной, нетрудовой жизни, стимулировала развращение нравов и неукротимую тягу к праздности. Вот почему феномен пикаро – знамение времени для Испании XVI века.
     Знатоки истории испанской литературы утверждают, что в испанской средневековой поэзии часто прославляются изворотливость и хитрость героя, который не останавливается перед самым низкопробным обманом для достижения корыстных целей. Считается, что здесь сказываются традиционные связи Испании с арабо-мавританским миром и его литературой, герой которой обычно наделен лукавством и хитроумием.
     Пример?
     Пожалуйста.
     Как-то раз ходжа Насреддин принес на мельницу пшеницу и начал там пересыпать зерно из чужих мешков в свой.
     – Что ты делаешь, нехороший человек? – подскочил к нему мельник.
     – Дурачусь, потому что я дурак, – спокойно отвечает он.
     – Если ты дурак, почему не сыплешь свою пшеницу в чужие мешки?
     – Все дело в том, что я обыкновенный дурак, а если бы я делал, как ты говоришь, был бы набитым дураком.
     Мельник рассмеялся и отпустил его с миром.
     Алеман, уловив читательский интерес к плутовству и желание читателей беззлобно посмеяться, придал изображению плутовства вполне законный статус литературного жанра, впервые представив своего пикаро как горестно-комическое порождение испанской жизни.
     Многих испанских авторов плутовского романа роднит то, что в центре их произведений находится изобретательный и неунывающий герой, разоблачающий изнанку жизни преуспевающих господ и разлагающегося общества.
     Жизнеописание Гусмана было задумано Алеманом как личная история авантюрного искателя удачи. В этой истории переплетается обыденно-комичное и тоскливо-драматичное. Такое переплетение позволяет возвести презренную обыденность в ранг высокого искусства.
     Повествование начинается с описания происхождения Гусмана.
     Гусман заявлял, что однажды им овладело неукротимое желание поведать любознательному читателю историю своей жизни. Начать он решил с родителей, нарушив при этом священную четвертую заповедь о почтении и уважении к отцу-матери лишь для того, чтобы слегка прикрыть свои грехи и грешки греховными слабостями родителей.
     Теперь предоставим слово самому Гусману.
     – Жизнь моих родителей была на виду и хорошо известна в подробностях всем и каждому, – повел свой рассказ Гусман. – Некогда отец и вся его родня перебрались в Геную, где их причислили к дворянству. Занимались они тем, что меняли деньги и учитывали векселя. За это люди и поносили моего отца, обзывая лихоимцем, но человек он был кроткий и не обижался.
     Родители Гусмана считали себя людьми набожными. Поэтому когда называли лицемером человека, который исправно молится, регулярно посещает богослужения, часто исповедуется и причащается, Гусман очень возмущался, резонно оценивая это как камень в его и родителей огород.
     – Чтобы выбраться из нужды, настигшей меня и матушку после скоропостижной смертью отца, – продолжал Гусман, – я отправился скитаться по белу свету, препоручив себя Богу и добрым людям, которым в ту пору еще доверял.
     Волна скитаний прибила Гусмана к одной постоялому двору, хозяин которого предложил изголодавшемуся пареньку, к тому же без копейки в кармане, наняться к нему на работу. Деваться было некуда, и Гусман согласился.
     Под присмотром трактирщика Гусман быстро научился разным мелким надувательствам
     – Жилось у трактирщика привольно, – хвастливо вспоминал Гусман, – но мне все было мало. И вот, распрощавшись с хозяином-плутом, я направился в Мадрид. Теперь в моем кошельке бренчали медные монеты, добытые трудом и разными плутнями.
     Честно говоря, денег у нашего хвастунишки было не много, и они быстро растаяли. Тогда он стал побираться. Подавали скудно, так как год выдался неурожайным. Гусман совсем приуныл и начал спускать одну за другой свои вещи. В Мадрид он заявился как настоящий галерник – в одних штанах и сорочке. Все принимали его за воришку-пикаро и не решались впускать в дом или брать в слуги.
     Чтобы не умереть с голоду, Гусман и впрямь заделался пикаро.
     К черту былой стыд, не знать бы его никогда!
     Новоиспеченный пикаро прибился к лихой ватаге ему под стать. Признаться, на первых порах трудился он вяло, неохотно, а главное, трусил. Первые шаги всегда тяжелы. Но со временем, вкусив прелесть житья пикаро, он без оглядки пустился в опасную, но разгульную жизнь.
     Затем судьбе было угодно забросить его в Толедо, поскольку в Мадриде Гусман почувствовал себя очень неуютно по причине открывшейся на него охоты, вызванной кражей кругленькой суммы у одного мадридского бакалейщика.
     После ряда перипетий Гусман оказался зачисленным в военный отряд и приписанным к офицерскому столу. В отряде он продолжал жить своей обычной жизнью, обманывая и надувая жадных дураков, а также богатых умников.
     Когда отряд прибыл в Италию, Гусман распрощался со своими сослуживцами и направился в Рим, где его взял на службу один кардинал, который в конце концов выгнал нерадивого слугу за его проказы. Уйдя от кардинала, наш пикаро перебрался на службу в дом французского посланника, где выполнял роль посредника в любовных связях французского вельможи.
     В Риме с помощью мошенничества Гусман богатеет и благодаря этому возвращается в Испанию, где женится, вдовеет, поступает на богословский факультет, но не заканчивает его, снова женится, проматывает приданное жены, живет за счет ее любовников, а потом жена убегает от него с очередным любовником. В конце концов он попадает в руки правосудия за воровство и ссылается на галеры. На галерах выдает товарищей, замысливших мятеж, и получает право на освобождение. Вот, собственно говоря, и все.
     Прочитав жизнеописание Гусмана, читатель с удивлением для себя обнаружит, что презренная жизнь никчемного человечишки может быть возведена в перл художественного творения. Но то, что удивляло и поражало читателей прошлых веков, не избалованного информационными развлечениями, вряд ли поразит нашего капризного современника и, скорее всего, покажется ему чем-то довольно скучноватым. По этому поводу взыскательным литературным критикам не стоит укоризненно кряхтеть. Жизнь не стоит на месте. Ведь, строго говоря, книга Алемана по нашим меркам менее всего может быть отнесена к увлекательным приключенческим романам и вот почему. Эта книга в известном смысле философична и назидательна по своим моральным выводам, но ее философская мораль осталась в прошлом и уже не будоражит сознание читателя. Он не видит в истории пикаро, скитающегося по белу свету в поисках удачи, чего-то интересного и волнительного.
     Для Алемана его пикаро – это Испания в миниатюре. Разумеется, писатель не хочет оценивать свою родину как никчемную страну, но вместе с тем он не может не видеть плачевного состояния испанского общества и потому стремится как бы растормошить его, заставить критически взглянуть на себя со стороны. В результате роман Алемана приобретает характер политической сатиры, а герой романа отражает не только процесс морального упадка, но и тягу к восстановлению преданного забвению идеала достоинства и чести. Закономерно, что к концу романа наш плут начинает исправляться, в нем пытается проснуться крепко заснувшее нравственное начало.
     Пока пробуждается нравственное начало в человеке, который только протирает глаза и позевывает, ничего толком не соображая, плутам не до сна. Они энергично рыщут по всему свету, оставляя свои следы в романах и пьесах французов, англичан и других европейских сочинителей. Испанские сюжеты, посвященные плутам, приобретают воистину мировую славу. Одним из таких сюжетов является сюжет «Хромого Беса», получивший свое талантливое воплощение благодаря перу Луиса Велеса де Гевара.
     Луис Велес родился в 1579 году в Эсихе, одном из самых богатых городов Андалусии. После окончания школы в родном городе сын малосостоятельного идальго учился в университете города Осуна, где получил степень бакалавра.
     Распрощавшись с университетом, наш бакалавр подвязался на роль пажа при архиепископе Севильи, затем служил солдатом в Италии и Алжире, участвовал в войнах с турками. Досыта навоевавшись, он поселяется в Мадриде, где вращается при дворах знати, но это не приносит ему достатка в дом. Всю жизнь Велеса преследовала нищета.
     Скончался писатель 10 ноября 1644 года, оставив, по словам его биографов, завещание из большого перечня долгов.
     Велес был обаятельным и общительным человеком, не терявшим чувство юмора даже в трудных житейских передрягах, Его остроумием и литературным дарованием восхищались Лопе де Вега и Сервантес.
     Плодовитостью отмечено творчество Велеса. Им было написано несколько сот драм, множество романов, сонетов, концон и «прочей поэтической мелочи». Говорят, что в свое время его драмы пользовались немалым успехом.
     «Хромой Бес» был напечатан в Мадриде в 1641 году. Эта повесть, написанная на склоне лет, содержит много автобиографического материала. Но вникать в такие детали мы не будем, предоставив литературоведам честно отрабатывать свой хлеб, а сами обратимся к этой «фантастической шутке».
     Было это в Мадриде, в конце июля. Только что пробило одиннадцать вечера. Зловещий час для прохожих, ибо темная, да к тому же безлунная пора – самое подходящее время для не менее темных делишек.
     Дон Клеофас Леандро Перес Самбульо, идальго и кавалер многих сквозняков, а также вечный студент по совместительству, пробирался на четвереньках по коньку одной из мадридских крыш, спасаясь от блюстителей закона. Законники преследовали его за насилие, в котором он ни сном ни духом не был повинен, хотя в списке должников одной потрепанной девицы удостоился двадцать второго места. Девица требовала от бедного идальго, чтобы он оплатил то, чем до него угощалось много народу. Так как ему вовсе не хотелось услышать окончательного приговора священника «да будут двое едина плоть», он, не долго думая, перемахнул с одной крыши на другую и вскочил в чердачное окно.
     Приведя свой камзол в порядок, дон Клеофас начал разглядывать помещение. Подвешенная на крюке плошка слабо освещала огромный старинный стол, заваленный смятыми бумагами, которые были испещрены математическими значками, астрономическими таблицами и прочей научной белибердой. Здесь же было два глобуса, несколько циркулей и квадрантов. Все это служило верной приметой того, что внизу проживал астролог и приверженец черной магии.
     Внезапно послышался вздох, но студент решил, что это ему почудилось в ночном мраке. Однако вздох раздался снова, и тогда дон Клеофас с дерзкой развязностью, подобающей храброму идальго, сдавленным шепотом спросил:
     – Что за черт там вздыхает?
     И в тот же миг ему глухо ответил голос, не совсем смахивающий на человеческий:
     – Это я, сеньор лиценциат. Я здесь, в колбе, куда меня засадил проживающий внизу астролог, сведущий к тому же в черной магии. Вот уже два года как он держит меня в неволе.
     – Стало быть, ты его домашний бес? – спросил наш лиценциат.
     – Ох, и не спрашивайте! Этот тиран томит меня праздностью, меня, самого озорного из всех духов преисподней!
     Дон Клеофас, кипя отвагой, осторожно спросил:
     – Ты дьявол из простых или из знатных?
     – Даже из весьма знатных.
     – Ты Люцифер?
     – Нет, то бес дуэний и эскудеро.
     – Ты Сатана?
     – Нет, то бес портных и мясников.
     – Ты Вельзевул?
     – То бес притонодержателей и распутников.
     – Так кто же ты?
     – Я адская блоха, и в моем ведении находятся плутни, сплетни, лихоимство, мошенничество. Я принес в этот мир сарабанду, изобрел кастаньеты, шутки, дурачества, потасовки, кукольников, шарлатанов, фокусников. Короче, меня зовут Хромой Бес.
     – Так бы сразу и сказал, – повеселел дон Клеофас. – Я давно мечтаю познакомиться с вами. Кстати, сеньор Хромой Бес, не скажите ли мне, почему именно так вас прозвали?
     – Я ношу такое имя потому, что был первым среди поднявших мятеж на небесах и первым среди низринутых. Все прочие свалились на меня, отчего я и получил увечье, а в придачу и прозвище. Но хромота не помеха. Без меня еще не обошлась ни одна каверза в наших Нижних Провинциях. Правда, с тех пор как я сижу в этом маринаде, моя репутация сильно подмокла. Вызволи меня из этого плена! Уж я тебя отблагодарю, исполню все твои желания! Честное дьявольское слово! Хорош я или плох, а тому, кто мне друг, всегда буду другом.
     Лиценциат был малый не из трусливых. Схватив дрожащими руками квадрант, он разбил вдребезги сосуд. Со стола полился мутный маринад, хранящий в жидком состоянии нечистую силу. И в ту же секунду на полу появился небольшой человечек, опирающийся на костыли. Его голова была вся в шишках, нос приплюснут, рот до ушей, усы торчком.
     Схватил хромой студента за руку и сказал:
     – Пойдем, дон Клеофас! Приступаю к уплате своего долга.
     И в сей же миг оба вылетели через слуховое окно.
     Летели они, пока не опустились на верхушку колокольни храма святого Спасителя.
     Пробило час ночи.
     Обернувшись к спутнику, Хромой Бес произнес:
     – С этой заоблачной башни Мадрида я покажу тебе, дон Клеофас, все, что в такие часы происходит примечательного в испанском Вавилоне.
     С этими словами посредством дьявольских чар Хромой Бес приподнял крыши зданий и обнажил мясную начинку ночного Мадрида.
     Дон Клеофас так и замер, увидев этот паштет из человеческих рук, ног, туловищ и голов.
     Комментируя открывшийся «пейзаж», Хромой Бес указал на старую колдунью, которая в это время толкла в ступке снадобье, чтобы подлатать девицу, которая без позора могла бы идти под венец. Затем студент увидел глупого алхимика, озабоченного поиском философского камня, и не менее глупого астролога, засадившего Хромого Беса в колбу.
     Тем временем начало светать.
     Хромой Бес торопливо вернул крыши мадридских домов на их законное место и спустился со своим приятелем на землю.
     В огромном котле столицы уже начинало бурлить людское варево.
     Дон Клеофас с любопытством следовал за своим товарищем.
     Долго бес и студент шлялись по улицам и площадям Мадрида, пока не решили зайти в харчевню, чтобы подкрепиться и отдохнуть.
     А между тем встревоженный ночным шумом на чердаке чернокнижный астролог поднялся на чердак и обнаружил, что колба разбита, а Хромой Бес исчез. Это повергло его в величайшее горе. Старый пройдоха заголосил, завопил, захныкал, начал рвать на себе волосы и раздирать одежды. И вдруг пред ним предстал маленький бесененок Левша, служивший на побегушках у Сатаны. Бесененок сразу же выпалил, что Сатана целует астрологу руку и передает, что-де его уже уведомили о бесстыдной проделке Хромого, и он проучит негодника, а пока посылает другого беса взамен.
     Астролог пустил прочувственную слезу, поблагодарил за отеческую заботу и упрятал бесененка в перстень с крупным топазом.
     В это время в аду собрались верховные судьи и, оповестив всех о преступлениях Хромого, распорядились составить бумагу, предписывающую схватить провинившегося беса, где бы его ни нашли. Сие ответственное поручение возложили на беса Стопламенного. Тот, прихватив бесов-скороходов, вскочил на воздушного коня и стремительно покинул адские пределы, дабы отыскать злопакостника.
     Крутится колесо Фортуны, накручивая на себя фантастическую нить приключений и плутовских проделок.
     И чем же закончилась эта невероятная история?
     Хромой Бес в конце концов попался на глаза Стопламенному и вынужден был, бросив свои костыли, улепетывать что есть духу. Когда слуги адского пристава уже настигли его, наш проказник столкнулся с писцом, сладко зевавшим во весь рот. Не долго думая, преследуемый юркнул в этот самый рот, куда попытались безрезультатно проникнуть и его преследователи.
     Чертыхнувшись, Стопламенный послал одного из своих подручных в ад, чтобы узнать, каковы будут дальнейшие начальственные распоряжения. Гонец вскоре вернулся с приказом тащить в преисподнюю всех.
     Приказ был выполнен.
     В аду писец, после того как его заставили изрыгнуть Хромого, наделал столько неприличного шума и доставил всем столько хлопот, что судьи сочли за лучшее изгнать смутьяна обратно в его контору.
     А что же дон Клеофас?
     Узнав о горестной участи своего приятеля, студент вернулся в университет, дабы продолжить учение. На том конец сей прелюбопытной истории.
     Откуда взялся в плутовской литературе образ неугомонного и веселого Хромого Беса?
     Своего хвостатого героя испанский писатель изобразил, пользуясь фольклорным материалом (народной демонологией), где Хромой Бес фигурировал под именами Ренфаса и Асмодея. В протоколах инквизиционных процессов XVI–XVII веков сохранились записи ведьмовских заговоров и заклинаний, в которых не раз встречается имя Хромого Беса.
     Хромой Бес имел славу самого ловкого греховодника, посредника в любовных делах, любителя танцев и развлечений, подбивающего на подобные шалости простых смертных. У Луиса Велеса он самый озорной из всех адских духов, то есть бес-пикаро. Замечу, что атрибут «пикаро» приписан в повести не только бесу, но и студенту. В результате образ пикаро как бы раздваивается и начинает вести своеобразный диалог сам с собой в виде беседы светлой (студент) и темной (бес) сторон личности. Благодаря этому бес как бы очеловечивается, а студент в известном смысле дьяволизируется. Читательские симпатии отдаются как одному, так и другому: бесу – потому, что этого проказника по-человечески жалко за гонения и преследования со стороны адских крючкотворов, а студенту – потому, что этот заурядный молодой человек способен демонстрировать незаурядную прыть, смекалку и смелость.
     Когда фантастическое и реальное тесно переплетаются, возникает удивительно знакомо-незнакомый мир, мир театральных ролей и масок, которые современный человек меняет в каком-то бешенном темпе: добрый и покладистый отец семейства превращается в злодействующего начальника на работе, а после работы униженно пресмыкается перед любовницей, распрощавшись с которой, преобразуется в наглого и надменного партийного функционера и т. д. В этом смысле наш мир «чудесен» и «демоничен», ибо трудно предсказать, с каким ликом знакомой личности мы столкнемся в той или иной неординарной ситуации.
     В общеевропейский читательский обиход образ Хромого Беса вошел благодаря талантливой французской обработке испанского сюжета, сделанной Аленом Рене Лесажем (1668–1747), писателем французского Просвещения.
     Хромой Бес не был обойден и российскими писателями. Достаточно вспомнить знаменитые рассказы Николая Васильевича Гоголя под названием «Вечера на хуторе близ Диканьки» («Ночь перед Рождеством»).
     Что касается имени «Асмодей», то оно, вероятно, заимствовано из иранской мифологии (Айшма). В различных мифах и сказках Асмодей выступает как некая стихийная сила, непредсказуемая, неподвластная, опасная, но не злая. По свидетельству дьявольских очевидцев, Асмодей получил кличку Хромой Бес в результате сокрушительного разгрома восставших ангелов во главе с Люцифером и последующего их падения с космических высот, которое привело к тому, что Асмодей сломал себе ногу.
     От Хромого Беса тянется ниточка к прихрамывающему Швейку, лишний раз подтверждая всю силу культурных традиций.
     Нет лучшей почвы для произрастания иронии, чем «демонический» мир. С такой иронией мы сталкиваемся в произведениях Я. Гашека, И. Ильфа и Е. Петрова.
     Если же чуть-чуть нарушить баланс фантастического и реального в пользу трагически реального, возникает горько-сатирическая ирония Н. Гоголя и М. Булгакова.
     Жизнь – это время. Безвременна только смерть. История – поток рождающихся и умирающих эпох. Каждая эпоха имеет свою весну и свою осень, свое рождение и свое увядание.
     Перефразируя одного писателя, можно сказать, что страдания и радость, злосчастье и удача, различаются гораздо более ощутимо, нежели менее резко очерченные жизненные происшествия.
     Живая История всего нашего мира тоже испытывает страдания и радости, осеннюю ностальгию и весеннее сердцебиение. И ни один талантливый писатель, листающий ее страницы, не может не заметить пожухлые листья ушедших эпох и почки приходящего нового.
     Мы прощаемся с эпохой Средних веков и эпохой Возрождения, чей приличный возраст внушает уважение. Почтительно кланяемся им и начинаем прислушиваться к серебряным звукам трубы, зовущей нас в новый поход туда, где аукает Новое время, новые люди и события.
     Труба зовет. Зовет всё громче, всё призывнее.
     Пора, друзья, в поход. Поторопитесь!
     Прощайте пращуры, прощайте. Прощайте родные, прощайте красотки, прощайте милые безделушки...
     Мы уходим, уходим в манящую неизвестность…
    
     То насыпью, то глубью лога,
     То по прямой за поворот
     Змеится лентою дорога
     Безостановочно вперед.
    
     Борис Пастернак