ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ, позволяющая нам присутствовать при весьма поучительной беседе Папы Душецелительного с сыном, чьи детские и юношеские годы служат ярким примером становления исключительной личности обыкновенного интеллигентского пошиба.
    
    
     В тот погожий летний день кабинет Императора представлял собой чистенькую монашескую келью, заставленную массивными книжными шкафами черного неполированного дерева. Кое-где на стенах висели офорты старых мастеров и сами мастера в зарешеченных свинцовых рамках. Около приоткрытого окна, сквозь легкие шторы которого проникал рассеянный дневной свет, находился двухтумбовый письменный стол, заваленный рукописями и древними фолиантами. Рядом располагался старомодный диван, накрытый клетчатым пледом. На диване сидел в стеганом халате Папа Душецелительный и, нацепив на нос пенсне, читал книгу «Жизнеописание святого пустынника Майкла Блаженного, мыслящего не так как все, а по-новому».
     Тихо скрипнула массивная стальная дверь, и в кабинет заглянул верный и все понимающий камердинер Жан Жакович Вольтернюк. Близоруко моргая и деликатно покашливая, он устремил многозначительный взгляд своих философско-преданных глаз на хозяина. Тот еле заметно кивнул седой головой. Слуга исчез, и спустя несколько секунд в кабинет вошел принц.
     – Здравствуйте, батюшка!
     – Здравствуй, сынок! Проходи и садись рядышком. Предстоит долгий разговор о делах рутинных, но исключительной государственной важности.
     Христофор сел на скрипучий диван и, забросив ногу на ногу, приготовился слушать.
     – Начнем с дел будничных, с дел прозаичных и государственно-бюрократических, – промолвил Папа Душецелительный. – Тебя не интересует судьба мятежников, которых мы с твоей помощью блокировали на Тартаре?
     – А что?
     – Видишь ли, от этих бунтовщиков вновь начала исходить опасность для трона и империи.
     Император вздохнул и, потрепав старческой рукой шевелюру сына, добавил:
     – Империя – тяжелое бремя, которое не каждому по плечу. Я уже стар, плешив, философически настроен и остро нуждаюсь в твоей помощи. Пора, мой мальчик, браться тебе за текущие государственные дела огромного политического значения. Вот так-то.
     С минуту Император оставался в несколько застенчивом раздумье. Потом открыл папку, лежавшую рядом с ним, взял лист бумаги и протянул его Христофору.
     – Ознакомься. Это донесение агента тайной полиции. Кстати будет заметить, одно из многих. Полиция крайне встревожена проявлением повышенной активности сторонников мятежников в столице и в других крупных населенных пунктах, а также в пунктах вовсе ненаселенных, но находящихся под неусыпным контролем спецслужб нашей необъятной и могущественной империи.
     Лист бумаги скользнул на колени Христофора. Тот нехотя взял его и углубился в чтение.
     Отец, внимательно наблюдая за сыном, заметил выражение досады на лице Христофора.
     «Увы, – подумал старик, – политика не делается в белых перчатках. Моему мальчику придется привыкать копаться в дерьме голыми руками. Иначе никак не получится... Черт возьми!»
     Прочитав полицейский рапорт, Христофор отложил его и молча закурил.
     Хотя принц и не любил интеллигентских чистоплюев за их пустое высокомерие и абстрактное морализаторство, оторванное от жизни, но ему трудно было признаться себе в том, что осуждать этих самых чистоплюев гораздо легче, чем от громких слов переходить к кабинетным делам и административным делишкам. И если бы не отец, то в характере наследника престола могли возобладать нежелательные для руководителя крупного ранга черты пассивного созерцателя мирской суеты.
     Сегодня во всех школьных учебниках отмечается, что большое влияние на принца оказывал личный пример родителей. Сын видел, сколько сил отдает Император делу народного просвещения, борьбе с заговорщиками и мятежниками, как взыскательно относится он к себе и к своим святым монархическим обязанностям, какую радость приносит ему открытие новых миров и создание новых колоний. Отцовская кипучая энергия, способность целиком отдаваться любимому делу по управлению Великим Альдебараном, внимательное отношение к верноподданным и верномыслящим, скромность на работе и в быту – все это имело огромное воспитательное значение для подрастающего Христофора. Самое строгое отношение к себе, чрезвычайно высокое чувство империалистического долга были в значительной степени заложены у принца с самых ранних лет отцом.
     Воспитывая принца, Папа исходил из педагогических воззрений религиозного демагога, анахорета и поэта Иосифа Забубенного. Император часто читал в узком семейном кругу его вирши. Особенно ему любы были следующие волнительные строфы:
     По духу братья мы с тобой,
     Мы в искупленье верим оба,
     И будем мы питать до гроба
     Вражду к бичам империи родной.
    
     Христофор чувствовал всеми фибрами и струнами своей пылкой души, своего светлого сознания и темного подсознания, что в эти божественные строфы отец вкладывает весь религиозный пыл и политическую страсть чувcтвительного монархического сердца.
     Редким воспитательным талантом обладала и несравненная императрица. Исключительно приветливая, ровная, домовитая, она никогда излишне не стесняла свое единственное драгоценнейшее чадо, но в то же время умело осаждала его чрезмерную прыть, если таковая имела быть. Ее воспитательные способности были неукротимы и восхитительны. Железной дланью она поддерживала во дворце образцово-показательную дисциплину, идейную чистоту и политический порядок.
     Семейная обстановка и условия воспитания были самыми благоприятными для развития ума и характера ребенка монархических кровей. Родители не подавляли, а, наоборот, поощряли его естественную живость и разумно умеренную резвость, деликатно закрывая глаза на некоторые шаловливые проделки своего чада, касающиеся молоденьких фрейлин, когда те голенькими купались в прудах дворцового парка.
     Христофор рос морально и физически здоровым, жизнерадостным ребенком. Он был неутомимым зачинщиком различных игр и забав с придворными великовозрастными «мальчишками», роль которых старательно, но довольно бездарно играли лакеи предпенсионного и пенсионного возраста.
     Любознательный, он рано научился читать эротические книжки и много времени проводил за ними, разглядывая картинки, возбуждающие воображение и наводящие на философские умозаключения.
     Детские и юношеские годы Христофора проходили в обстановке жесточайших поползновений реакционных заговорщиков и отъявленных террористов. Всякое проявление свободной верноподданнической мысли подвергалось преследованию со стороны этих реакционеров архиреволюционной закваски.
     Взгляды Христофора в годы его юности складывались под влиянием благотворного семейного воспитания, яркого примера родителей, принадлежавших к самой передовой аристократической интеллигенции, а также под воздействием религиозно-демагогической литературы и соприкосновения с дворцовой жизнью, пропитанной волнительными интригами и сенсационными сплетнями.
     Еще в ранней юности Христофор начал пристально вглядываться в окружающую его дворянско-аристократическую жизнь. Искренний, не терпящий никакой лжи и ханжества, он порывает с народными суевериями и мрачными предрассудками, чтобы с головой уйти в идеологию рационализма религиозного просвещения. Толчком к этому была сцена, которая возмутила его до глубины души. Однажды в беседе с графом Хохбуйносом Император сказал о своем сыне, что он не верит в народные приметы, ведьм, колдуний, колдунов и прочий низкопробный сброд. В ответ граф рубанул: «И это правильно, и это хорошо! Но все-таки почаще надо его сечь, чтобы не возникало никаких вопросов о плебейских предрассудках. М-да... Сечь надо, сечь! Cие очень пользительно для мышечной конституции... М-да... И все больше по жопе, по жопе!..»
     Взволнованным и обеспокоенным выбежал юноша из дворца и в знак своего особого мнения по вопросу о воспитательном значении розг с радостью сжег любимую книгу «Ведьмин Молоток», а затем с легким сердцем утопил в клозете «Дворцовый домострой».
     Мельком наблюдая жизнь, Христофор видел по телевизору и в дворцовом кукольном театре, в какой порой нужде живут некоторые обнищавшие аристократы, какому бездушному обращению подвергаются они со стороны безродной буржуазии.
     Он с ужасом вслушивался в рассказы отца о темноте и невежестве нуворишей и плутократов, о бедственном положении мелкопоместного дворянства в дальних провинциях и на далеких планетоидах.
     В поисках ответов на волновавшие его вопросы принц часто вслух беседует сам с собой и запоем читает философско-приключенческую литературу вкупе с книгами фантастов-утопистов. Формированию его посконных религиозных убеждений помогают сочинения религиозных ортодоксов, посвященные странствиям пустынников, житию столпников и невыносимым искушениям мучеников. Эти же сочинения пробуждают в нем патриотическую ненависть не столько к очень крупной, сколько к исключительно мелкой буржуазии с ее неискоренимым хамством и низкопоклонством.
     В столичном университете, где принц пробыл ровно пять лет и не дня больше, он становится деятельным членом дворцового землячества, избирается представителем, а затем и Председателем общеуниверситетского Имперско-Колониального Совета Землячеств.
     Неутомимые заговорщики и мятежники, словом, враги народа и всенародного религиозного просвещения насаждали свой сыск и шпионаж в стенах университета, бесцеремонно внедрялись в землячества, чтобы компрометировать их в глазах власть имущих, хотя университетским уставом неучастие в них каралось исключением из высшего учебного заведения.
     Несмотря ни на что плохое и вопреки всему дурному, Христофор принимал наиактивнейшее участие и в деятельности своего землячеств, и в религиозно-политическом кружке, который тайная университетская полиция скупо характеризовала как кружок весьма верноподданного направления и через своих слухачей-стукачей постоянно предупреждала его членов об угрозах, исходящих от гнусных врагов народа.
     Студенты-аристократы столичного университета решительно выступали против отмены облагораживающего и закаляющего волю казарменного режима в их благословенном заведении. Однажды в конце второго семестра они созвали сходку и потребовали защиты университетского устава от искажений в угоду скрытым врагам народа. Принц Христофор был одним из наиболее деятельных участников этого студенческого выступления, в результате чего нажил себе врага в лице инспектора университета, заговорщика, интригана и мятежника, который в своем донесении Люциферову сообщал, что лично видел принца в первых рядах возмущенных студентов, очень возбужденного, чуть ли не со сжатыми кулаками.
     Верноподданническое выступление студентов серьезно встревожило заговорщиков, у которых наготове был резервный батальон гангстеров. Они попытались похитить и засадить наследника престола в свой секретный погреб.
     На пути во вражеский погреб между принцем и сопровождавшим его заговорщиком произошел весьма примечательный разговор.
     – Ну чего вы катите на нас бочку с протухшими овощами, молодой человек? – благожелательно спросил заговорщик. – Ведь мы стенкой на вас пойдем!
     – Стенкой, говорите! – гневно воскликнул принц. – Мы развалим эту стенку одним плевком! Да, да, батенька, и не спорьте!
     В конспиративном погребе арестованные заговорщиками студенты делились мнениями, вшами, клопами и планами на будущее. На вопрос товарищей, что он думает делать после освобождения из застенков, Христофор надул щеки и выпалил, что перед ним одна дорога – дорога религиозно-политической борьбы с врагами народа.
     Вскоре принц и его товарищи были вполне благополучно и без всяких нервных потрясений освобождены из проклятого погреба благодаря молниеносной атаке отборного отряда агентов по борьбе с идеологическими террористами и чернокнижниками.
     Так семнадцатилетним юношей Христофор вступил на путь идейно-теоретической борьбы с врагами империализма и получил первое боевое крещение.
     Через несколько дней после освобождения Христофор взял краткосрочный академический отпуск и уехал на горный курорт, где мог отдохнуть после всего пережитого под надежным надзором телохранительной полиции.
     Отправив сына на тщательно охраняемый курорт, Император долго не мог успокоиться и поднял на ноги все спецслужбы. Перепуганный директор Департамента полиции направил начальнику курортного жандармского управления строжайшее указание усилить телохранительный надзор за принцем, чтобы не допустить покушения на его жизнь со стороны наигнуснейших врагов империи.
     На курорте Христофор усердно изучал религиозно-догматическую, общественно-политическую, экономическую и эротическую литературу, специально подобранную для него цензорами.
     Позднее он вспоминал в письме к отцу: «Кажется, никогда потом в моей жизни я не читал столько, сколько во время моего пребывания на горном курорте в кругу прехорошеньких горнолыжниц. Вначале я читал запоем, а после обеда любил не менее запойно крепкобедрых прелестниц. При всем при том мои занятия были строго систематизированы – вначале чтение, потом плотские утехи. Помимо научно-академической литературы, я изучал книги по половой проблематике, гигиене половой жизни, читал журналы «Современные сексуальные игры», «Отечественные записки гетер», «Вестник с полового фронта» и, разумеется, газету «Имперский курьер».
     Около полугода Христофорушка пробыл на курорте, а осенью вернулся в университет, где вступил в один из кружков легальных религиозных экономистов, находящийся с разрешения университетского начальства на конспиративном положении. Начальство резонно опасалось разгрома кружка научными экстремистами и политическими бунтовщиками, как это уже случалось не раз в прошлом.
     По условиям конспирации члены кружка не общались друг с другом, фамилии не назывались, ограничивались кличками. Злободневные научные темы и проблемы рассматривались заочно с помощью зашифрованных объявлений в университетской многотиражке.
     То было великое время, когда религиозно настроенная интеллигенция находилась под сильным идейным влиянием дворянско-церковного народничества, лидеры которого смело утверждали, что капитализм в империи Великого Альдебарана – явление наносное, но не случайное. К этому присовокуплялось, что путь к всеобщему благоденствию лежит через дворянско-церковную общину.
     Органически не переваривая мелкую буржуазию в лице фермеров-мироедов, торговцев мелким скобяным товаром и цирюльников, промышляющих знахарством, Христофор тем не менее скептически относился к иллюзиям дворянско-церковного народничества, возлагающего кое-какие надежды на колеблющихся плутократов. Он ищет непроторенные пути развития империи и ничего не находит, кроме давно проторенных автобанов научно-технического прогресса.
     Годы пребывания Христофора в университете были заполнены упорной работой по овладению теорией модного религиозно-экономического проповедника Карлы Марлы. Он тщательно изучает и конспектирует главный труд Марлы «Капитальное богатство и как с ним бороться», в котором красиво вскрывались классовые корни мелкобуржуазного стяжательства и ниспровергалась тлетворная идеология мелкотравчатой буржуазии.
     Христофор был целиком захвачен великими идеями Марлы, неотразимой логикой и глубиной его научных выводов.
     Таким образом, с самого начала своей сознательной жизни альдебаранский принц Христофор стал убежденным сторонником философски насыщенного марловского учения о неизбежном создании могучей в своей потенции и свободной от мещанских предрассудков империи в космическом масштабе, о величественной исторической миссии рыцарствующих монахов-аскетов, которым нечего терять, кроме своей власяницы. Восемнадцатилетний наследник престола и заманчивых идей тогда еще смутно, но интуитивно верно понимал, что самой прогрессивной социальной группой являются странствующие монахи-меченосцы, которым от природы принадлежит руководящая и направляющая роль в глобальном историотворчестве.
     В будущей биографии принца летописцы напишут: «Он был одним из первых и самых талантливых имперских марловцев, творчески овладевшим истинным и единственно верным учением, убежденным и пламенным пропагандистом идей научного созидания вселенской империи раскрепощенных монахов, вооруженных воистину судьбоносной и меченосной идеологией».
     После университета Христофор некоторое время старательно валял дурака, волочился за фрейлинами, городскими модисточками, флиртовал с салонными аристократочками, а на досуге, опохмеляясь пивком и покуривая пахитоски, обдумывал теорию Марлы и ее неотразимое влияние на самые просвещенные умы прогрессивно мыслящих альдебаран.
     Потом начался мятеж Люциферова, и последовала та знаменитая карательная экспедиция к Тартару, которую формально возглавил принц Христофор, подстегиваемый и подгоняемый наиболее передовой космополитической теорией Марлы.
     Все это теперь кажется ему сущей ерундой по сравнению с диктаторскими обязанностями будущего монарха и теократа.
     Он вздыхает и вопросительно смотрит на отца.
     – Я знаю, о чем ты думаешь, чадо мое, – дребезжащим голосом произносит Папа Душецелительный, хмуря свое чело. – Мол, опять грязная политика и никакой чистенькой теории политэкономии... Все это я уже испытал на собственной шкуре...
     – Да, отец, вы абсолютно правы, – грустно соглашается Христофор, покачивая ногой. – Головой я понимаю сколь сложна и противоречива жизнь в этом мире, но мое романтическое и сердобольное сердце...
     – Я был таким же пылким романтиком, сын мой. У каждого возраста имеются свои идеалы и свое понимание вечных истин. Но философствовать мы будем позже. Я пригласил тебя в свой кабинет не токмо философских бесед ради. Ты должен быть посвящен в мои грандиозные планы и заботы, которые скоро станут твоими.
     – Я готов внимательно слушать и повиноваться, отец.
     – Эти слова меня несказанно радуют. Так внимай же мне! После нашего славного подавления мятежа враги народа и трона вынуждены под страхом суровой кары скрывать свои смехотворные убеждения и всецело извращенные симпатии. Многие из них ушли в глубокое духовное подполье. Режим самой строгой конспирации, воцаривший в поредевших рядах бунтовщиков, усложнил работу тайного сыска. Но со временем полиция приобрела необходимый опыт и сноровку по разоблачению замаскированных паскудников. Публично было объявлено, что за утайку сведений об этих ублюдках, за нежелание сотрудничать с полицией гражданам любого сословия и звания грозит отлучение от неписаных прав верноподданных, и они будут лишены возможности апеллировать в какие-то бы ни было официальные инстанции с ходатайством вернуть им утерянное чувство комфорта и самоуверенности.
     Христофор знал об этих суровых и крутых мерах, хотя в беседах с отцом избегал затрагивать щекотливые вопросы, касающиеся отклонений от некоторых основополагающих статей имперской Конституции. Только в последнее время он с раздражением и горечью начал осознавать, что академическая философия совершенно неуместна в оценке будничных реалий.
     – Донос, – продолжал Император, – такая же древняя форма социального общения, как и анекдот. Две враждебные головы на одном царственном туловище, называемом империей. В империи доносительство всегда приветствовалось и поощрялось. Эта политика – не дань чьим-то капризам, а следствие организационной структуры любой империи, где в управлении государственной жизнью преобладают сложные иерархические связи.
     Папа Душецелительный был необыкновенно тонким и на редкость изобретательным политиком новой исторической закваски с врожденной прагматической жилкой умелого государственного администратора. Иногда он надолго уходил в тень, напоминая о себе верноподданным только загаженными мухами портретами скромной величины, висящими в присутственных местах на самом видном месте, и затертыми афористичными лозунгами о благах конституционной монархии. Порой же он бесцеремонно приостанавливал действие статей или всей Конституции, мужественно брал на себя диктаторские полномочия и начинал с бешеной энергией строчить грозные указы, регулярно устраивать пышные военные парады, заканчивающиеся громоподобными фейерверками и показательными казнями врагов народа на базарных площадях. В его распоряжении были и другие формы эффективного управления массами. Император не терпел догматизма и косности в руководстве государством. Поэтому и степень значимости доносительства оценивал в зависимости от складывающейся политической конъюнктуры.
     Несколько лет тому назад им был отдан секретный приказ полиции всячески поощрять деятельность доносчиков самых разных категорий. Отныне жандармские офицеры должны были клятвенно заверять доносчиков в том, что их имена никогда и ни при каких обстоятельствах не будут обнародованы. По мнению Императора, такая клятва имела большое воспитательное значение, ибо доносчику частенько грозила самая лютая смерть от рук политических и уголовных преступников. Нарушители клятвы карались самым жестоким образом, вплоть до отсечения болтливого языка с последующим разжалованием в профосы самой низшей категории.
     Знал ли все это Христофор?
     Всего не знал, но о многом догадывался, когда предавался утонченным размышлениям о сермяжной правде посконного альдебаранского существования. Ему ведомо было и то, что после подавления мятежа под предводительством несносного Люциферова широкое распространение в империи получили тайные трибуналы. Деятельность их не афишировалась, хотя и не скрывалась. Расчет был на то, что слухи и неопределенная информация о существовании такого рода трибуналов заставят многих прикусить не в меру длинные и слюнявые языки.
     Только очень редкие смельчаки отваживались с противной дрожью в голосе говорить о том, что обвиняемых в политических преступлениях и антипатриотических настроениях сразу же помещали в секретные тюрьмы тайной полиции, расположенные в темных недрах городских канализаций. Основанием для этого служили, как правило, заурядные доносы и авторитетные свидетельства ассенизаторов, туалетных работников и дворников. Если же совершенно достоверная информация исходила от тайного агента или управдома, то являлась вполне достаточным и весомым доказательством безусловной виновности обвиняемого во всех смертных грехах.
     Для соблюдения некоторых обязательных формальностей и выполнения статистической отчетности оставалось только убедить мерзавца или мерзавку признать себя виновным или виновной хотя бы в одном маленьком, но антигосударственном грешке.
     Мало кто знал, что подавляющее большинство глупцов в начале следствия искренне клялось в своей невиновности и верности Императору. Эти беспомощные и во многом наивные увертки лишь усугубляли тяжесть вины и усиливали страдания. Следователи и заплечных дел мастера хорошо владели своим ремеслом, о чем свидетельствовали поощрительные грамоты и дипломы об окончании курсов повышения квалификации.
     Как-то в компании бывших университетских товарищей Христофор разговорился с одним невзрачным выпускником факультета психоинформатики, ныне работающим в Институте косметического промывания мозгов. Изрядно захмелевший собеседник доверительно поведал ему о том, как проводятся допросы политических обвиняемых. Судя по его словам, на первых допросах следователи избегают выдвигать конкретные обвинения и часто задают совершенно не относящиеся к делу пустяковые вопросы. Тем самым допрашиваемый сбивается с толку, начинает путаться в своих мозговых извилинах и в конце концов попадает в расставленные для него капканы. Если же этого не случается или результаты не вполне удовлетворяют следователя, в ход пускаются пытки.
     – Пытки? – машинально переспросил Христофор, поглядывая на смазливенькую официантку, вертящую попкой около соседнего столика.
     – Да, иногда весьма изощренные, – подтвердил собеседник, наполняя очередную рюмку водчонкой из запотевшего лафитничка. – Если хочешь знать, я лично присутствовал на допросах этих подонков. Наш Институт обязали разработать методику психотропного воздействия на мозги допрашиваемых.
     – И что собой представляют эти самые пытки? – равнодушно спросил Христофор, пуская кольца сигаретного дыма.
     – Для начала обвиняемого обходительно и детально знакомят с разнообразными пыточными инструментами и мемуарными воспоминаниями давно почивших политеретиков. Этакая полезная экскурсия по выставке умопомрачительного запугивания. У кое-кого из слабонервных во время этой поучительной экскурсии пропадает чувство юмора, если таковое имеется, и всякая охота спорить со следователем на отвлеченные темы. Если же ублюдок оказывается крепким орешком, к нему на первом умиротворительном этапе применяются испытанные дедовские средства, как то: плеть, смоченная в моче старого глистогона, или электромеханическая дыба с пилочками для ногтей, а в некоторых случаях хорошо срабатывают огромные квадратурные колеса с музыкальным сопровождением и острыми крючочками, рвущими в такт музыки тело того, кто находится между ними. В ход идут также пытки протухшим рыбным рассолом, банальной опохмелкой, тривиальным сексуальным голодом, поджариванием на сковородке тошнотворных сверчков, прижигание огнем примуса пяток... Применяются и вполне современные средства: наркотики слабительного действия, веселящие газы оглушающего эффекта, гипноз...
     О таких варварских методах допросов Христофор читал в исторических романах, но ему и в голову не приходило, что в современной империи возможна подобная архаика. Ему не очень-то хотелось верить в эту банальную до зевоты реальность. Поэтому он поспешил покинуть своего пьяного собеседника и, закадрив похотливую милашку, уединился с ней в изящной беседке поблизости от загородного ресторана, где шумно веселились бывшие его однокурсники.
     Конечно, к тому времени принц уже не выглядел ребенком, избалованным роскошью дворцовых апартаментов и сладкими сказками о счастливой жизни верноподданных. Он воевал, бывало дрался в кабаках, куда его затаскивали пресыщенные отпрыски аристократических родов. Он знал ложь и предательство друзей, лесть и коварство. И тем не менее ему как-то не хотелось думать о том, что палачи – это не только те, кто приводят приговор в исполнение, но и те, кто терпеливо готовят этот приговор.
     И вот он держит в руках донос, который отдает вонючим потом палача и его жертвы, спокойно слушает рассуждения отца о грязной стороне политики и сам послушно готовится заняться делами, от которых порой будет отдавать трупным запашком. Очевидно, таковы правила той суровой игры, которую придумал не он.
     – Вы что-то говорили о заговорщиках, не так ли? – отвлекаясь от своих дум, спросил отца Христофор.
     – В последние месяцы резко увеличился поток доносов, связанных с мятежниками, запертыми на Тартаре, – сказал Император, шелестя бумагами.
     – Но ведь они крепко блокированы. Связей с другими планетами империи у них нет.
     – Не совсем так, – возразил Император. – Увы, но абсолютной блокады не получилось. Мятежники пользуются какими-то неизвестными для нас потаенными лазейками.
     – Это плохо, – проронил Христофор, щелкая зажигалкой. – Но мне все-таки кажется, что Люциферов – политический труп.
     – Не спеши с преждевременными прогнозами, – остановил сына Император. – Наша империя стара и дряхла. Ее распад можно ускорить, но можно и замедлить, сделав менее болезненным. Не удивляйся этому стариковскому откровению.
     – Да, но... – заикнулся было Христофор.
     – Никаких но! – отрезал Император. – Все в этом материальном мире бренно. Рождается и умирает все живое, включая общественные организмы. Страшиться надо не конца пути, а формы ухода в небытие. Если империя рухнет как карточный домик, то эта форма будет одной из самых худших.
     – А как же садистские пытки в застенках наших образцовых тюрем? – не вытерпел Христофор. – Ведь страдает много невинных!
     От услышанного у Императора вытянулось лицо, и он с изумлением уставился на сына, который, почувствовав нетактичность вопроса, уткнулся в носовой платок и начал громко сморкаться.
     – Не простудился ли ты ненароком? – иронично поинтересовался старик.
     Христофор отрицательно мотнул головой.
     – Тогда оставь носовой платок в покое, – недовольно произнес Император. – Итак, ты уже в курсе того, что творится в секретных тюрьмах. Тем лучше. Да, наша ржавая государственная машина практикует пытки, что противоречит философии общеальдебаранских ценностей. Как говорится, слова и дела расходятся. Но обрати внимание: на улицах наших городов и деревень царит порядок, бесперебойно работают фабрики и заводы, крестьяне собирают урожаи и снабжают продуктами города, дети послушно ходят в школу, и все каждый день благодарят меня, Императора, за кусок нечерствого хлеба и счастливое детство. Разумеется, в семье не без урода. Случаются экономические спады, на которых паразитируют горлопаны и властолюбцы. Имеются и другие причины для возбуждения черни. К сожалению, сейчас империя находится в полосе экономических неурядиц, и мне приходится много трудиться, изыскивая способы поддержания общественного порядка. И здесь не обойтись без разнообразных мифов, включая политические и религиозные. Мифы же бывают обнадеживающими и устрашающими. Я манипулирую и теми, и другими. А чтобы они раньше времени не развеялись как утренний туман, их надо подкреплять отнюдь не сказочными вещами. Согласен?
     – Хлеба и зрелищ, – хмыкнул принц.
     – И это тоже, – спокойно промолвил Император, игнорируя скептическое сыновье хмыканье. – Однако не стоит забывать и силу страха. Заплечных дел мастера требуются империи не столько для получения достоверной информации, сколько для укрепления чувства ответственности, долга и патриотизма под страхом неотвратимого наказания, пусть даже чрезмерного.
     – И долго так будет продолжаться?
     – В данном случае все зависит от того, насколько успешно пойдут наши дела по колонизации Солнечной системы. Не скрою, я связываю большие надежды с экспедицией Адамова, с внедрением новой экспериментальной модели хозяйствования, построенной на принципах рабовладения, но только не феодализма.
     – Какая архаика! – не удержался от возгласа Христофор.
     – И вовсе не архаика! – вспылил умудренный в политэкономии Папа Душецелительный. – Аборигены Земли, произошедшие от волосатого предка с дикими повадками и диким голосом, в отличие от нас, порожденных разумно мыслящей субстанцией, склонны к стадному образу жизни и бараньим формам мышления. Чтобы их облагоразумить, необходимо проводить жесткую политику. В условиях доиндустриальных способов производства и примитивного натурального обмена эти наследники волосато-хвостатого мира не могут перескочить через несколько ступеней эволюции и сразу же очутиться у «рога изобилия». Они самой историей обречены на рабство, а мы – на рабовладение! И твоя святая обязанность помочь мне в проведении этого спасительного для альдебаран эксперимента. Короче, ты готов оказать мне помощь?
     – Какие могут быть вопросы, батюшка! Я сын своего отца Императора! И этим все сказано! Трудности меня не страшат, хотя...
     – Избегай оговорок, сын мой! – резко возвысил голос Император. – Привыкай говорить истину в последней инстанции и без всяких колебаний. Даже если ты будешь нести сущую чепуху, делай это с видом абсолютной непогрешимости. Толпа простофиль легко простит тебе ложь во имя призрачных высших целей, но никогда не простит колебаний, нерешительности и сомнений по поводу выбора реальных задач и средств их осуществления. Лучше с веселой самоуверенностью врать или многозначительно молчать, чем выступать в роли кабинетного философа, сомневающегося во всем.
     Закончив эту тираду, Император взял со стола серебряный колокольчик в форме ослиной головы и несколько раз тряхнул им. На мелодичный звон открылась дверь, и с подносом в руках появился камердинер.
     – Овощной компот, сливки, печенье! – объявил слуга скрипучим голосом.
     – Спасибо, Жан! – сказал Император, доброжелательно поглядывая на важно шествующего камердинера. – Поставь поднос на журнальный столик.
     Лакей, чинно переставляя ноги, обтянутые розовыми чулками, приблизился к столику и, театрально освободившись от подноса-самобранки, с достоинством удалился восвояси, чтобы продолжить работу над рукописью своего очередного этического трактата под названием «Ухудшение нравов посредством искусства и науки».
     Задумчиво помешивая ложечкой компот, Папа Душецелительный склонил седую голову на один бок, потом на другой и меланхолично промолвил:
     – Иногда я себя очень виню за совершенно излишний либерализм с радикалами и экстремистами. Вероятно, я в чем-то перестарался, насаждая культ свободной воли. Воспитание такой воли необходимо для осознанного выбора между злом и добром. Устоять или низко пасть зависит от свободной личности. На идеях этой философии воспитывался не только ты, Христофор, но и мой смертельный враг Люциферов. Парадокс, не правда ли?
     – Диалектика, – пробормотал принц, любуясь старинным офортом, изображающим рыцарский парад на столичном стадионе.
     – Борьба и единство противоположностей, – уточнил старый мудрец, прихлебывая овощной напиток. – Как бы могли мои верноподданные, не будучи свободными, доказывать свою любовь к священной особе Императора, олицетворяющей непоколебимый порядок вещей во всех уголках Великого Альдебарана? Если бы свой долг они осуществляли по принуждению, в чем была бы их заслуга перед собственной совестью и императорской властью Моего Абсолютного Величества? Какому просвещенному монарху понравится тупое смирение, бессилие разума и воли? Нет, я не хочу иметь дело с тупоголовыми идиотами, хотя, между нами говоря, в массе своей альдебаране далеко не всегда подтверждают факт своего происхождения от разумно мыслящей субстанции. Этим с успехом пользуются заговорщики, бунтовщики и... я. Не удивляйся и не красней. Разница между нами состоит в том, что я стремлюсь к порядку на основе нерушимости сословных границ, а они – к власти любой ценой.
     – Цель оправдывает средства, – заметил Христофор, намазывая коричневое масло на плоский хлебец.
     – Это – аксиома политики! Кто с ней не считается, тот обречен на поражение.
     – А как же ваша любимая идея Вселенского Разума, которую мы, профессиональные философы и богословы, призваны отстаивать с пеной у рта и пропагандировать во всю глотку?
     Папа Душецелительный с кряхтением встал и медленно прошелся по кабинету, потирая подбородок рукой. Потом повернулся к сыну и сказал:
     – Я отстаивал и буду безжалостно отстаивать эту блестящую космогоническую гипотезу! Вселенский Разум – символическое выражение оплодотворяющей инертную материю энергетической яйцеклетки. Это, если угодно, детонатор вселенского первовзрыва, расплескавшего по первобытному бездуховному пространству разумно мыслящую субстанцию.
     «Давно так не философствовал старик», – озабоченно подумал Христофор.
     Уловив удивление в любовном взгляде сына, Император запальчиво сказал:
     – Не пытайся познать даже тривиальные истины одной лишь сомневающейся мыслью. Пустая затея. Доверяй больше практике. Указанную гипотезу я намерен подтвердить экспериментально. Колонизация Солнечной системы – один из предварительных экспериментов на моем пути.
     Потерев переносицу и немного постояв в глубокомысленной позе скульптурного мыслителя, Император дернул плечом и обвел кабинет сосредоточенным взглядом. Сфокусировавшись на принце, он сердито сказал:
     – Я, кажется, несколько увлекся космогоническими гипотезами... Ась?
     – Мне было очень и очень интересно послушать вас, батюшка, – успокоил его принц, нежно и по-детски доверчиво улыбаясь. – Люблю непринужденные философские беседы. Но вы хотели сказать что-то конкретное об экспедиции на Землю и о моем друге капитан-лейтенанте Адамове. Уверен, ваш выбор его кандидатуры безошибочен.
     – Да, я никогда не ошибаюсь в решении кадровых проблем, – самодовольно ответил Император, приглаживая свою седую и уже далеко не пышную шевелюру. – Адамов хотя и молодой, но весьма перспективный администратор. Он хорошо зарекомендовал себя во время разведки планет в системе Прыщавого Отшельника и организации на планетоиде Глухие Жмурики опытно-показательного лагеря для наркоманов и алкоголиков. Но в данном случае меня волнует совершенно другое.
     – Вы меня интригуете, отец.
     – М-да, везде сплошные интриги. Вот и Люциферов затевает какую-то грандиозную интригу. Наши информаторы и телепаты доносят, что мятежники делают большую ставку на совращение колонистов и в первую очередь их руководителей. Я боюсь, как бы злодеи не посеяли в их умах еретические мысли и не сорвали столь изящный эксперимент.
     – А не хочет ли Люциферов опровергнуть смелую космогоническую гипотезу?
     – Вполне возможно, хотя я и засекретил всю документацию, касающуюся моей гипотезы.
     – Что же я должен делать? – взволнованно спросил Христофор, мысленно представивший себе все ужасно губительные для альдебаранской науки последствия краха столь новаторской гипотезы.
     – Ты задал мне исключительно трудный, но в то же время самый главный вопрос. Собственно говоря, ради этого зудящего и свербящего вопроса я пригласил тебя на конфиденциальный разговор. Если Адамов хоть в чем-то оступится и чистота лабораторно-земного эксперимента будет нарушена, а такое вовсе не исключено, ибо враг дьявольски коварен, я буду страшно огорчен. Придется все начинать с самого начала. Увы, но мне уже слишком много лет, чтобы с мальчишеским задором вновь браться за финансирование столь дорогостоящей затеи, которая, в случае успеха, позволила бы тебе взойти на престол в самых благоприятных условиях экономического расцвета и подъема. Ты должен это предельно ясно понять и уже сейчас приложить все силы, чтобы потом не ломать себе голову над решением дурных проблем. Иного выбора нет ни у меня, ни у тебя.
     Сказав это, старик вдруг тихо заплакал и повалился на диван, хватаясь за сердце.
     Христофор ошалело воззрился на отца. Потом, как-то нелепо взмахнув руками, бросился к нему со словами утешения.
     Минуты через две Папа Душецелительный, шмыгая покрасневшим носом, попросил:
     – Возьми во втором шкафу от окна на третьей полке сверху первый флакон слева и накапай мне пять капель в стакан. Сердце прихватило.
     Выпив успокаивающие капли и сделав несколько глубоких вдохов, побледневший старец еле слышно выдавил:
     – А теперь оставь меня и позови старика Вольтернюка.
     В ответ на слова принца камердинер поморщился и что-то недовольно буркнул. Однако усилием воли взяв себя в руки, он отложил свою философическую рукопись и шаркающей походкой поплелся в келью Императора.
     Тяжела камердинерская работа, но, согласитесь, ее кто-то должен выполнять.
     Если не вы, так кто же?
     Да здравствует тяжкий лакейский труд!
    
    
     ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ о том, как принц Христофор осуществляет страшную месть, принимает ответственное решение и слушает отцовский анекдотец.
    
    
     Неделю Христофор чувствовал себя не в своей тарелке, а в чьей-то – фу! – чужой суповой миске с общепитовской баландой. Честно говоря, ему страшно не хотелось отправляться в скучную и длительную командировку с целью идеологической ревизии духовной жизни колонизаторов. Недавно он подцепил одну прелестную придворную дамочку, молодую супругу дряхлого аристократа, давно выжившего из ума и ныне являющегося цензором репертуара ночных варьете. И вот теперь надо было порвать эту связь, потушить фитиль и отказаться от победного салюта. Это так раздосадовало и расстроило его, что он затосковал и решил во что бы то ни стало насолить дряхлому цензору.
     Главный цензор столичных варьете, кургузый тип с бульбообразным носом, кустистыми бровями и вспаханном темными морщинами лбом, недавно получил звание почетного академика метафизических наук и посему или потому, что... был суров, прямолинеен, а также в чем-то финансово спекулятивен и убийственно ригористичен. Его отвратительно скрипучий голос и надменно властные, высокомерно презрительные жесты приводили в трепет всех легкомысленных окружающих, только и мечтающих о том, как бы увильнуть от выполнения священных семейных обязанностей, наставить ближнему бараньи рога и тайно посетить какой-нибудь притон сладострастия.
     Громко шаркая кривыми ножками, он украдкой проникал в злачное заведение, занимал свой столик около сцены, делал каменным выражение лица и бесстрастным голосом произносил:
     – Извольте подать сюда девочек! Немедленно и безоговорочно!
     Незамедлительно на сцену галопом выносился табун девочек в чем мать родила, и начинался зажигательный танец одевания с переодеванием.
     Главный цензор жадно потирал свои сухенькие ручки и злорадно хихикал всякий раз, когда какая-нибудь неумеха долго возилась с ватными брюками и декольтированной фуфайкой, внося дисгармонию в ритм балетного танца. Этого было достаточно для сокрушительного разноса содержателя варьете и балетмейстера с последующим крупным штрафом, ненавязчиво переходящим в еще более крупную взятку подставным лицам.
     После свадьбы Главный цензор слегка, но не на долго приутих и приумолк, пытаясь изображать пылкого влюбленного, которому доступны разные физические фокусы. Поскольку из этих потуг ничего путного не вышло по причине страшной трухлявости старого хрена, а молодая жена оказалась большой моткой, старцу пришлось подсуетиться, чтобы поправить пошатнувшиеся финансовые дела. С удвоенной энергией он начал потрошить и разорять владельцев столичных варьете. Пик его бурной деятельности пришелся как раз на период зарождающегося флирта Христофора со сладкой супругой официального грабителя увеселительных заведений.
     В те судьбоносные для империи дни ее столица шумела в своем обычном, хотя и несколько суматошном ритме. По утрам на рыночных площадях устало фыркали большие грузовики с продуктами на любые вкусы. Рядом фыркали привередливые, прижимистые домохозяйки, внося сумятицу в торгующие ряды. Через некоторое время звуки мучительниц рынка глушили галдящие косяки школяров и студентов, вслед за которыми тянулись вечно озабоченные чиновники в наглухо застегнутых форменных костюмах, а потом уже появлялись командировочные, провинциальные туристы и колониальные интуристы. Только к вечеру разноликие потоки горожан вновь приобретали более или менее однородный вид, когда пустели школы, колледжи, университеты, офисы, извергая на улицы отупевших от учебной повинности грызунов науки, мелких клерков в темных костюмчиках и высокопоставленных бюрократов. А еще через пару часов стремительно темнело, и из городских щелей лениво выползали на ночную охоту различные подозрительные типы. Центром притяжения становились рестораны, варьете, шоу-салоны, дансинги, дешевые питейные заведения. Постепенно улицы начинали оглашаться пьяным смехом, криками о помощи и воем сирен патрульных полицейских стреколетов.
     Праздничные дни в столице напоминают растянувшийся на все сутки загульный карнавал, когда пьянеют с утра, а уже в полдень озабоченно и напряженно ищут утех случайной плотской любви.
     Мучительное переживание Христофором ожидания предстоящей командировки совпало с праздничным днем всеимперского культа Большой Бабеты, покровительницы сельских незамужних дев, замужних городских купчих и просто любознательных дамочек.
     Праздник был в самом разгаре, когда Христофор, затесавшись в толпу хмельных студентов и слегка подвыпивших чиновников, бродил с унылым видом одинокого гения, не замечая бессмысленных улыбок, блуждающих на лицах купчих, которых поспешно волокли куда-то потные от любовных грез и взволнованные до потрохов офицеры лейб-гвардии.
     Неожиданно равнодушный взгляд Христофора привлекла красочная реклама варьете «Женская Ножка», и он вспомнил о своем неукротимом желании хорошенько насолить Главному цензору. План страшной мести созрел мгновенно.
     Заходит он в злачное заведение. Там – столики, пушистые ковры, приглушенный свет... Негромко играет оркестр. Элегантно скользят вышколенные официанты. На площадке перед сценой притоптывают несколько танцующих пар. За своим традиционным столиком чопорно восседает в скромном генеральском мундире Главный цензор и, просматривая газету «Порнографическая Благодать», вкушает взбитые сливки.
     Садится наш мститель за столик, заказывает себе порцию жареных трепаногов и кухоль светлого пива. Безостановочно хрустя трепаногами, он яростно посматривает на жирный генеральский затылок и терпеливо ждет упоительно сладостной минуты страшной мести. Тут к нему подваливает завсегдатай варьете, барон Фофка Забьюльдыгин, и шепелявым голосом змия-искусителя предлагает заглянуть в соседний зал, где азартные игроки катают игральные шары в рулетке.
     Рулетка – любимейшая азартная игра Христофора. Он не может устоять от заманчивого приглашения приятеля. Поэтому мгновенно вносит коррективы в план мести и приходит в неописуемый восторг от новой сногсшибательной идеи.
     Всем авантюристам доподлинно известно, что рулетка позволяет, как никакая другая веселая игра на своих и, конечно же, чужих нервах, раскрыться в полной мере импульсивному характеру, приучает к мученическому терпению, гладиаторскому самопожертвованию и вырабатывает навыки фехтования на словах и кулаках между не поладившими игроками.
     Один мой знакомый историк фельетонного жанра долго и упрямо доказывал, что игра в рулетку крайне полезна для закрепощенных женщинами мужчин и студентов, проваливших начисто все экзамены и зачеты. Я, конечно, попытался оспорить это излишне категоричное и явно сомнительное утверждение, ссылаясь на примеры неуравновешенных пьяниц, которые после игры в бутылочку еле домой доползают на совершенно неуравновешенных ногах. Но историк меня не захотел слушать, заткнул уши ватой, замахал судорожно руками, словно желая упорхнуть от ребром поставленной проблемы, оставив вашего покорного слугу один на один с ней, то есть с проблемой нрава злобного.
     Поверьте, он настолько меня тем самым натурально удивил и премного раздосадовал, что я демонстративно не стал упоминать о сомнительности и вызывающей смехотворности факта рулетного шулерства, назвав этот факт банальным артефактом. О каком шулерстве может идти речь, если в моем присутствии одному игроку, попытавшемуся загипнотизировать металлический шар, так глаз подбили этим самым шаром, что он много дней тягомотился с бланшем на роже и уныло клялся набить харю кому-нибудь из подвернувшихся под горячую руку партнеров, пока не окривел на другой глаз, на этот раз подбитый обыкновенным кулаком. Вот вам, господа, и пресловутое развитие шулерских способностей.
     Должен со всей откровенностью заметить, что альдебаранская рулетка существенно отличается от других инопланетных рулеток прежде всего тем, что находится не на столе, а на полу, поскольку нет никакого стола вообще. Эта разновидность рулетки представляет собой вместительное круглое помещение, напоминающее пыточный тренажер для космонавтов, где с помощью рулеткоподобного устройства их так раскручивают, что у бедняг глаза лезут на лоб, а чистосердечное признание в пристрастии к межзвездному бродяжничеству застревает в горле, откуда затем извлекается с помощью особых вербальных щипцов и слабительных таблеток. Игроки болтаются под потолком на специальных крючках. В тренажер садится отставной космонавт, закаленный умственными и физическими перегрузками, и начинается его раскрутка вместе с раскруткой шара величиной с дыню. Космонавт обязан следить за тем, чтобы металлическая дыня не перегревалась, не перемагничивалась и не выбрасывала каких-либо иных непозволительных фокусов.
     Направляясь в комнату для азартной игры, Христофор подошел к Главному цензору и повелительно пригласил того покатать шары. Естественно, старый прощелыга не посмел отказать наследнику престола и обреченно последовал за ним.
     Христофор, отказавшись играть на деньги, предложил своему партнеру играть на выполнение желаний. Тот покорно согласился.
     После первого катания шара проигравший генерал сфотографировался в обнимку с голой барышней в кирзовых сапогах. После второго тура сфотографировался в обнимку с двумя голыми барышнями в противогазах и тех же сапогах, но с калошами, а после третьего написал заявление в Кадры со слезной просьбой перевести его на должность Наставника правописания докладных записок в Министерстве рекламы и пропаганды.
     Последний удар старик едва пережил, ибо лишался возможности получения чаевых в виде крупных взяток, а это грозило ему серьезными семейными неурядицами со скандальным привкусом и дорогостоящим бракоразводным процессом.
     Так свершилась страшная месть, после чего Христофор отвел душу в обществе барона Фофки Забьюльдыгина и девочек из кордебалета. Они вдохновенно пили «Огненный перцедор» и пели запрещенные городские романсы, признавались в любви ко всем ближним и дальним альдебаранам, а на закуску стали делиться анекдотами о Папе Дешецелительном, сплетнями о дворцовых интригах, придворных фаворитах и фрейлинах.
     – Тьфу! – сплюнул Христофор, проснувшись следующим утром в постели своего загородного замка и ощущая во рту самые непотребные запахи.
     За многослойной дверью опочивальни послышались подозрительные шорохи.
     – Кто там шуршит? – прохрипел Христофор, с большим трудом вспоминая подробности вчерашней страшной мести и увеселительной пирушки по этому поводу. – Принесите какой-нибудь влаги, да поживее! Мои горловые трубы пылают!..
     Дверь со скрипом отворилась, и в спальню вплыла величественная пожилая дама, затянутая в гигиенический корсет принципиальной девственницы. Она толкала впереди себя вместительный сейф-холодильник на скользящих гусеницах.
     Вслед за дамой в опочивальню проник семенящей походкой худенький старичок в аккуратненьком костюмчике небесного цвета. В руках он держал несколько склянок с бурой жидкостью, ужасно по виду лечебной.
     Галантно потеснив широкозадую даму, придворный лекарь приблизился к ложу, извлек из кармана приличных размеров клистирный черпачок и накапал в него свою медицинскую гадость, после чего сунул черпачок под нос Христофору со словами:
     – Нюхайте и быстренько глотайте, Ваше Принципиальное Высочество!
     Состроив брезгливую мину, принц сделал три понюшки и, зажав нос двумя пальцами, проглотил тонизирующую гадость.
     Затем наступила очередь сейфа, откуда почтенная фрейлина галантно извлекла литровые банки с консервированным соком пестика тычиночного, большую хрустальную вазу с экзотическими фруктами повышенной витаминизированности и калорийности, пузатый графинчик водочной настойки многолетней выдержки и полагающиеся к сему приборы.
     С превеликим трудом утолив вялые потребности своего изрядно утомленного организма, Христофор вновь улегся на необъятное ложе и принялся сосредоточенно переживать процесс принятия ответственного исторического решения, которое, собственно говоря, уже было принято до него и за него.
     Ох, уж эти муки решения командировочных проблем и всего с ними связанного!
     Кто из преуспевающих альдеберанских карьеристов, спрашиваю вас категорично и в упор, не способен впопыхах и скоропалительно решать проблемы и псевдопроблемы административно-управленческого характера всеимперской значимости, когда со всех сторон подпирают обстоятельства и плановая отчетность?!
     Только постигший сокровенную эзотерическую суть иррационального импульса истинного хозяйственника, подлинного толкача технико-экономического прогресса и научно-технической революции способен отчетливо понять приторно сладкую мучительность указанного процесса. В противном случае даже не мечтайте разбудить свою бескрылую фантазию.
     Непонятливым тугодумам скажу со всей присущей только мне откровенностью, что данный умственный процесс затянулся до обеда, а это само по себе достаточно показательно.
     Устав валяться в постели и обмозговывать предопределенное не им решение, Христофор осторожно вылез из-под одеяла, с отвращением посмотрел в зеркало на свою бледную рожу и нехотя принялся за туалетно-физкультурные процедуры.
     «Ну и перебрал я намедни, – думал он, ощущая легкий шум реактивного стреколета в голове. – Даже не помню, как в замке очутился. Пора временно завязать с гулянками на широкую ногу. Да и батюшка, наверное, заждался моего ответа».
     Почувствовав непреодолимое стремление к труду на благо Великого Альдебарана и его империалистических идеалов, принц бросил в рот листик терпкой жувачки и поспешил на стреколетную площадку, защищенную глубоким рвом, железобетонными палисадами и зенитными комплексами.
     Знойный день уже вступил в свои права.
     Лакированный, огнеупорный и неподбиваемый стреколет принца, купаясь в жарком воздухе, вылетел на правительственную трассу в верхнем стратосферном эшелоне и взял курс на столицу.
     Императорский дворец только-только начинал просыпаться, ибо всю ночь напролет работал в неусыпном режиме деятельного бдения Императора.
     Обычно Папа Душецелительный ложился спать перед самым рассветом, сделав парочку контрольных разносов и звонков. Выдрессированные царедворцы неукоснительно следовали этому регламенту. Поэтому, прибыв во дворец, принц застал сонные физиономии придворных, ватно тащившихся к главному парадному входу, украшенному двумя гигантскими скульптурами Священных Ослов с большущими ушами и мощными крупами.
     Неуверенными прыжками вбежав по широким ступеням мраморной лестницы и быстро пройдя полупустыми залами дворца, Христофор очутился перед массивным люком императорского кабинета. Рослые стражи взяли на караул. Генеральный караульщик Кабинетного Люка мгновенно набрал сверхсекретный код, и защитная заслонка люка нехотя, но все же ушла в боковую щель, открывая ярко освещенный спуск в приемную Кабинета Кабинетов.
     На этот раз кабинет Императора имел более чем официальный вид. Стены его, стилизованные под серый гранит, украшали огромные портреты усопших диктаторов, боевые тесаки, секиры, строгие гобелены на военно-патриотические темы и различные боевые хоругви, все в дырах от вражеских пуль.
     За доисторическим письменным столом в строгом черном костюме с императорской муаровой лентой через плечо восседал Папа Душецелительный. Весь его вид изображал величие момента.
     Увидев стоящего в дверях принца с припухлостями под глазами, Император медленно встал и призывно поманил его указательным пальцем.
     Принц расправил плечи, выпрямил спину, подобрал живот и, слегка покачиваясь, замаршировал к столу по мягкой ковровой дорожке.
     Император, опершись руками о стол, любовался и восхищался наследником престола. Сегодня от всей неуклюжей фигуры принца веяло легким перегаром и неукротимой волей к жизни, а также стремлением срочно сделать что-то архиважное и неотложное. Это выражали даже его обострившиеся за ночь черты лица, отличавшиеся особой, неповторимой заспанностью и мужественностью настойчивого искателя опохмелки, готового любой ценой продемонстрировать всю стойкость борца за торжество кружки пива над стаканом лимонада.
     Не приглашая сына сесть на приемную табуретку, Папа Душецелительный спросил:
     – Итак, вы готовы отправиться в командировку, принц?
     – С превеликой радостью, Ваше Императорское Величество!
     – Принц! Я абсолютно уверен, что только с вашей помощью можно спасти империю Великого Альдебарана от социальных передряг и катаклизмов. Поэтому повелеваю взять в приемной командировочные документы и незамедлительно отправиться на краткосрочные курсы командировочных!
     – Повинуюсь, Ваше Императорское Величество!
     – А теперь прошу садиться на краешек табуретки, – удовлетворенно сказал Папа Душецелительный, опускаясь на свой рабочий трон. – Поговорим без протокола.
     Христофор, радостно ощущая некоторую неловкость, вполне уместную в данном конкретном случае, осторожно присел на табуретку, сработанную еще рабами ранней эпохи длительной борьбы за победу всеимперской идеологии, и устремил преданный взгляд на мудрое чело Папы Душецелительного.
     Наступила обязательная в таких случаях пауза, продолжавшаяся до тех пор, пока кабинетные часы не пробили положенных пять минут и четырнадцать секунд. Сверив время с карманным хронометром, Император удовлетворительно откашлялся и сказал, переходя на отеческий тон:
     – Христофорушка, твоя командировка – вещь пустяковая. Поэтому не бери ее в голову.
     Эти слова Императора произвели на принца такое неизгладимое впечатление, что он заерзал на табуретке и ощутил волнующую сухость во рту.
     – Не откажи вместе отужинать, мой мальчик! – ненавязчиво приказал Император, выходя из-за стола и беря наследника престола под руку.
     Отец и сын чинно вышли из кабинета, любовно поглядывая друг на друга, и страшно запутанными лабиринтами коридоров, по которым озабоченно шныряли придворные чиновники, истопники, трубочисты и роботы охраны с легкими пушками на прицепе, прошли в огромный банкетный зал.
     Зал был хотя и роскошен, но в меру величественно скромен, то есть скроен в точном соответствии с дворцовыми представлениями о великой политической и физиологической значимости банкетов, фуршетов и презентаций. Его безусловным украшением служил глубоководный бассейн с причалом для прогулочной подводной лодки и катеров на воздушной подушке, добрым десятком фонтанов, водопадов и тысячей гигантских океанических тварей, извлекаемых на поверхность жилистыми гарпунерами и тут же разделываемых поварятами с целью приготовления полезного для пищеварения салата из свежатины.
     Потирая руки, причмокивая и вытягивая губы трубочкой, Папа Душецелительный засеменил к пиршественному столу, уставленному самыми изысканными яствами. Вслед за ним, застенчиво улыбаясь, поплелся Христофор, которому после вчерашней страшной мести непрерывно хотелось пить.
     Сервировка стола отличалась той аптекарской безукоризненностью, которая предостерегает невоспитанных обжор от некультурной манеры поведения, как то: громкое чавкание, рыгание, вытирание рук о бороду или лысину соседа.
     Чего стоили только одни салфетки старинной ручной вязки!
     А ножи? О, эти чудесные ножи! В древнюю рыцарскую эпоху ими приканчивали соперников на праздничных турнирах.
     Да чего там говорить!..
     Стол был украшен изумительными заливными из косточек кракоедов, салатами по-домашнему из хребтов ароматных хвостилий, сырыми закусками из глазных фонарей летучих плутарей, слегка копчеными бутельбродерами под чесночным соусом... Словом, монархической жратвы было навалом.
     В гармонии с закусками были местные и колониальные напитки разной крепости и вкусности. В центре стола на пирамиде из фараонистых сладостей красовалась бутылка коллекционной шампрозии «Нашатырка Шипучая». По кругу от нее располагались наливки из дворцовых погребов вперемежку с крепчайшими казенками специального госзаказа.
     Стол магнетизировал и завораживал. Так и хотелось припасть к его деревянным ногам с мольбой не искушать без нужды.
     Как только Император и принц сели на лавку, отработано засуетились лакеи, разливая, нарезая, накладывая.
     Поправив большущий галстук-бабочку, Папа Душецелительный провозгласил тост.
     – Этот бокал пенистого вины, – сказал он, – я поднимаю за наше здоровье. Да здравствуем мы сами!
     Принц взволнованно поднял свой бокал и жадным залпом осушил его.
     Минуты две-три отец и сын яростно ковырялись в закусках, выдерживая время, необходимое для второго тоста.
     Второй тост произнес Христофор.
     – Папаша! – начал он прерывистым от переполняющих его чувств голосом. – Папаша!.. Выпьем за здоровье Его Абсолютного Величества!
     Выпили.
     Облизнули губы.
     Закусили.
     Помолчали.
     Третий тост вновь провозгласил Император, восславив Великий Альдебаран.
     После этих исторических тостов отец и сын основательно налегли на закуски. Император сразу же принялся за свой любимый салат из печени макраступов, а принц начал лакомиться вымоченными в уксусе тушками озерных дерекульчиков и потрошить лесного кукарелу.
     Потом подали горячее.
     Чуть позже последовал сладкий стол и другие столы.
     Закончив застолье, они перебрались в мягкие телескопические кресла около бассейна с лимонадной водой и, смакуя слегка подогретый нектар, повели неспешный разговор о том да о сем.
     Сделав маленький глоточек, Император промолвил:
     – Недурно-с!
     – Весьма недурно! – подхватил принц.
     – Разумным существам так мало надо для счастья, – добавил Император, поглаживая себя по животу.
     – Вне всякого сомнения, – согласился принц.
     – Вспоминается мне один забавный анекдотец, – улыбнулся Император. – Это к вопросу о счастье, которое определяется чувством меры.
     – Ну-ну, – заинтересовался принц, устраиваясь поудобнее.
     – Однажды Царственный Осел, решив переделать дремучее в своем невежестве мышление диких тварей, собрал на лесной поляне всех подвластных ему скотов и скотин, а собрав, сказал так: «Господа, идейно подкованные скотины пусть маршируют налево, верноподданные – направо». Все побежали вначале налево, а потом, спохватившись, направо. Только толстый боров, сердито хрюкая, остался на месте. «В чем дело, боров?» – недовольно вскричал Царственный Осел, разгневанный его поведением. В ответ раздалось: «Хрю! Будучи консерватором, я не могу разрываться между левым и правым уклоном!».
     – Ха-ха! – развеселился принц.
     Только монарх, войдя в азарт, решил рассказать еще один политический анекдотец, как раздался зычный гудок телефонного аппарата спецсвязи. Папа Душецелительный поморщился и снял трубку.
     – Але! Император на проводе. Докладывайте!
     По мере того, как Его Абсолютному Величеству докладывали, лицо монарха вытягивалось, растягивалось и становилось все более хмурым.
     – Пренеприятное известие, – сухо сказал Император, раздраженно бросая трубку на аппарат. – Люциферов каким-то образом прорвал блокаду Тартара и сейчас мчится по направлению к Солнечной системе. Придется ускорить вашу подготовку, принц. Завтра же вас перебросят на секретную военно-монастырскую базу, где в течение нескольких месяцев вами будут заниматься физруки, военруки, психотерапевты, идеологи пропагандистских командировок и театральные режиссеры.
     Христофор осторожно поставил рюмочку с недопитым нектаром на круглый стеклянный столик и несколько раз глубоко затянулся крепчайшей сигарой.
     – Прийди ко мне на грудь, драгоценное чадо! – прочувственно вскричал Император. – Пора расставаться!
     Христофор, сдавленно вскрикнув, бросился к отцу.
     Минуту отец и сын стояли молча, нежно сжимая друг друга в объятиях. Потом отец поцеловал сына в лоб, а сын прильнул устами к высохшей и пожелтевшей руке старца. Наконец Император отстранил принца и напутственно взглянул в его доверчивые очи. И вдохновляемый этим взглядом наследник престола направился к выходу.
     Старик еще долго смотрел на распахнутую дверь, прислушиваясь к удаляющимся шагам сына...
    
    
     ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ, решающе важная с научно-технической точки зрения, в которой я высказываюсь о фундаментальной философской проблеме времени и приглашаю в свидетели одного известного английского писателя.
    
    
     Было это в начале застойной эпохи Слепого Ока и Абсолютно Слепой Кишки. Видный весь из себя ученый муж Пупкаре, наипочетнейший академик всех альдебаранских академий и наипочтеннейший глава научной школы, да к тому же не одной, дерзнул публично проткнуть гнойный нарыв всеобщей вопросительности и всеобщей озадаченности, а также не менее всеобщей озабоченности научного мышления.
     Ткнул он, значит, указательным пальчиком в плохенький учебник по натурфилософии и надрывным хирургическим тоном говорит:
     – Нарыв! Пфу! Надо резать, резать и еще раз резать по живому!
     Ему жалобно в ответ:
     – А стоит ли, господин хороший?
     – Непременно! Какие могут быть вопросы? Ха! Смешно, право же! Ха-ха! Хи-хи! Хо-хо! Вопрос давно назрел и даже перезрел, а мы, изволите ли видеть, его напропалую забалтываем, упражняемся, смею сказать, в пустопорожней риторике. Нет, господа хорошие, коллеги ненаглядные, так дело не пойдет! Будем резать правду-матку без всякого наркоза!
     И началась Великая Научная Революция!
     Шум поднялся страшный.
     Шум поднялся оглушающий.
     Копеечные газетенки и двухкопеечные журнальчики запестрели душераздирающими репортажами с мест боевых научных схваток.
     Радиоприемники, радиотелепаторы и радиопеленгаторы надрывались, завывали и захлебывались тревожными сводками с фронтов научной конфронтации.
     Телевидение регулярно ошарашивало зрителя хроникально-документальными кадрами массовых захоронений трактатов дореволюционной профессуры, не выдержавшей воинственного натиска публикаций аспирантов и молодых научных сотрудников, люто жаждавших научных степеней и званий.
     Прежние авторитеты и женские кумиры безжалостно сбрасывались с пьедесталов и с пьедесталистовой работы тоже.
     Лаборантки и машинистки перестали носить строгие сарафаны до пят и перешли на мини-юбки.
     Студенты начали практиковать регулярные духовные голодовки в знак протеста против ортодоксии и схоластического теоретизирования.
     Гимназисты потребовали свободного посещения уроков и либерализации оценок.
     Дошкольники, ужасно воодушевленные всеобщим революционным подъемом дошкольных масс, выдвинули ультимативное требование заменить манную кашу, расслабляющую интеллект, на мороженое и лимонад, укрепляющие волю к жизни.
     Когда революция переросла в гражданскую войну между академическими верхами и низами, в неисчислимом множестве расплодились спекулянты, торгующие из-под полы метафизическими идейками. На больших научных дорогах обычным делом стали плагиаторские грабежи с вопиющим нарушением всех авторских прав.
     – О, времена! – патетично воскликнул один из когорты дремучих схоластов, пряча на чердаке старинные догматические фолианты.
     – Не времена, – поправил его революционный новатор, бросая высокомерный и презрительный взгляд на старца с не перестроившемся мышлением, – а время, точнее говоря, времечко. Пришло наше время и наше долгожданное времечко. Долг каждого научного революционера состоит в том, чтобы ускорить забег часовой стрелки в противоположном направлении.
     – Ну и бегайте наперегонки друг с другом по гаревой дорожке, а меня, будьте так любезны, оставьте в покое. О, нравы и нравственность!
     – Ага, не нравится новый взгляд на научно-технический прогресс! Сразу видно – вонючка и вонючая контра!
     – А вы, сударь, дурак отъявленный, дурак самый натуральный!
     С этими словами разъяренный старец с превеликим удовольствием треснул революционера по башке здоровенным фолиантом.
     Искры!
     Тьма!
     Прозрение!
     – Зрите в корень, молодой человек, – сказал господин Пупкаре страдальцу за освободительные идеи научной революции, ослепшему от нестерпимо яркого света лучезарной Истины. – И больше задумывайтесь о непредсказуемых превратностях исторического времени. Мы должны во что бы то ни стало покорить время, а не то время запросто покорит нас, вас и всех остальных. И тогда полная хана, полные кранты всем научным проектам и перспективным опытно-конструкторским разработкам, тянущим на государственную премию!
     – Но как же быть с моими совершенно незрячими глазами? – робко вопросил новатор-страдалец, тыкая авторучкой в свое, а потом в чужое око.
     – Фу, как вульгарно! Перестраивайтесь на внутреннее умосозерцание. И тогда вам откроется великая тайна неизменного в своей Сущности Времени, тайна Вечного Двигателя хронотопного потока, в который можно входить и выходить сухим из временных передряг, сколько вашей душе будет угодно.
     Поток забурлил.
     Он стал потопом.
     Преходящее время исчезло в океане Вечности.
     Прошлое, настоящее и будущее слились в один Вневременной Миг.
     Бабах!
     Это взорвался Миг, и все опять вернулось на круги своя.
     Эволюция, революция, контрреволюция...
     А словоохотливые альдебаране все спорили и спорили, спорили и спорили, пока не наступил очередной миг похмелья и сопутствующего ему прозрения.
     Если совсем недавно кое-кто из закоренелых интуитивистов, неисправимых априористов и витающих в облаках своих неуемных фантазий умосозерцателей слабо догадывался, что выбросить незабвенное прошлое на мусорную свалку истории – значит беспощадно изуродовать настоящее, то с некоторых пор даже сопливые школяры в открытую и с нескрываемым злорадством стали заявлять своим высокомерным учителям, что непосредственное существование пресловутых «здесь» и «теперь» настоятельно требует заполнения настоящего только приторно сладостными, как бисквит, мечтами о будущем.
     Под таким шквальным натиском седовласые и близорукие в своем мировосприятии и мироощущении педагоги, подслеповато щурящиеся в равнодушном созерцании мира через запотевшие стекла моноклей, вынуждены были смиренно признать, что светлое ком- или кап-, кап- ... будущее деятельно живет в предшествующем ему мраке прошлого. Но в силу своих дурных филистерских привычек они не без ехидства указывали на очевидное несуществование событий будущего в настоящем в качестве индивидуальных и спиритуальных реальностей с присущей им мерой эмпирической зыбкости.
     – А вот и не так! – истошно орали дети. – Ставим вам двойку по физике, Исаак Ньютонович! Книжки надо читать! Читайте книжки ваших оппонентов! Знаете, что сказал Апштейн Гениальный в своей книжке о субъективном идеализме?
     – Не-а, – потупясь и колупаясь в носу, отвечал Исаак Ньютонович.
     – То-то же! – злорадствовали вундеркинды. – А еще учитель физики и натурфилософии! Институт кончали! Высшее образование имеете! И не стыдно?
     Педагогическая общественность, пристыженная Великой Научной Революцией, тупо и покорно молчала. И по делом ей, этой псевдообщественности. Пущай не корчит из себя очкастую интеллигенцию.
     Однако находились такие протоисторические ископаемые и невыносимо противные ретрограды, которые не желали утихомириваться.
     – Сугубо индивидуальных событий, принадлежащих далекому будущему, – брюзжали эти пещерные теоретики, – не существует в настоящем. Будущее содержит лишь призрачное начало мысленно реализуемой индивидуальности. Поэтому концепция будущего целиком должна опираться на понимание глубинного процесса самозавершения каждого индивидуального события.
     – Ах, как вы нам ужасно надоели! – устало возмущались революционеры. – Хватит утомительных и скучных слов! Хватит трепаться о том, что революционно мыслящим альдебаранам, съевшим еще не всех своих баранов, давно известно.
     Согласен.
     Хватит!
     Пора решительно переходить к той ключевой теме, которая откроет нам потайную дверь в самые запутанные лабиринты хронотопного существования индивидуальных представителей разумно мыслящей субстанции.
     Вначале чуть-чуть приоткроем эту дубовую дверь, чтобы прислушаться к чужим голосам, гипнотически внушающим доверие.
     Только совершенно невежественный и малоопытный путешественник во времени может поведать вам сущие небылицы о своих хронотопных экскурсиях, сам не веря в потрясающую очевидность увиденного. С такими врунишками и краснеющими скептиками порядочным пешеходам не по пути. Лучше иметь дело не с дилетантами, а с опытными времяпроходимцами, которые если чего и приврут, то лишь с благой целью приправить свои пресные рассказки чем-нибудь остреньким или кисленьким.
     Возьмем, к примеру, чертей.
     Лучшего рассказчика и балагура, чем лукавый черт, вам не сыскать.
     В свое внеисторическое время на роль такого лукавца подвизался Вельзевул, натура хотя и грубая, но не лишенная здорового чувства юмора и дьявольской хитринки в глазах. К тому же, как это абсолютно точно установлено, он самым непосредственным образом имеет отношение к машине времени.
     Начнем рассматривать столь важный вопрос издалека.
     Сэр Мефистофель, он же мессир Воланд и он же Люциферов-Сатанинский, всегда питал слабость к остросюжетным приключениям в различных областях Вселенной.
     Однажды, прогуливаясь на уже изобретенной и апробированной машине времени по пространственно-временному континууму в поисках острых сюжетов для своей многотомной Дьяволиады, он прибыл в шекспировскую Англию.
     Туманило и дождило.
     Каркали мокрые вороны.
     В этих погодных условиях Янус Адольфович счел за лучшее надеть не прорезиненный плащ, а непромокаемую и непроницаемую маску сэра Мефистофеля.
     Потом ему пришла в голову ценная мысль наставить на путь плодотворного сочинительства кое-кого из англосаксов.
     «Кто не слышал легенду о договоре человека с дьяволом?» – подумал новоиспеченный сэр Мефистофель, сбивая шляпку с перышком на затылок.
     Внутренним слухом задавший вопрос уловил протяжный стон ответа:
     – Все-е слы-ы-ыша-а-али-и...
     «Очень хорошо! Просто отлично и превосходно! – мысленно констатировал Янус Адольфович. – Тогда я не буду долго распинаться и распространяться о том, что средневековая христианская церковь приложила немало сил и стараний, чтобы сделать Бога абсолютным источником добра, а дьявола – виновником и воплощением зла в мире. Но считаю своим долгом кое-что подчеркнуть, кое-что выделить и на кое-чем заострить внимание...»
     – Что-о-о и-именно-о-о? – вопросила любознательная часть человечества.
     «Видите ли, господа мои страшно разлюбезные, – продолжил свои мысленные рассуждения наш дьяволовед, – в отличие от восточных ересей христианство не признавало существование двух равноправных богов – доброго и злого. В христианстве дьявол рассматривался как мятежный ангел, отпавший от Бога».
     – Это-о-о мы-ы зна-а-аем!
     «А знаете ли вы, верящие во всякую примитивную ерунду, что пошлые богословские трактовки зла в виде чудовищно страшного, чудовищно безобразного дьявола ни к чему вразумительному и ясному не привели, да и не могли привести, и завершились довольно беспомощным софизмом: Бог использует дьявола для испытания праведных и наказания грешных?»
     После этого интересно диалога прошло несколько космических дней и наступила вторая половина шестнадцатого века.
     Как только хронотопные часики отзвонили положенную дату, сэр Мефистофель начал в очередной раз делиться своими соображениями по поводу добра и зла с английским драматургом Кристофером Марло, сыном сапожника из Кентербери.
     Благодаря помощи сэра Мефистофеля и других весьма влиятельных покровителей этот самый сын сапожника получил хорошее образование в Кембриджском университете, где достиг ученой степени бакалавра и магистра, но затем под влиянием большого театраломана сэра Мефистофеля увлекся театром и переехал в Лондон, променяв духовную карьеру на нелегкую жизнь актера, поэта и театрального драматурга.
     В Лондоне, опять же не без помощи сэра Мефистофеля, Кристофер Марло вошел в кружок выдающихся ученых и людей искусства, прославленных своим вольнодумством. Члены кружка собирались вокруг сэра Уолтера Ралея, фаворита королевы Елизаветы, человека широкого образования и вольных мыслей. Люди, окружавшие этого фаворита, составляли его «маленькую Академию», прозванную недоброжелателями «школой атеизма».
     Доносчики уже давно сообщали Тайному Совету, что сэр Ралей и его друзья, не внушающие никакого доверия, издеваются над Старым и Новым Заветом, а мистер Марло способен выдвинуть более убедительные доказательства в пользу атеизма, чем какое-либо духовное лицо в Англии в пользу существования Бога.
     Как-то раз сэр Мефистофель в сопровождении своего слуги Фальстафа, под именем которого в чертовых списках значился Вельзевул, заглянул в таверну «Кабанья Голова», где его поджидал сэр Ралей и Кристофер Марло.
     Наш Фальстаф был уже навеселе.
     Потеряв по дороге карманные часы с микрокомпьютером и аудиовизуальной кукушкой, он вдруг перестал ориентироваться в туманном английском времени и спросил Кристофера, который теперь час, имея в виду, какой сейчас век.
     – На кой черт тебе знать, который час? – усмехнулся Кристофер, оценивающе поглядывая на развеселую и слегка пьяную рожу слуги сэра Мефистофеля. – Вот если бы часы превратились в кружки хереса, а циферблат стал вывеской непотребного дома, тогда, я понимаю, тебе был бы смысл спрашивать, который теперь час.
     – Ты прав, мой друг! – пробасил Фальстаф, обрушивая свое многопудовое тело на лавку. – Наливай мне хереса и поговорим о чем-нибудь очень земном и низменном. Наплевать на время, если не мы, а оно подчиняется нам.
     Пока сэр Мефистофель шушукался с сэром Ралеем на злободневные политические темы, наш балагуристый Фальстаф предавался жизнерадостной беседе с Кристофером Марло.
     – Фальстаф, ты, как я погляжу, исключительно большой чревоугодник, – проронил Кристофер, изумленно наблюдая за тем, как его собутыльник безжалостно и стремительно расправляется со здоровенным окороком вепря.
     – Увы, моя вместительная сверх всякой меры утроба чрезвычайно ненасытна, и с этим я не могу и не хочу ничего поделать, – чавкая и отдуваясь, ответил «сэр Большое Брюхо», как порой ласково именовал своего слугу сэр Мефистофель.
     – Воистину ты сама Утроба! – восхитился ответом приятеля Кристофер.
     – И заметь себе, дружище, что в этой добротной Утробе нет места для скучного моему мироощущению философствования или для высокой политики, которая смертельно костлява и попахивает кладбищем. Она, то есть Утроба, причем Утроба в высшем смысле этого слова, Утроба как воплощение моего естества и моей самости, вся набита не только кишками да потрохами, но еще и здоровыми плотскими желаниями вперемежку с разными веселыми мыслишками. Поэтому здоровье и здоровый дух из меня так и прут, так и прут... Я живу в полное свое удовольствие, и мне с моим брюхом нет дела до недовольных сытой жизнью тощебрюхов.
     – А как же роль слуги при сэре Мефистофеле, который дня не может прожить без политики? Ты поневоле вынужден совать свой нос на политическую кухню...
     – Нет, от этой смрадной кухни уволь меня! Мое брюхо не выдержит ее острых приправ к обглоданным костям борцов за власть. Я никогда по собственной инициативе не осуществляю политических действий. Однако по желанию хозяина могу играть второстепенную роль рядом с политической кухней. Вот и сейчас мы присутствуем при решении каких-то политических вопросов, но сами не действуем, то есть не решаем их, а лишь рассуждаем о политике вообще.
     Разделавшись с окороком и не чувствуя полного насыщения своей утробы, Фальстаф задумчиво погладил пузо, по совету которого подозвал разбитную трактирщицу миссис Куикли и заказал себе еще парочку ростбифов.
     В ожидании очередного блюда, ковыряясь в зубах, он начал поучать своего собеседника.
     – В чем состоит храбрость слуги?
     – В защите жизни, чести и достоинства своего господина, – ответил Кристофер.
     – Это правильно только отчасти. Главное достоинство храброго слуги – благоразумие, которое спасает ему жизнь. Какой прок господину от мертвого слуги? Поэтому действительно храбрый слуга в первую очередь должен заботиться о себе, чтобы затем проявить талант заботы о господине.
     – Ну и мастак ты на софизмы! И как такого умника терпит сэр Мефистофель?
     – Он такое же благоразумное существо, как я и другие букашки. Ну просто весь в меня. Жизнь – это вечный театр очень разных и благоразумных метаморфоз. Не будь такого постоянно обновляющегося благоразумия, мы давно бы уже кормили своим прахом червей, а это – чертовски унылое занятие, мой друг. Скуки в нашей жизни хватает и без могил. Вот почему в любое скучное время надо спешить чем-нибудь хорошенько позабавиться. И я спешу насытить свою утробу, спешу пощупать любвеобильных девиц... В этом состоит мое скромное призвание и мое великое предназначение, а для любого трезво мыслящего жизнелюба и благоразумного весельчака не грех следовать своему призванию вкупе с предназначением, ибо чему же еще следовать, как только не этому.
     В этом месте изложение философских взглядов Фальстафа на жизнь было внезапно прервано сэром Мефистофелем, который закончил шушукаться с сэром Ралеем и начал прощаться с ним, торопясь куда-то по своим неотложным делам.
     С сожалением принюхавшись к запаху готовящегося на кухне ростбифа, Фальстаф горестно махнул рукой, тоскливо рыгнул и лениво потопал за хозяином, которого позднее Кристофер Марло описал в своем прелюбопытной пьесе «Трагическая история доктора Фауста».
     Внимательно ознакомившись с этой пьесой, сэр Мефистофель остался очень доволен ею, хотя и не поленился сделать несколько редакционных замечаний.
     Вот таким, понимаете, образом Янус Адольфович старательно руководил и направлял литературный процесс на Британских островах. А поскольку его постоянно сопровождал верный телохранитель Вельзевул, то английские сочинители, включая Шекспира или того, кто скрывался под этим именем, не ведая истинной подноготной двух замаскированных оборотней, исхитрились присобачить на свой манер образ дьявольского чревоугодника ко всему, что им казалось забавным.
     Теперь о самом важном – о машине времени, ее создателе и английской рецепции альдебаранских научно-технических идей.
     Это тоже очень забавно, так как и здесь не обошлось без изощренного фальстафизма в форме некоторого фальсификационизма.
     По приказу Мефистофеля его оруженосец и телохранитель Вельзевул-Фальстаф однажды устроил телепатический контакт альдебаранского научного гения, постигшего сокровенную метафизическую суть времени, с проживающим в Лондоне писателем-фантастом Гербертом Уэллсом.
     Изобретатель усовершенствованного мобильного перпетолета, известного наиболее умным землянам под названием машины времени, именуемой в латинском и староальдебаранском просторечье perpetuum mobile, обладал серыми искрящимися глазами, темной и несколько взъерошенной бородой с легкой проседью, внушительно низким лбом и типичным голосом завзятого любителя заглянуть на самое мутное дно бутылки в поисках нескольких капель незамутненной Истины.
     Развалившись в телепатическом кресле, он вначале опро-кинул рюмку спотыкача и занюхал крепкий напиток цибулей. Минутку помолчал, а потом протелепал, обращаясь к Уэллсу и его спутнику в лице сэра Мефистофеля:
     – Коллеги! Мне придется с превеликим удовольствием и некоторой долей злорадства решительно опровергнуть ряд общепринятых представлений. Начну с опровержения архаичной геометрии, которая построена на одних сплошных недоразумениях...
     – Начинайте, – милостиво кивнул сэр Мефистофель, поглаживая свою клинообразную бородку и бросая гипнотический взгляд на мистера Уэллса, находящегося в сомнамбулическом состоянии, единственно возможном для эффективного телепатического сеанса.
     – Да, не стоит тянуть кота за хвост, – подхватил мистер Уэллс, подсаживаясь с закрытыми глазами спящего человека к камину, в котором ярко пылал огонь.
     – Хорошо! Вы, конечно, знаете, что математическая точка, линия и математическая плоскость являются чистыми абстракциями, то есть реально они не существуют.
     – Совершенно верно, – подтвердил Уэллс, не открывая глаз.
     – А может ли существовать куб, обладающий только длиной, шириной и высотой?
     – А как же иначе? – изумился присутствующий при этом сеансе мистер Фальстаф, прекращая лузгать семечки и запивать их славным английским пивом.
     – Так думает большинство совершенно необразованных обывателей, – самодовольно протелепал изобретатель. – А может ли существовать вневременной куб?
     – О чем это вы? – перестав похрапывать, мысленно спросил изобретателя писатель.
     – Можно ли признать действительно существующим кубом то, что не существует во времени?
     Мистер Уэллс насупился и чуть было не заморгал растерянно глазами, что могло прервать исторически важный телепатический контакт, но тут на должной высоте оказался сэр Мефистофель, который своевременно усилил свой гипноз и спас сеанс.
     – Чтобы объективно существовать, – продолжал тем временем изобретатель, – каждое реальное тело должно обладать не тремя, а четырьмя измерениями: оно должно иметь не только длину, ширину и высоту, но и продолжительность существования. Вследствие ограниченности своего ума рядовой обыватель не замечает последнего. А на самом деле существуют четыре измерения, из которых три называются пространственными, а четвертое – временным.
     – И что из этого следует? – поинтересовался Уэллс.
     – Из этого следует, что элементарная трехмерная геометрия – не единственная геометрия, доступная воображению математиков. Один мой знакомый создал геометрию четырех измерений, рассуждая так: если на плоской поверхности можно представить чертеж трехмерного тела, то при помощи трехмерной геометрической модели можно попытаться представить предмет в четырех измерениях. Для этого требуется только овладеть особой перспективой данного предмета. Понимаете?
     – Отчасти, – беззвучно зашевелил губами Уэллс, хмуря брови и морща лоб.
     – Мне тоже пришлось одно время основательно заниматься геометрией четырех измерений, и я получил довольно любопытные выводы, приведшие к созданию теоретической модели машины времени.
     – Что же это за выводы? – напрягся писатель.
     – Суть этих выводов я проиллюстрирую следующим примером. Допустим, мы имеем ряд скульптурных портретов одного и того же индивидуума. На одном портрете ему восемь лет, на другом – пятнадцать, на третьем – тридцать и так далее. Все это трехмерные представления его четырехмерного существования. В этом смысле Время – особая портретная галерея Пространства.
     – Изумительно красивая метафора! – восхищенно произнес сэр Мефистофель, тонкий ценитель остроумных сравнений и многозначительных аналогий. – Но что нам препятствует двигаться во времени точно так же, как мы движемся во всех остальных измерениях пространства?
     – Препятствия имеют сугубо технический характер, – дернул плечами изобретатель. – Надо только овладеть хитроумным искусством делать пространственно-механические портреты времени. Частично мы все уже владеете таким искусством. К нему относится ваша память, фантазия, язык, книги, живопись, фотография... Если вы, например, очень ярко вспоминаете какое-либо минувшее событие, то мысленно возвращаетесь ко времени его свершения и как бы отсутствуете в настоящем. Вы на какой-то неуловимый миг делаете прыжок в близкое или далекое прошлое, но при этом не имеете никакой возможности остаться в прошлом на определенный отрезок реального, а не воображаемого времени. Задача состоит в том, чтобы очутиться не только в другом времени, но и в другом пространстве, материализовав прошлое или будущее, придав ему реальный физический смысл трехмерного пространства. При этом вы никогда не попадете абсолютно точно ни в тривиальное прошлое, ни в экстраординарное будущее. Вы будете с риском для жизни путешествовать по параллельным возможным мирам, где ваше рождение и смерть будут подчиняться игре иных случайностей. Другими словами говоря, своей реальной смерти вы никогда не увидите.
     Протелепав это, изобретатель победно улыбнулся и хлопнул вторую рюмашку спотыкача.
     Его мысли огорошили писателя и заставили всерьез задуматься над темой фантастического путешествия во времени.
     Не будем мешать мистеру Уэллсу обдумывать сюжет «Машины времени» и перенесемся в тот далекий от Земли мир, жители которого умудрились создать машину времени и с ее помощью превратить вселенскую историю в нагромождение самых невероятных событий.