Ислам и мусульманская культура. От Авиценны к Аверроэсу. Начало нового этапа в культурном развитии Западной Европы тесно связано с греко-арабской и византийской культурой. В период IX–X веков из арабских стран и Византии поступает и распространяется на Западе греко-латинская образованность. Без этого благотворного влияния Востока на Запад немыслимо представить все последующее развитие европейской культуры.
     Неискушенный читатель удивится, узнав, что объектом научного изучения ислам стал только в XIX веке. Поэтому в культурах с преобладающими религиозными ценностями иного (по сравнению с исламом) типа до сих пор еще не изжиты совершенно искаженные, обывательские представления об исламе и мусульманстве. В связи с этим уместно напомнить, что в Западной Европе впервые сведения об исламе стали распространять католические миссионеры, участники крестовых походов. В XII веке (после первого крестового похода) католический монах Роберт Кетенензис, живший в Испании и знавший довольно прилично арабский язык, перевел на латинский язык Коран в целях «опровержения» ислама. Начиная с эпохи Возрождения в Западной Европе стали появляться сочинения, специально посвященные исламу. Их появление было вызвано в первую очередь завоевательной политикой Османской империи. Противодействие этой политики предполагало полное и разностороннее знание о враждебной Западной Европе силе. В эпоху Просвещения ислам рассматривался как некое экзотическое явление, порожденное глупостью и невежеством людей. Впрочем, подобной критике подвергались и другие религии, включая христианство, хотя острие этой критике было нацелено не столько на идеологию, сколько на церковные организации и клириков. И лишь в XIX веке предпринимается действительно научное изучение ислама и мусульманства.
     Мусульманское летоисчисление начинается с 622 года нашей эры, когда пророк Мухаммед (570–632) с небольшой группой своих приверженцев ушел из Мекки в Медину, где начал создавать из своих учеников-бедуинов военно-религиозную организацию.
     В течение нескольких столетий последователи Мухаммеда завоевали и обратили в ислам народы Аравийского полуострова, Персидской империи, овладели южным средиземноморским побережьем, большей частью долины Нила, продвинулись к городам Центральной Азии.
     С 675 года начались систематические арабские нападения на Испанию. В 713 году была провозглашена власть халифа в Толедо.
     В 732 году, переправившись через Гибралтарский пролив и захватив территории нынешних Испании и Португалии, они достигли центра Франции, но потерпели поражение в битве под Пуатье и вынуждены были повернуть назад. Однако борьба с сарацинами продолжалась и во времена Карла Великого.
     К 1638 году империи, составлявшие мусульманский мир, были на вершине расцвета. Затем начался неуклонный упадок.
     Что собой представляла фигура пророка Мухаммеда?
     В VI веке нашей эры в Южной Аравии имело место движение пророков-проповедников, призывавших отказаться от языческих форм религиозности в пользу единого Бога. Некоторые из этих пророков-проповедников использовали слово «аллах» («бог»), подчеркивая тем самым, что они являются доверенными лицами нового Бога. Наибольшую славу и успех своими проповедями заслужил один из них – Мухаммед. Именно он вошел в историю ислама в качестве его главного пророка.
     Мухаммед родился в Мекке, экономическом и религиозном центре Аравии. Мекка в те времена являлась главным перевалочным пунктом для товаров, привозимых из Сирии, Ирака, Египта, а также из Индии, Китая, Восточной Африки. Почти все жители города так или иначе были связаны с обслуживанием торговых караванов. Организацией торговых экспедицией занималась и богатая верхушка проживавшего в Мекке племени курейш (курайш). Наряду с торговлей курейшиты занимались также ростовщичеством. Старейшины знатных курейшитских родов стояли во главе управления городом.
     Согласно мусульманским источникам, Мухаммед происходил из обедневшего клана хашим племени курейш. Его отец был мелким торговцем. Родители рано умерли, и шестилетнего ребенка взял к себе на воспитание дядя Абу Талиб, у которого мальчик пас скот.
     Когда Мухаммед подрос, он сделался погонщиком в торговых караванах. В двадцать четыре года поступил на службу к богатой купчихе-вдове, а затем женился на хозяйке. Некоторое время он занимался торговлей, но вскоре забросил дела и начал выступать в качестве проповедника.
     Религия, проповедуемая новым пророком, получила наименование ислама. Слово «ислам» означает по-арабски полнейшую покорность верующих Богу. Муслимы, или мусульмане, – это те, кто принял такую покорность как основной смысл жизни.
     Возникновение ислама сопровождалось появлением священной книги мусульман – Корана. Согласно мусульманской традиции, Коран – это запись божественных откровений, услышанных Мухаммедом, то есть слова Бога, ниспосланные людям через пророка.
     После смерти Мухаммеда возник вопрос о его преемнике. Остроту этому вопросу придало то обстоятельство, что ко времени его смерти религиозная община мусульман превратилась в большое государство, которое, по замыслу пророка, должно управляться лицом, соединяющим в себе функции духовной и светской власти, – халифом (заместителем пророка). Споры вокруг «престолонаследия» привели к образованию двух главных течений в исламе – суннизму и шиизму.
     Шииты считали, что халифом должен стать ближайший родственник пророка Али. Но в 661 году Али пал от руки убийцы, в результате чего шииты оказались в затруднительном положении и вынуждены были отойти от руководства халифатом.
     Сунниты – верующие, признающие святость Сунны, то есть Священного Предания, состоящего из рассказов о жизни пророка. Постепенно Сунна стала своеобразным комментарием к Корану.
     Сунниты признавали текст Корана целиком и безоговорочно в отличие от шиитов, которые считали, что некоторые места, относящиеся к Али, были их противниками сознательно опущены. Главную роль в суннитском мировоззрении играет доктрина о верховной власти в мусульманском государстве, а именно: во главе мусульманской общины должен стоять правитель и духовный наставник из рода пророка, но не обязательно прямой потомок основателя ислама. Шииты же считают законным только наследственный принцип передачи власти.
     В исламе, как и во всякой иной религии, имеет место борьба различных направлений, течений, сект.
     Фальсифицируя исламскую идеологию, католическая церковь пропагандировала превратный образ христианства как религии мира, которая распространяется якобы посредством убеждения и только убеждения. Удивительно, писал по этому поводу английский востоковед У. Монтгомери Уотт, как люди, участвовавшие в кровавых крестовых походах, могли считать, что их собственная религия является религией мира.
     Чтобы понять роль ислама в истории человечества, надо иметь в виду следующее: ислам, как и христианство, учит прежде всего смирению и послушанию. В исламе насчитывается пять основных обязанностей мусульман, пять «столпов» веры (исповедание веры, молитва, пост, религиозный налог, паломничество). Иногда фигурирует еще шестой «столп» – обязанность участвовать в священной войне против неверных (джихад).
     Каково отношение ислама к войне?
     Первоначально понятие джихада указывало на обычай набегов, распространенных среди кочевых арабских племен в доисламские времена.
     В Коране о джихаде говорится как о «войне по пути Аллаха». Последователи пророка Мухаммеда подразумевали под джихадом священную войну во имя веры. Именно под знаменем джихада начались арабские завоевания, в основе которых лежали не столько религиозные, сколько сугубо мирские интересы. Но так как эти интересы были интересами теократического государства, где политика не отграничена от религии, то они всегда имели религиозную мотивировку. Таким образом, все войны, предпринимаемые мусульманскими государствами с теократическими режимами, являлись «священными», то есть религиозно окрашенными войнами.
     Мусульмане различают малый джихад и великий (большой) джихад. Малый джихад – это война в собственном смысле слова. Большой джихад – это мирные формы деятельности, требующие известного напряжения сил (физических и духовных). Когда термин «джихад» употребляется без уточнения, то обычно имеется в виду малый джихад, то есть священная война.
     Священная война с неверными первоначально имела смысл борьбы только с язычниками, поклоняющимися идолам, а не с иудеями или христианами, исповедующими, как и мусульмане, монотеистические религии, которые считались родственными исламу, хотя и отошедшими от «первоначальной чистоты веры».
     Относительно монотеистических религий целью малого джихада становилось не обращение покоренного населения той или иной страны в ислам, а подчинение их мусульманским порядкам. С учетом этого малый джихад не есть насаждение ислама посредством меча. Но, увы, так было не всегда и не везде. Был меч, была кровь и было полное забвение близости исламу других монотеистических религий.
     В Средние века за короткое время Средиземное море превратилось в гигантскую арену боевых действий. Мусульманский мир полумесяцем окружил Европу. Прекратился приток золота с Востока, европейцы перешли на серебряные деньги.
     Арабская экспансия в Европу имела и свои положительные черты для воинственных мусульман: они очень быстро приобщились к греческой культуре, хотя ей и не подчинились, ибо стремились сами подчинять себе другие народы. Между прочим, подчинение мусульманским порядкам покоренных народов означает подчинение мусульманскому праву (шариату). В этом праве нет подразделений на гражданское, уголовное и религиозное право. Характерной чертой шариата является доминирование религиозной точки зрения на все жизненные вопросы. Именно это и составляет наибольшую трудность в управлении государством, в котором, например, большинство населения исповедует другие религии и придерживается совершенно иного обычного права.
     К исходу VIII столетия к сарацинской угрозе добавилась угроза со стороны викингов, которые начали свирепствовать в Англии и во Франции. Норманнская опасность окончательно была устранена лишь в конце первой половины XI века. К этому времени ослаб и мусульманский натиск в Средиземноморье.
     Хотя ислам препятствовал культурным контактам с Византией и романо-германским миром, тем не менее такие контакты не только существовали, но и развивались. Арабская рецепция античной культуры способствовала наведению мостов между мусульманами и христианами Западной Европы, что в ряде случаев поощряло веротерпимость. Для современного историка нет ничего странного в таком феномене как арабо-европейская культура высокого Средневековья. Не удивляется он и тому, что в арабской Испании, от Севильи и до Кордовы, процветало свободомыслие, вызывавшее раздражение с обеих сторон – со стороны мусульманских вероучителей и христианских богословов.
     В XI–XII веках французы и англичане толпами устремлялись в арабские города Андалусии в поисках старых и новых знаний. Благодаря переводам с арабского на латынь сочинений древнегреческого врача Гиппократа, философских произведений Аристотеля, древнегреческого математика Евклида, астрономических и географических трактатов Птолемея, работ древнеримского врача Галена стало возможным основание высших школ в Западной Европе и последующее научное развитие. Европа получила от Востока геометрию, арабские (индийские) цифры, начала алгебры.
     Здесь уместно напомнить, что в VIII–IX веках индийцы становятся учителями арабов; индийские астрономы приглашаются в Багдад ко двору халифа; сочинения величайших индийских астрономов Арьябхатты (V–VI века) и Варахамихира (VI век) переводятся на арабский язык. Свою десятичную систему позиционного счисления индийцы передали арабам, а через них и всему цивилизованному миру. Арабы называли эту систему «индийской нумерацией». Собственные сочинения по арифметики они также называли «правилами индийской арифметики».
     Европейское слово «цифра» (англ. cipher, нем. Ziffer и др.) происходят от арабского слова «tsapara» (или «ciphra»), обозначающего ноль.
     В Испании при арабах были основаны большие библиотеки во всех крупных городах. Общее число библиотек достигало семидесяти.
     При каждой мечети были устроены общеобразовательные народные школы, преимущественно для неимущих. Для детей зажиточных сословий существовали специальные училища, обычно помещавшиеся в двадцати или тридцати комнатах, из которых каждая предназначалась для четырех учеников.
     В Кордове, Гренаде и других больших городах имелись свои университеты. В университетах читались лекции о сочинениях арабских классиков, а также преподавалась риторика, математика и другие науки. На особых университетских собраниях читались поэтические произведения, произносились речи на различные философские и научные темы. Многие из приемов и методов, используемых в мавританских университетах, затем были взяты на вооружение западноевропейскими коллегиями, академиями и университетами.
     Кроме общеобразовательных школ и университетов, существовали и медицинские школы, в которых уровень преподавания был исключительно высок. Арабы первыми ввели приложение химии к медицинской теории и практике, для объяснения отправлений человеческого тела и лечения соответствующих болезней. Многие из терминов арабской фармацевтики до сих пор в ходу во многих европейских языках (syrup, elixir и др.), не говоря о таких терминах арабского происхождения, как: admiral, alchemy, alcohol, algebra, chemise, cotton и др.
     Арабы первыми исправили ошибочное учение греков о природе зрения, доказав, что лучи света идут от внешних предметов к глазу, а не наоборот, как считали греки. Это объяснение базировалось не на абстрактной гипотезе, а на обстоятельных анатомических исследованиях и геометрическом анализе. В результате был сделан вывод, что главный пункт зрения находится в сетчатой оболочке глаза, а затем восприятие света передается зрительным нервом мозгу. В XI–XII веках надо было иметь немало смелости, чтобы утверждать подобные вещи, предполагающие запрещенные анатомические исследования.
     Европейцы обязаны маврам не только достижениями в области научной мысли, но и развитием промышленных технологий. Именно они первыми познакомили Европу с порохом и артиллерией, с морским компасом и обработкой шелка.
     Одним из великих посредников в контактах между представителями культур Востока и Запада был человек, которого на Востоке называли Духовным Наставником, а на Западе – Авиценной. Полным его именем было Абу-Али аль-Хусейн ибн-Абдаллах Ибн-Сина, сокращенно – Ибн-Сина. О своей жизни Ибн-Сина, родившийся около 980 года, кое-что нам рассказал. Послушаем его.
     – Отец мой был родом из славного города Балха, – вспоминал Духовный Наставник. – Обзаведясь семьей, он переехал в Бухару. Вскоре в доме появился учитель Корана и словесности. Когда мне исполнилось десять лет, я уже настолько усвоил Коран и многие словесные науки, что вызывал всеобщее удивление.
     Как-то в Бухару приехал Абу Абдуллах ан-Натили, известный философ и врач. Отец поселил его в нашем доме. Под руководством ан-Натили я приступил к изучению книги по логике греческого философа Порфирия.
     Наши философские занятия шли успешно. В конце концов учитель посоветовал отцу не занимать меня ничем, кроме науки.
     Постепенно я превзошел ан-Натили в понимании тонкостей логической науки и начал самостоятельно читать книги, изучать комментарии, пока не закрепил знание логики. Так же самостоятельно я проштудировал «Начала» греческого математика Евклида. Потом я перешел к изучению «Алмагеста» греческого математика и астронома Птолемея.
     Когда я вчитывался в «Алмагест», ан-Натили распрощался с нами и уехал в столицу Хорезма город Гургандж. После его отъезда я занялся чтением книг по физике и метафизике, а также начал знакомиться с комментариями к произведениям Платона и Аристотеля. Благодаря этому упорному труду передо мной стали раскрываться врата науки.
     Потом я увлекся наукой врачевания и стал читать книги, написанные о ней. За короткое время я настолько овладел этой наукой, что даже самые превосходные мужи медицины стали учиться у меня врачеванию. Свои теоретические знания я закрепил посещением и лечением больных. Вместе с тем продолжал изучать мусульманское право и участвовать в дискуссиях по вопросам права. В то время мне было шестнадцать лет.
     Затем в чтении полутора лет я продолжил изучение логики и других частей философии. Постепенно многое стало проясняться. Всякий раз, когда я терялся в решении какой-либо проблемы, я шел в мечеть и, совершая молитву, взывал к Творцу, пока он не открывал мне скрытого и не облегчал трудного.
     Укрепившись в логике, физике и математике, я вновь обратился к изучению метафизики и прочел книгу Аристотеля «Метафизика». Вначале я ничего в ней не понял, не понял и тогда, когда прочитал ее в сороковый раз. В отчаянии я сказал себе: «Эта книга, к пониманию которой нет пути».
     Но вот однажды пошел я на базар к переплетчикам книг. На базаре я заметил торговца, громко расхваливавшего какую-то книгу. Он предложил ее мне, но я решительно отказался. Тогда торговец сказал: «Купи ее у меня, я продам тебе ее дешево, за три дирхема». И я купил эту книгу, которая оказалась сочинением известного философа и математика Абу Насра ал-Фараби под названием «О целях книги «Метафизики».
     Вернувшись домой, я поспешил прочесть купленную книгу. Сочинение ал-Фараби открыло мне глаза на содержание аристотелевской «Метафизики». Я очень обрадовался этому и на следующий день раздал много милостыни беднякам.
     Как-то раз заболел правитель Бухары Нух ибн-Мансур. Врачи оказались не в состоянии исцелить его. Поскольку мое имя было известно в их среде, они упомянули обо мне. Я был немедленно вызван во дворец. Ибн-Мансур остался доволен мной и разрешил посещать его библиотеку, чтобы изучать имеющиеся там книги по медицине. В библиотеке встречались книги, название которых многие люди никогда не слышали и сам я не видел их ни ранее, ни после того. Я внимательно прочел эти книги, усвоив все полезное, что было в них.
     Когда я достиг восемнадцати лет, завершилось мое изучение всех наук. Вскоре умер отец, и мое положение изменилось: я занял одну из должностей при правителе Бухары. Однако необходимость вынудила меня оставить Бухару и переехать в Гургандж, где я был представлен тамошнему эмиру Али ибн-Мамуну. Поскольку я носил одеяние знатока права, меня назначили на соответствующую должность.
     Потом необходимость вынуждала меня много раз переезжать из одного города в другой. Во время этих скитаний я сочинил о своем положении касыду, в которой были такие строфы:
    
     Когда я стал велик, не стало страны, вмещающей меня.
     Когда возросла моя цена, не нашлось на меня покупателя.
    
     На этом Ибн-Сина прерывает свой рассказ. Дополнительные сведения о жизни этого талантливого ученого сообщает его сподвижник Абу Убайд ал-Джузджани.
     Однажды в Хамадане Духовный Наставник вылечил правителя, который в знак благодарности назначил его визирем. Своим предложением о способах ведения войны новый визирь вызвал недовольство у военачальников, затеявших по этой причине смуту и осадивших его дом. Осада закончилась арестом мудреца и разграблением имущества.
     Сорок дней скрывался Духовный Наставник у одного из своих знакомых, пока с эмиром не случился очередной приступ болезни. Тогда эмир призвал его к себе и возвратил опальному сановнику должность визиря.
     Когда умер владыка Хамадана, Духовный Наставник предложил свои услуги эмиру Исфахана. Об этом стало известно наследнику умершего эмира, предлагавшему ему остаться на прежнем посту визиря. Разозлившись на подобное своеволие, новый правитель Хамадана приказал схватить Духовного Наставника и бросить в тюрьму крепости Фардаджан, где бедняга провел четыре месяца, пока войска эмира Исфахана не захватили Хамадан.
     Живя в Исфахане, Духовный Наставник закончил работу над «Логикой» и «Алмагестом», а также дал сокращенное изложение некоторых математических работ Евклида. Здесь же он изобрел такие инструменты для наблюдения за планетами, каких раньше не существовало, и сочинил о них трактат. В Исфахане было написано его замечательное произведение под названием «Книга исцеления».
     Последние годы своей жизни Духовный Наставник часто болел – досаждали желудочные колики. Болезнь обострялась. Он знал, что силы его истощились, их не хватит для победы над болезнью. И вот сей благородный муж отказался заниматься своим лечением, сказав: «Тот, кто управлял моим телом, стал бессилен управлять им, и теперь лечение не принесет пользы».
     Умер Ибн-Сина на пятьдесят седьмом году своей жизни, так и не познав радостей семейного очага, хотя в своей жизни любил многих женщин.
     Философское наследие Авиценны оказало сильное влияние на развитие научной и философской мысли мусульманского Востока и христианского Запада. Особое влияние его идей испытал на себе великий Ибн-Рушд, известный в Европе под именем Аверроэса.
     Абу-ль-Валид Мухаммед ибн-Ахмед ибн-Рушд родился в 1126 году в Кордове (Испания) в знатной семье. Его дед и отец были великими кадиями (судьями) Кордовы.
     Следуя семейной традиции, Ибн-Рушд еще в детские годы начал изучать мусульманское богословие, право и арабскую литературу.
     Важную роль в жизни Ибн-Рушда сыграло знакомство с эмиром Абу-Якубом Юсуфом, который любил проводить досуг в обществе поэтов, музыкантов и философов Кордовы. С эмиром его познакомил Ибн-Туфейль, выполнявший при дворе халифа обязанности визиря и лейб-медика.
     Незадолго до своей кончины Ибн-Туфейль уступил место придворного лейб-медика Ибн-Рушду, который в свое время занимался изучением медицины.
     Когда умер Абу-Якуб, престол занял его сын Абу-Юсуф Якуб, уважительно относившийся к Ибн-Рушду, состоявшему в то время на должности великого кадия Кордовы.
     В личности Ибн-Рушда подкупал не только светлый и глубокий ум, но и высокие моральные качества, включающие скромность и снисходительность к ошибкам и недостаткам других. Это импонировало новому халифу, человеку образованному и нечванливому. Иногда они вместе проводили многие часы в разговорах на литературные и философские темы. Эта близость к халифу крайне раздражала придворных завистников и тревожила мусульманских ортодоксов.
     В 1195 году на собрании кордовских богословов были сурово осуждены андалусские книжники во главе с Ибн-Рушдом. Изменившаяся политическая ситуация вынудила халифа запретить изучение философии и в приказном порядке изъять и сжечь все сочинения, внушающие подозрения, а самого Ибн-Рушда сослать в небольшое еврейское селение близ Кордовы.
     Опала философа длилась не долго. После победоносного окончания одного из военных походов, принесшего халифу почетный титул Победителя, он вновь пригласил Ибн-Рушда во дворец в Марокко, где тот и умер 10 декабря 1198 года. Через несколько месяцев его останки были перевезены в Кордову.
     Ибн-Рушд отличался исключительным трудолюбием. Это подтверждает и его обширное творческое наследие, включающее в себя сочинения по философии, филологии, юриспруденции, наукам о природе, медицине, астрономии. Им было написано много комментариев к произведениям Аристотеля. Эти комментарии стали настолько популярны, что автора иногда называли просто Комментаром. На Западе о нем говорили так: «Аристотель объяснил природу, а Аверроэс – Аристотеля».
     Главную задачу своих философских изысканий Ибн-Рушд видел в том, чтобы отделить философию от богословия, освободив ее от мертвящего груза догматизма. Понимая всю сложность и опасность этой задачи, ученый формулирует ее в терминах мусульманского права и делает осторожный, но вполне определенный вывод: «Поэтому самые верные слова – те, что гласят: каждый пророк есть мудрец, но не каждый мудрец – пророк».
     В первой половине XIII века комментарии Аверроэса к работам Аристотеля становятся известны в Европе. Его философские идеи оказались более чем своевременными, поскольку напутствовали смельчаков на освобождение философии и науки от удушающей церковной опеки. Почувствовав это, церковники злобно ополчились на Аверроэса и его европейских последователей. В 1210 году сочинения Аристотеля с комментариями Аверроэса были запрещены на соборе в Париже, а в 1231 году папа запретил изучать эти произведения в Парижском университете, пока они не будут освобождены от заблуждений переводчиков и комментаторов. Тем не менее до XVII века в европейских университетах Аристотеля читали и объясняли по комментариям Аверроэса.
     Превратности доказательства бытия Бога и бытия церкви. Середина XI века ознаменовалась острым конфликтом между Римом и Византией. Собор, созванный по инициативе византийского императора, обвинил Рим в том, что папы извратили один из наиболее существенных догматов веры – догмат о том, что Святой Дух исходит не только от Бога, но и от Сына. Было также заявлено, что это извращение ввергло западную церковь в ересь и сделало невозможным дальнейшее церковное общение Византии с Римом. С этого времени поминание папы при восточном богослужении должно опускаться. Так в 1054 году произошло великое разделение церквей.
     Первоначально обе церкви претендовали на значение вселенской (лат. «католической»; гр. «кафолической») и правоверно-ортодоксальной (православной), но после раскола название «православная» осталось за византийской церковью, а «католическая» – за римской.
     Второе тысячелетие христианский мир встречал в полное тревог время. Все ожидали конца света, и хотя он не наступил, но раскол церкви и брожения в умах верующих ничего хорошего не предвещали. В XI веке волна еретических движений, направленных против папства и церковной иерархии, захлестнула Италию и Францию.
     Идейным источником еретиков была Библия. Дело дошло до того, что папа Григорий IX в 1231 году запретил мирянам читать Библию.
     Оправдывая раскол церкви, обвиняя во всех смертных грехах Византию и еретиков, Рим пытался найти себе такого идеолога, которого можно было бы назвать «вторым Августином» по силе влияния на простых верующих и богословов. Им стал Ансельм Кентерберийский, первый великий философ эпохи схоластики, который во многом исходил из идей Августина, но при этом указывал, что августиновское «верю, чтобы уразуметь» следует понимать как способность человеческого ума рациональными путями подтверждать божественное откровение.
     Будущий великий философ церкви родился в 1033 году в североитальянском городе Аосте в обеспеченной семье. Его отец Гондольф вел довольно расточительный образ жизни. Напротив, мать была женщиной хозяйственной и рачительной.
     Ансельм находился под постоянной материнской опекой. Мать передала сыну свою набожность. Не достигнув пятнадцати лет, Ансельм уже твердо решил стать монахом и обратился к знакомому аббату с просьбой сделать его таковым. Однако аббат отказал ему в этой просьбе, узнав, что отрок не известил о своих намерениях родителей. Тяжело пережив этот отказ, Ансельм начал мало-помалу забывать о монашестве, все больше отдаваясь юношеским забавам. После смерти матери он пуще прежнего устремился навстречу бурным волнам житейского моря. Но тут за него взялся отец. Будучи плохим воспитателем, он не смог найти общего языка с сыном. В доме воцарилась атмосфера постоянных скандалов и взаимной неприязни. В конце концов Ансельм принял решить покинуть отчий дом и тайно бежал во Францию.
     В Нормандии молодой человек сблизился с Лафранком, приором монастыря Бек. Этот приор славился своим благочестием и мудростью. Жизнь в монастыре заменила беглецу кров родного дома и согрела его душу.
     Днем и ночью Ансельм занимается изучением наук. И вновь его посещает мысль о монашестве. После некоторых раздумий он принимает решение и на двадцать седьмом году жизни становится монахом монастыря Бек.
     В то время аббатом монастыря был дряхлый старец Херлуин. Когда аббат отдал Богу душу и бразды правления перешли в руки Лафранка, Ансельм был облечен саном приора.
     За время своего приорства Ансельм написал несколько сочинений, в том числе книжицу под названием «Монологион», где ведется беседа автора с самим собой с целью уяснить силой одного только разума, что есть Бог.
     После «Монологиона» Ансельм задумался над тем, как сжатыми, убедительными доводами доказать возвещаемое в проповедях и принимаемое в вере учение о Боге. Свои размышления по этому поводу он изложил в «Прослогионе». «Монологион» и «Прослогион» обессмертили его имя.
     В 1093 году Ансельм становится архиепископом английского города Кентербери. Здесь он вступает в конфликт с английскими королями – вначале с Вильгельмом Рыжим Завоевателем, а затем с Генрихом I. Конфликт был вызван борьбой Ансельма за независимость церкви от королевской власти. Кентерберийский архиеписком рьяно отстаивал дело папы Григория VII, который упрямо претендовал на признание папской власти в качестве высшей власти на земле. Это вызывало недовольство у светских правителей, достигшее своего пика в 1084 году, когда в Рим по зову папы явились норманны, принявшиеся беспощадно грабить Вечный город. Вспыхнуло восстание, и папа в панике бежал из Рима. Брошенный всеми, он умер в Салерно в 1085 году.
     Ансельм Кентерберийский пережил папу на двадцать четыре года, испытав при этом горечь обид и тяготы изгнаний. В 1163 году церковь канонизировала его.
     При жизни Ансельм пользовался большим авторитетом в католическом мире.
     По своему характеру он был выдержанным, доброжелательным человеком, но практика монашеской аскезы и приверженность августиновской философии иногда толкали его на нарушение созерцательного покоя, вовлекая в круговерть политических интриг.
     Ансельм, как и Августин, мучался ключевой для христианской философии проблемой соотношения веры и разума. Подобно Августину он ставит веру выше разума, пытаясь при этом обосновать свой выбор более рациональными средствами, нежели Августин. Не случайно свои размышления в «Монологионе» он называет «примером размышления о рациональной вере». Отсюда проистекает идея оправдания вероисповедных формул средствами человеческого разума.
     Свое знаменитое доказательство бытия Бога Ансельм развивает в русле платоновско-августиновской традиции. Впоследствие его аргументация была названа «онтологическим доказательством бытия Бога».
     Что касается термина «онтология», он ведет свою родословную от работ философов XVII века Р. Гоклениуса и И. Клауберга. Благодаря немецкому философу-просветителю Хр. Вольфу этот термин получил в XVIII веке широкое распространение.
     Термин «онтология» образован от греческих слов «онтос» (сущее) и «логос» (учение). Он указывает на философское учение о сущем, на учение о бытии как таковом.
     Спустя несколько веков некорректность отождествления мыслей о Боге с бытием Бога впервые убедительно была раскрыта основоположником классической немецкой философии И. Кантом. Правда, еще при жизни Ансельма монах Гаунило из монастыря Мармутье (в миру граф де Монтиньи) отмечал несостоятельность предлагаемого доказательства бытия Бога, подчеркивая, что все понятия, используемые в доказательстве, – это только психические образы. Если к таким понятиям относиться некритически, то ничего не стоит будет доказать реальность любой химеры. Отвечая своему критику, Ансельм не нашел ничего лучшего, как сказать, что из всех понятий, находящихся в нашем уме, только понятие Бога вне всякого сомнения. Тем самым он фактически расписался в собственном бессилии и в том, что его доказательство в своей основе базируется не на разуме, а на мистическом чувстве.
     «Онтологическое доказательство» появилось тогда, когда уже в ходу было другое «доказательство» – огонь для еретиков. В XI веке этот испепеляющий огонь становится привычным явлением для многих стран Западной Европы.
     В последней четверти XII века центром еретического движения становится Южная Франция. Наибольшее распространение здесь получило движение катаров, об учении которых нам, к сожалению, известно крайне мало, поскольку их писания были почти полностью уничтожены церковниками. Судя по некоторым скудным данным, ряд черт их учения напоминает манихейство. Кстати, сами церковники именовали катаров «новыми манихеями».
     Учение катаров восприняли альбигойцы, одним из центров движения которых являлся город Альби в богатой и процветающей французской провинции Лангедок, где в мире и дружбе жили французы, арабы и евреи, ведя выгодную торговлю со средиземноморскими странами и опираясь при этом на портовые города Лангедока. Этого падения религиозных нравов, этой возмутительной веротерпимости никак не мог вынести папский Рим, давненько алчно поглядывавший на богатые города Южной Франции. В конце концов папа Иннокентий III начал шантажировать тулузского графа, прямо намекая на возможность обвинения лангедокских аристократов в ереси за поддержку движения катаров. Ничего не добившись словесными угрозами, Рим перешел от слов к делу и организовал крестовый поход против Лангедока.
     Богатейшие города и селения Лангедока были разграблены и сожжены беспощадными крестоносцами. Только в один день в церкви святой Магдалины в Безье крестоносцы перебили около 7000 человек, большинство которых состояло из женщин, детей и стариков. В замке Минерва благочестивые служители Бога сожгли на огромном костре 140 еретиков. В награду за свои подвиги крестоносцы были приравнены к тем, кто шел освобождать гроб Господень в Иерусалим, а себе в награду папство обложило непомерным налогом все дома еретической провинции.
     Трагедия Лангедока развивалась следующим образом.
     В Лионе под предводительством графа Симона де Монфора было сосредоточено огромное войско крестоносцев, состоящее из 25 тысяч всадников и 200 тысяч пеших воинов.
     В город Сен-Жиль явился по требованию папского легата отлученный от церкви тулузский граф Раймонд, который, не решаясь на войну с Монфором, сдал без боя крестоносцам семь важнейших крепостей и обещал выполнить все требования Иннокентия III при условии мирного решения возникшего конфликта. Этот город был выбран для покаяния графа не случайно. Именно здесь в ответ на отлучение Раймонда Тулузского от церкви за нежелание сотрудничать в преследовании еретиков один из приближенных графа убил папского легата Кастельно.
     Граф Тулузский предстал обнаженным по пояс перед посланцем Рима, который встретил его на паперти собора в окружении епископов и при большом стечении народа. Легат петлей надел на шею Раймонда епитрахиль и повел его как бы на поводу в собор, в то время как присутствующие били прутьями по плечам и спине кающегося вельможи. У алтаря графу дали прощение, после чего заставили спуститься в склеп и поклониться гробнице Петра де Кастельно, душа которого должна была возликовать, узрев унижение заклятого врага.
     Это покаяние не принесло мира в Лангедок. Крестоносцы рвались в бой, надеясь на богатую добычу, и ждали только удобного повода. А таких поводов хватало с избытком. Чувствуя нависшую угрозу, лангедокцы готовились к отпору. Теперь их сопротивление возглавил племянник графа Раймонда – Роже.
     Главные свои силы Роже сосредоточил в Каркассоне. Этот город был хорошо укреплен. Тогда крестоносцы решили действовать хитростью. Они предложили Роже начать переговоры о мире, а когда тот явился в их лагерь, предательски схватили его и тайно умертвили, публично объявив, что граф умер якобы от дизентерии. Оставшись без вождя, осажденные приняли все условия крестоносцев и покинули город – мужчины в одних штанах, а женщины в рубашках. Город был разграблен и сожжен.
     Между тем граф Раймонд, видя, что творится, рассвирепел, наплевал на свое покаяние и бросил вызов крестоносцам, укрепившись в Тулузе. Монфор попытался взять город штурмом, но потерпел сокрушительное поражение. Однако при активной помощи французского короля крестоносцам все-таки удалось нанести поражение тулузцам и вынудить графа Раймонда бежать в Англию.
     Через некоторое время старый граф вернулся в Лангедок вместе со своим восемнадцатилетним сыном Раймондом Младшим, и война с крестоносцами Монфора разгорелась с новой силой. Во время осады Тулузы, длившейся несколько лет, был убит граф Монфор, а его брат и старший сын серьезно ранены. Вскоре умер и граф Раймонд Старший. Теперь войну продолжили их сыновья. Только вмешательство французского короля Людовика IX вынудило Раймонда Младшего капитулировать, купив мир дорогой ценой: за двадцать лет кровопролитной войны в Лангедоке было истреблено свыше миллиона мирных жителей. По тем временам это была весьма и весьма внушительная цифра.
     Последние катары из числа наиболее посвященных в таинства учения отступили в горы с жалкими остатками разбитой армии и заперлись в стенах замка Монсегюр, возведенного на неприступной горной вершине.
     Около года оборону замка Монсегюр держала сотня храбрых воинов, но силы были слишком неравны: крепость осаждали 10 тысяч крестоносцев.
     Холодным мартовским днем 1244 года Монсегюр пал. Спустя несколько дней уцелевшие после штурма катары были повешены или сожжены.
     Альбигойцы исчезли, оставив свои трупы и шевелящиеся сутаны доминиканцев. Еще долго, очень долго доминиканцы водили странный хоровод по склонам горы, увенчанной замком Монсегюр. Их хоровод напоминал танец птиц-стервятников. А над миром ползли рваные тучи пожаров и костров, очищающих человеческую плоть от греховной скверны.
     Потом сюда пришла отара, пенясь на крутых подъемах. Вокруг нее бегали мохнатые псы с внимательными, хозяйскими взглядами.
     Только четверо из посвященных тайными подземными ходами покинули замок, унося катарские святыни и священный ларец...
     В горе, как раковины в неудачной металлической отливке, были пустоты. К ним тянулись тонкие жилки, щербившиеся корявыми ступеньками. По этим жилкам просочились беглецы из замка Монсегюр. Их знал в лицо только мрак подземелья, который умеет стирать контуры и очертания.
     О беглецах крестоносцы проведали во время чудовищных пыток коменданта крепости. Они бросились в погоню, но погоня оказалась безрезультатной.
     В своей травле альбигойцев римская церковь опиралась на помощь ретивого августинского монаха Доминика де Гусмана. Вооружившись чрезвычайными полномочиями в борьбе с ересью, Доминик создал в 1215 году в Тулузе специальный орден доминиканцев, утвержденный папой Гонорием III в 1216 году. Именно эта «стража Христова» возглавила позднее инквизицию.
     Эмблемой ордена была собака с пылающим факелом в зубах. Сами себя доминиканцы называли «псами Господа» (лат. Domini canes). Эти «псы» быстро прибрали к рукам итальянские и французские университеты. Они же были инициаторами преследования парижских аверроистов.
     В 1232 году папство поручило ордену доминиканцев руководить инквизицией (от лат. inquisitio – розыск).
     Хотя Доминик и отличался бездушным фанатизмом в защите папского престола, он был достаточно проницателен, чтобы не заметить, что сила катаров заключается не только в преданности своему вероучению, но и в умении проповедовать, в хороших знаниях священных текстов, давно позабытых ортодоксальными клириками. Поэтому он задумал бить противников римской церкви их же оружием. Для поставленной цели и был создан орден, члены которого внешне походили на «совершенных» катаров. Доминиканцы тоже носили белое одеяние и сандалии на босую ногу, давали обед бедности.
     Император Фридрих II из династии Гогенштауфенов. Борьба папства в XIII столетии за усиление своего государственно-политического могущества наталкивалась на самое ожесточенное противодействие империи, внутри которой обострялась сепаратистская борьба феодальных князей против имперского централизма, ярким символом которого в то время был Фридрих II.
     В Неаполе и Сицилии папы терпели только послушных им правителей. Римских первосвященников нервно передергивало при упоминании о своевольных Гогенштауфенах. В Вечном городе любили повторять, что духовный меч выше светского, так как он способен поражать и самих носителей светского меча – императоров и королей. Поэтому духовным пастырям становилось дурно, когда начинали ползти слухи о злых намерениях Фридриха II, верного продолжателя антипапской политики своего воинственного деда, Фридриха I Барбаросса, и отца, Генриха VI.
     Фридрих II был незаурядной личностью. Блестяще образованный, владевший несколькими языками, включая арабский, он вызывал восхищение у современников. И главное: император хорошо разбирался в европейской политике и умел добиваться поставленных целей. Но самой опасной для Рима чертой личности императора являлась его апатия к религии и веротерпимость к иным религиям. Правда, это не мешало ему, руководствуясь политическими соображениями, издавать законы против еретиков и ходить крестовым походом на иноверцев. Впрочем, борьба с еретиками и мусульманами имела какой-то очень странный привкус. Попытаемся разобраться в этих странностях.
     Будущий император родился в Сицилии, доставшейся его отцу Генриху IV по брачному договору. Мальчику не было еще и двух лет, когда в Мессине умер император Генрих IV.
     Сицилия – остров, на котором издавна мирно сосуществовали разные народы, исповедовавшие и разные религии. Здесь были многочисленные поселения арабов и евреев, греков и французов, итальянцев и германцев. Мусульмане спокойно общались с иудеями, а те – с христианами. И это никого не удивляло, тем более не возмущало.
     С детских пор Фридрих общался и с арабами, и с иудеями, и с представителями иных вероисповеданий. Обладая преотменным языковым чутьем, он легко усваивал языки других народов, что потом позволило ему быстро находить общий язык с теми, в ком церковь видела своих непримиримых врагов.
     Двор Фридриха блистал известными учеными, поэтами, музыкантами, среди которых встречались греки, арабы, евреи. От этой разношерстной братии он усвоил скептическое и даже насмешливое отношение к церковным авторитетам и религиозным догмам. Усвоил он и любовь к эротической поэзии, принесенную на остров с юга Франции. Иногда соперничал со своим канцлером в написании любовных сонетов, часть из которых была посвящена мусульманским красавицам.
     При императорском дворе жили два сына великого Аверроэса. Проживал здесь и прославленный своими отточенными аргументами Леонардо Фибоначчи, чье произведение «Книга Счетов» пользовалось устойчивой известностью в течение нескольких столетий.
     В 1220 году Фридрих отправился в Рим, где был коронован папой Гонорием III в императоры и дал торжественный обет отправиться крестовым походом в 1221 году в Малую Азию. Однако беспорядки в Северной Италии и Сицилии отложили этот поход до 1227 года.
     Новый папа Григорий IX решительно потребовал немедленного отбытия императора на Восток. Но денег на крестовый поход катастрофически не хватало. Денежные сборы шли очень туго. К тому же Фридрих не торопился отправляться в святую землю, резонно опасаясь, что оставшиеся в Европе князья могут подложить ему свинью, тайно сговорившись с папой.
     И все же в 1227 году он вынужден был отправиться в поход. Однако и на этот раз хитрец увильнул от святой миссии, вернувшись с полпути назад под предлогом эпидемии лихорадки, из-за которой его армия якобы сильно поредела.
     Григорий IX, не приняв этих явно лживых объяснений, отлучил императора от церкви за нарушение обета совершить поход в святую землю.
     В ответ Фридрих, смотревший на папские устрашающие ужимки с нескрываемым презрением, завязал тайные сношения с противниками Григорий IX в Папской области, обвиняя понтифика в корыстолюбивых намерениях.
     – Служители церкви, – говорил Фридрих, – разъезжают повсюду не за тем, чтобы проповедовать слово Божие, а затем, чтобы бесстыдно выманивать деньги у простаков. Первоначально церковь основывалась на бедности и простоте. Поэтому она дала миру множество действительно святых людей. Римская же церковь погрязла в богатстве и роскоши. Нет ничего странного в том, что стены нашей церкви подкопаны в самом основании и грозят рухнуть.
     Когда первосвященник узнал от своих доносчиков о сказанном Фридрихом в адрес римской церкви, он вторично проклял императора и вновь подверг отлучению, тем самым подписав себе нелегкую судьбу на ближайшие годы. Сторонники и друзья строптивого императора подняли в Риме бунт, в результате чего папа вынужден был тайком, трусливо бежать из Вечного города.
     Чтобы повысить свой авторитет, отлученный от церкви император отправился в крестовый поход и посредством дипломатических переговоров с мусульманскими властями Египта достиг почетного мира на выгодных условиях. В силу соглашения от 18 февраля 1229 года Иерусалим, за исключением мечети, Назарет, Вифлеем, Сидон и вся местность, через которую пролегала пилигримская дорога от Яффы к Иерусалиму, были переданы султаном Фридриху, а свобода богослужения предоставлялась во всех этих местах как христианам, так и мусульманам.
     Когда шли переговоры с султаном, носившие частный характер, лагерь крестоносцев безбоязненно посещали мусульмане; некоторые из них устраивали философские диспуты. В лагере можно было встретить и прелестных танцовщиц, присланных султаном для своего друга, предводителя крестоносцев. Последний не остался безразличным к очарованию восточных красавиц.
     Одеваясь в сарацинское платье, Фридрих тем самым как бы подчеркивал свое уважение к мусульманской культуре.
     В узком кругу друзей он говорил:
     – Я пришел сюда не затем, чтобы освобождать святой город, а только затем, чтобы поддержать к себе уважение своих единоверцев.
     Незадолго до возвращения в Европу Фридрих нанес еще одну пощечину Риму, пойдя на самокоронацию в Иерусалиме.
     Папа был взбешен. Он не хотел и слышать о мире, в котором признавалось равенство «неверных» с христианской церковью. Поэтому поспешил наложить интердикт на Иерусалим, то есть временно запретил совершать богослужение и обряды в Иерусалиме, а также запретил пилигримам посещать святые места.
     Продолжая накалять атмосферу, Рим начал интриговать и распускать слухи о смерти Фридриха. Мало того, папа двинул три армии в Сицилию, королем которой на ленных правах считался Фридрих, тогда как верховным владыкой признавался сам папа.
     Взволнованный событиями в Сицилии и Ломбардии, к которым приложил руку папа, Фридрих поспешил вернуться в Европу. К концу 1229 года он очистил от папских наемников не только Северную и Центральную Италию, но и южную часть страны.
     В 1230 году между ним и папой был заключен мир. Правда, от мирного договора император не получил никаких особых материальных выгод и даже вынужден был вернуть захваченные им земли в Папской области, возместить убытки защитникам папы и уплатить штрафную сумму. Кроме того, он взял на себя обязательство в дальнейшем не облагать налогами духовенство, не судить королевским судом представителей духовенства и не оказывать давления на исход выборов епископов и аббатов.
     Хотя папа мог в известном смысле торжествовать политическую победу, но это была иллюзорная победа, так как Фридрих прочно утвердился в Северной Италии и создал вокруг Папской области кольцо имперских владений. Это явно не устраивало папу, и он в 1239 году вновь отлучает императора от церкви. В Германию отправляются легаты для организации борьбы с Фридрихом и подыскания нового императора.
     Ради «спасения христовой веры» понтифик сносится не только с французским и английским королями, но даже с татарами, чтобы они через Венгрию вторглись в империю и нанесли удар строптивому Фридриху и всему его семейству. Фактически папа преследовал цель окончательного устранения династии Гогенштауфенов с политической арены.
     Папа оказался настолько безрассуден и слеп в своей ненависти к Фридриху, что не желал видеть сарацинские колонии в Италии, которые могли предоставить в распоряжение веротерпимого императора 30 тысяч превосходных воинов-мусульман. И они были предоставлены. Началась охота на глупого и злобного понтифика. И если бы не смерть Григория IX, он неизбежно попал бы в руки своего смертельного врага, от которого трудно было ждать пощады.
     Смерть Григория IX не прекратила борьбу с императором, а лишь на некоторое время отсрочила обострение этой борьбы, ибо речь шла не об устранении отдельной личности, досаждавшей Риму, а об утверждении права католической церкви диктовать свои условия и требования светским владыкам, тем самым укрепляя церковный теократизм.
     На соборе 1245 года в Лионе, куда трусливо бежал новый папа Иннокентий IV, резонно опасавшийся гнева императора, был обнародован декрет о лишении Фридриха II престола ввиду того, что он, будучи клятвопреступником и еретиком, совершил вероломство и святотатство.
     Одна религиозно-политическая интрига накручивалась на другую. Один политический заговор сменялся другим. Один за другим провозглашались крестовые походы против Фридриха, а он тем не менее прочно сидел в седле.
     Фридрих II умер в 1250 году во время очередного крестового похода против него. Германией должен был управлять его сын Конрад, а Сицилийским королевством – другой его сын, Манфред.
     После смерти Конрада в 1254 году Манфред продолжил успешную борьбу с папой. Однако на спасение папы Александра IV явился французский принц Карл Анжуйский. В 1268 году в сражении при Тальякоццо внук Фридриха II Конрадин потерпел полное поражение и оказался в плену.
     Новый папа Климент IV потребовал поголовного истребления рода Гогенштауфенов. Четырнадцатилетнего Конрадина обезглавили, убиты были и другие члены этой «еретической семьи».
     В результате резни, санкционированной первосвященником, французский принц Карл Анжуйский стал королем Сицилийского королевства и при благосклонном содействии папства установил тиранический режим правления. Эта тирания послужила причиной мощного восстания с почти поголовным истреблением ненавистных французов. Восстание, известное под названием «Сицилийской вечерни» произошло в 1282 году.
     Фридрих II как политическая фигура и как живая человеческая личность демонстрирует воистину уникальные качества для человека эпохи феодализма. Еще в молодости он посвятил себя улучшению политического положения в Сицилии, учредив в городах острова представительные парламенты, провозгласив принцип равенства в правах и обязанностях, освободив в своих областях всех крепостных, учредив дешевое судопроизводство для бедных, запретив частные войны, упорядочив торговлю. Он отстаивал принцип веротерпимости, основывал библиотеки, поощрял переводы философских и научных сочинений. В Неаполе им был организован университет. В Салерно покровительствовал медицинскому училищу. Щедрой рукой предоставлял средства для воспитания и образования талантливой молодежи из бедных семей. По всему государству создавались великолепные архитектурные произведения. Скульптура, живопись и музыка пользовались непосредственным высочайшим покровительством. Очень важно и то, что при Фридрихе начал формироваться итальянский национальный язык, а это невозможно сделать, если не развивать соответствующий литературный язык, взяв за основу какое-либо провинциальное наречие.
     В глазах Рима все это выглядело как вызывающе дерзкое торжество греховных начал в человеке, который желает блаженствовать в земном мире, а не в потустороннем. И Рим словами папы Григория IX заявлял: «…этот зловредный король утверждает, что, говоря его словами, свет был обольщен тремя обманщиками, Иисусом Христом, Моисеем и Магометом; что двое из них умерли в уважении, а третий повешен на кресте. И теперь еще он открыто и громко называет безумцами тех, которые верят, что Бог, Всемогущий Создатель мира, был рожден женщиной».
     Это был намек на знаменитую книгу «О трех обманщиках», в написании которой якобы принимал участие Фридрих.
     Ангельский доктор по кличке Немой Бык. Из недр доминиканского ордена вышел средневековый католический философ Томас (Фома) Аквинский, стремившийся поставить науку на службу католической религии. Его учение получило всеобщее признание в католическом мире. В 1879 году папа Лев XIII разослал всем патриархам, примасам, архиепископам и епископам специальную энциклику, в которой учение Томаса Аквинского объявлялось обязательным и непререкаемым для всех католиков.
     Как жил и творил этот непререкаемый авторитет католицизма?
     В конце 1225 или в начале 1226 года в семье графа Ландольфа праздновалось прибавление семейства. На свет появилось крошечное существо, огласившее замок Роккасекка своим громким писком.
     Замок графа Ландольфа находился в живописном месте близ городка Аквино, относящегося к Неаполитанскому королевству. Когда жена графа немного оправилась после родов, сына крестили и назвали Томасом (Фомой).
     В тот год графу не было покоя. Близилось начало крестового похода, и он, рыцарь из окружения Фридриха II, торопился явиться в военный лагерь императора.
     В суровое время рос, воспитывался и воздавал философскую хвалу римской церкви Томас из Аквино, или просто Аквинат.
     Когда мальчику исполнилось пять лет, его определили на учебу в бенедиктинский монастырь Монтекассино. В монастыре он провел около девяти лет, изучая грамматику, диалектику и риторику, относящиеся к низшей ступени образования – тривиуму.
     В 1239 году Томас снимает монашескую рясу и возвращается в родной замок. Причиной тому послужило изгнание бенедиктинцев из Монтекассино Фридрихом II. Осенью того же года он направляет свои стопы в Неаполитанский университет.
     Прошло пять лет, и Томас принимает решение вступить в орден доминиканцев. Это противоречило планам его родителей, которые хотели видеть упрямое чадо аббатом Монтекассино. В своем стремлении заставить отпрыска отказаться от принятого решения они обратились даже к папе, прося первосвященника, чтобы их сыну, если нельзя его переубедить, позволили носить одежду доминиканцев, но занимать пост аббата в бенедиктинском монастыре. Однако юноша был непреклонен.
     Совершив пострижение в монахи ордена доминиканцев, Томас несколько месяцев провел в монастыре Неаполя. Оттуда его забрал с собой в Болонью генерал ордена доминиканцев Иоанн Тевтонский. В Болонье руководство ордена приняло решение направить молодого прозелита в Парижский университет, ведущий центр богословской мысли католического мира. Однако намечавшаяся поездка не состоялась, так как в дело вмешалась семья Томаса. На пути в Париж его перехватили братья и доставили в замок Роккасекка, где заключили в охраняемую башню. В заточении Томас находился свыше года.
     Однажды братья, желая совратить упрямца и сбить его с избранного пути, привели куртизанку и втолкнули ее в покои Томаса. Тот, поняв, что его пытаются скомпрометировать, пришел в дикую ярость и, выхватив из камина пылающее полено, закричал, что подожжет замок. Перепуганная женщина и смущенные братья поспешно ретировались.
     Видя, что сын не изменит своего решения, мать смирилась и позволила ему поступать по собственному усмотрению. Получив свободу, Томас отправился осенью 1245 года в Париж.
     В Париже он пробыл три года, занимаясь в университете под руководством знаменитого Альберта из Кельна, или Альберта фон Больштедта, прозванного впоследствии Великим за глубину и энциклопедичность своих познаний в областях богословия, философии и наук о природе. Благодаря стараниям Альберта Великого в обиход средневековой философии вошли многие работы Аристотеля.
     Три года учебы пролетели незаметно. И вот Томас вместе со своим учителем отправляется в Кельн с целью организации там центра по изучению богословия. Вновь и вновь он старательно вникает в слова наставника, хотя внешне не проявляет особого рвения, редко принимает участие в диспутах, сторонится шумных компаний. За молчаливость и нелюдимость остряки прозвали его Немым Быком.
     После четырехлетнего пребывания в Кельне Томас возвратился в Парижский университет, где прошел все ступени, необходимые для получения степени магистра богословия.
     До 1259 года Томас читал в Парижском университете богословские лекции. Погрузившись в преподавательскую и писательскую деятельность, он всячески избегал административных дел, мешавших его занятиям и раздражавших своей бестолковостью.
     Римская курия давно и внимательно присматривалась к этому немногословному магистру богословия. Ей нужен был человек, который смог бы стать авторитетным пропагандистом духа и политики католицизма. Выбор пал на Томаса Аквинского, и его вызвали в Рим, где поручили переработать таким образом аристотелизм, чтобы пресечь поползновения использовать сочинения древнегреческого философа в целях свободомыслия. Кроме того, Рим стремился теоретически обосновать законность деятельности инквизиции во главе с доминиканским орденом, членом которого был Аквинат.
     Монашеская инквизиция была организована в 1233 году. Являясь воинственным средством осуществления теократической политики Рима, инквизиция нуждалась в своих идеологах для оправдания беспощадной борьбы церкви в деле утверждения этой политики. Одним из таких идеологов должен был стать Томас Аквинский, и он им стал, оправдав возлагаемые на него надежды.
     В своих сочинениях магистр богословия доказывал, что еретиков законно принуждать к соблюдению тех обязательств, которые они приняли на себя по отношению к церкви до своего выхода из нее. При этом теоретик католицизма подчеркивал: если принятие веры есть акт свободной воли, то сохранение принятой веры – дело необходимости. Следовательно, те, кто впадают в грех ереси, заслуживают не только исключения из церкви, но также исключения из жизни.
     В 1269 году по заданию папской курии Аквинат возвращается в Париж. Курия была весьма озабочена атмосферой, сложившейся в своем оплоте богословия – в Парижском университете. Аудитории университета стали ареной ожесточенных стычек между латинскими сторонниками аверроизма и радетелями августиновского богословия.
     Об отношении Аквината к парижским аверроистам говорит эпизод, имевший место во время приема во дворце французского короля Людовика IX. На этом приеме он сидел где-то в уголке, перебирая четки и о чем-то сосредоточенно размышляя. И вдруг, услышав случайно обороненную фразу о парижских аверроистах, резко вскочил, ударил кулаком по столу и крикнул: «Ха! Мы приведем манихейцев в порядок!».
     «Порядок превыше всего!» Знакомый лозунг, не правда ли? Если прислушаться к его звучанию, то можно будет уловить и шуршанье перьев доносчиков, и скрип гильотины, и топот сапожищ штурмовиков, и лязганье винтовочных затворов...
     Вспомним, что с помощью трактатов Томаса Аквинского церковь отстаивала право карать огнем инквизиции всех еретиков, требуя это делать с «любовью и терпением».
     Устав от парижской суеты, Аквинат вернулся в Италию, где приступил к преподаванию богословия в Неаполитанском университете. В начале 1274 года он покинул Неаполь, чтобы принять участие в Лионском соборе, созываемом папой Григорием Х. В дороге наш путешественник тяжело заболел и умер 7 марта 1274 года в монастыре бернардинцев в Фоссануове.
     Сложное философско-богословское учение Томаса Аквинского далеко не сразу получило признание среди схоластических течений католицизма. При жизни и в первые десятилетия после его смерти оно имело много противников не только среди свободомыслящих философов, но и в кругах догматических богословов. И все же постепенно сторонников учения Аквината становилось все больше. Этому способствовало и присвоение ему официального титула «ангельского доктора» (doctor angelicus), и признание в XVI веке пятым «учителем церкви».
     Чем прельщал и прельщает Аквинат католических богословов?
     Решая фундаментальный вопрос о соотношении веры и знания, будущий ангельский доктор пришел к выводу, что наука и религия отличаются друг от друга не по цели, а по средствам достижения истины. Наука в своих исканиях опирается на опыт и разум, тогда как религиозное сознание получает истину посредством откровения. Цель же у них одна – укрепление веры.
     В отличие от Ансельма Кентерберийского, который считал, что догмат о существовании Бога доказуем при помощи разума, Аквинат исключает такую возможность. Он правильно уловил главный изъян «онтологического доказательства», а именно: если подобные догматы подсудны человеческому разуму, то богословие легко может раствориться в философии, которая пробуждает в умах людей сомнение и может увести в болото ереси. С точки зрения Аквината положение «Бог есть» самоочевидно, но только не для сомневающегося разума, пытающегося в логике человеческих понятий выразить неизреченную логику божественной мудрости, а для разума верующего человека. Если же любой человек будет позволять себе доказывать существование Бога средствами философии и науки, это приведет к всеобщему смятению умов. Таким образом, существование Бога не нуждается в логических доказательствах. В доказательствах своей правоты нуждается человек, идущий от науки и философии к богословию. Эти доказательства являются доводами в пользу такого пути.
     Зыбкие аргументы. Они базируются на постулате безусловной веры в Бога. Этот постулат не менее иррационален и мистичен, чем исходные положения «онтологического доказательства» Ансельма Кентерберийского.
     Томас Аквинский был очень трудолюбивым и плодовитым писателем, из-под пера которого вышло множество сочинений на самые разнообразные темы. Наиболее важными его произведениями являются знаменитые «Суммы», первая из которых называется «Суммой истин католической веры против язычников». В силу того, что в данной «Сумме» философский материал преобладает над богословским, ее нередко именуют «Суммой философии». Этот литературный цикл завершается «Суммой теологии», считающейся неоконченной.
     Аквинат, будучи блестящим мастером систематизации и компромисса, создал грандиозный богословско-философский синтез, в контекст которого были включены весьма интересные и глубокие мысли.
     В центре философских изысканий католического богослова находится традиционная для средневековой схоластики проблема универсалий (общих понятий), далеко выходящая за рамки учения о познании, его формах и методах, ибо вплотную касается основополагающих ценностей католического мировоззрения. Решая эту проблему, Аквинат исходит из того постулата, что истинно общее (универсальное) не дано постичь человеку, поскольку главным и конечным источником такого рода всеобщности является сверхъестественный божественный ум. Посягать на абсолютное знание – значит уподоблять себя Богу, а это – святотатство и ересь.
     Однако в области философии угрозы и брань – плохие аргументы в пользу отстаиваемой точки зрения. Поэтому талантливый идеолог церкви пытается логическими средствами доказать свою правоту. В этих целях он отождествляет абсолютное всеобщее знание Бога (идеальное) с божественной сущностью (реальным), то есть придает общему так сказать бытийственный характер. Соответственно данному отождествлению делается вывод: сущность всего едина, но формы ее существования (проявления в чувственном бытии) многообразны.
     До Томаса Аквинского богословско-философская мысль, развивавшаяся преимущественно в русле традиции апологетики и патристики, довольствовалась главным образом Св. Писанием и его толкованием. Социальные изменения в жизни Западной Европы и рост притязаний католической церкви на руководящую роль в мировой политике вынуждали идеологов церкви переоценивать свои аскетическо-мистические идеалы, весьма далекие от реальной жизни, и так строить этические учения, чтобы они приобретали по форме характер конкретных социально-политических доктрин.
     Каждая эпоха имеет свои представления о сути подобных доктрин. Если учитывать, что политика в эпоху Средневековья была тесно связана с деятельностью церкви, с ее теократическими поползновениями и не делилась на политику как самостоятельный вид практической и теоретической деятельности, то политический смысл этико-богословских доктрин должен был выглядеть иначе, нежели в последующие эпохи. Церковь, стремящаяся к государственной власти, не могла пройти мимо такого важного инструмента государственного управления, как право. Вот почему в то время социально-политические доктрины принимали этико-правовой вид. Иначе говоря, в период расцвета средневековой схоластики этизация и теологизация коснулись прежде всего права. Особенно преуспел на этом поприще Аквинат, который четко разграничил вечное (божественное) право и право естественное.
     Согласно Аквинату, вечное право – это совокупность правил божественного руководства миром, а естественное право – это проявление божественной сущности в естественном порядке вещей. Руководствуясь естественным правом, люди приобщаются к вечности и непогрешимости божественного права. Конкретизацией естественного права, присущего всем живым существам, является собственно человеческое право, законы которого в отличие от законов естественного права постоянно меняются. В свою очередь человеческое право распадается на общенародное право и положительное (гражданское) право, действующее в конкретном государстве.
     Учение о государстве как носителе положительного права изложено Аквинатом в трактате «О правлении владык», в котором анализируется власть, объединяющая государство в единое целое на принципе иерархической организации общества. На верхней ступени этой иерархии находятся духовные пастыри, которым в религиозно-моральном плане должны подчиняться светские владыки. В данном случае доминиканский богослов выступает представителем умеренной теократии, поскольку не требует от светских властей рабского служения церкви. По его мнению, отличному от мнению многих предшественников и современников, государство, как и церковь, является продуктом божественного установления. Отсюда следует, что церковь и государство в известных отношениях могут выступать равными партнерами. Последнее не противоречило интересам церкви, которая в условиях феодальной раздробленности вынуждена была нередко идти на поводу у строптивых и своевольных феодалов. Чтобы защитить себя как собственника и отстоять свои права духовного общенародного пастыря, церковь должна была ратовать за крепкую центральную власть. Именно это уловил и выразил Аквинат, который, различая пять форм государственного правления (монархию, аристократию, олигархию, демократию и смешанные формы), отдает свое предпочтение монархии, считая ее наиболее естественной формой государственной власти. Но при этом, отстаивая интересы церкви, он отвергал важное положение римского права, согласно которому все, что угодно государю, имеет силу закона. В противовес данному положению утверждалось, что все, противное божественному предначертанию и высшему разуму, не есть закон. Следовательно, некоторые веления светского государя, которым придается статус законов, но которые противоречат христианской морали, могут быть не исполнены.
     Понимание Аквинатом законов человеческого общежития определяет правило толкования юридических законов, а именно: законы должны толковаться по духу, а не по букве. В условиях средневековья и папской борьбы за власть в посюстороннем мире это санкционировало произвол и террор церковников по отношению к инакомыслящим и иноверцам.
     Балансируя между «небесным» и «земным», Аквинат склоняется в пользу института частной собственности, закрывая глаза на учение первых отцов церкви и защищая рабство как вид частной собственности.
     Несмотря на многие натяжки и явно тенденциозные трактовки предметов, интересующих церковь, надо еще раз подчеркнуть, что Томас Аквинский был чрезвычайно талантливым идеологом католицизма. Однако даже в условиях благоволения к нему со стороны верховных церковных иерархов, приходилось в трудной и упорной борьбе проводить свою линию, отвечающую фундаментальным интересам церкви.
     Расплата за свободомыслие. Церковь умеет воздавать должное своим верным слугам, равно как умеет вычеркивать из памяти людей образы тех, кто осмеливался критиковать или ставить под сомнение ее авторитеты. Попыталась она предать забвению и философа, жившего в Соломенном переулке Латинского квартала Парижа, где помещался возглавляемый им факультет свободных искусств. Звали этого философа Сигером Брабантским.
     «Так как душа познает другое, постыдно, чтобы она не знала самое себя, – размышлял магистр Сигер Брабантский, сидя в своей маленькой каморке и перечитывая введение Аверроэса к книге Аристотеля «О душе». – Безусловно, Томас Аквинский заблуждается, приписывая мышление человеку, а разум – душе, отделяемой от тела. Разум, от которого исходит мышление, есть высшая способность человека. Разумная душа неотделима от тела».
     Придя к такому заключению, Сигер навел порядок в своей каморке и направился на лекцию, которую с нетерпением ожидали его студенты.
     Парижские улицы тех времен были узенькими и страшно грязными. Дома тесно прижимались друг к другу. Осторожно обходя непросыхающие лужи, наполненные нечистотами, магистр с опаской поглядывал на открытые окна домов, из которых его могли окатить содержимым ночного горшка. Впрочем, эти дурно пахнущие сюрпризы можно отмыть. Куда опаснее была та грязь, которую на него выливали папские легаты. Эту грязь некоторые умники безуспешно отмывали своей кровью.
     Университет, гордость парижан, находился по соседству с Соломенным проулком. Тогда он состоял из трех старших факультетов, на которых преподавались право, медицина и богословие, и подготовительного, или артистического факультета (факультета свободных искусств). Университет славился на всю Европу. В его стенах можно было встретить смуглолицых итальянцев, светловолосых славян, веснушчатых ирландцев, рыжебородых германцев. Многие студенты артистического факультета, вдохновляемые своими преподавателями, увлекались сочинениями Аристотеля и его арабскими комментаторами во главе с Аверроэсом. В последнее время церковники начали угрожать латинским аверроистам отлучением от церкви.
     Сигер был активным участником конфликта с богословами. Этот конфликт особенно обострился, когда представители подготовительного факультета потребовали превратить свой факультет из низшего в высший. На новом факультете должна была преподаваться философия, которая включала бы в себя элементы естествознания.
     К сожалению, весьма скудны сведения о жизни вдохновителя парижских аверроистов. Биографы полагают, что родился он примерно в 1240 году в герцогстве Брабантском.
     В 1255 году молодой каноник Сигер Брабантский переселяется из Льежа в Париж, где пять лет спустя получает звание магистра и в начале шестидесятых годов приступает к преподаванию в Парижском университете на артистическом факультете.
     В 1272 году аверроистски настроенные магистры университета вместе с группой студентов создали свой факультет, ректором которого избрали Сигера. Этот факультет просуществовал три года.
     Начало 1277 года ознаменовалось очередным походом церкви против свободомыслящих Парижского университета. Возглавил его парижский епископ Тампье, опиравшийся на поддержку магистров богословского факультета. Выступление ортодоксов закончилось изгнанием аверроистов из университета.
     Осенью того же года легат инквизиции во Франции Симон де Валь вызвал Сигера для допроса и потребовал отправиться в летнюю резиденцию папы, находящуюся в Орвието. Сигер хотя и согласился, но с отъездом не спешил, пока ему ясно не дали понять, что задержка только ухудшает его положение. Деваться было некуда, и в 1281 году он отправился в Рим, где на папском престоле сидел под именем Мартина IV Симон де Брион, бывший папский легат, который в середине семидесятых годов восстанавливал единство Парижского университета, нарушенное борьбой между аверроистами и богословами.
     В Риме к Сигеру приставили агента инквизиции в роли секретаря, который должен был неотлучно сопровождать опального магистра. Этот «секретарь» отлично справился со своей подлинной ролью – ролью наемного убийцы. Его кинжал впился в сердце Сигера в 1282 году. Злодейское убийство в Орвието не получило огласки. Поговаривали, что убийца был сумасшедшим монахом-фанатиком. Это была лживая сплетня, сознательно распространяемая теми, кто направлял руку с кинжалом.
     Личность Сигера Брабантского и его идеи долгое время были окутаны пеленой молчания. Впервые это молчание нарушил великий Данте в своей «Божественной комедии».
     Хотя Сигер Брабантский никогда не отрицал церковный авторитет и даже говорил об абсолютной истинности христианского учения, тем не менее он шел своей дорогой, заявляя, что идеи Аристотеля противоположны абсолютным истинам церкви. Поэтому парижский магистр и его единомышленники-аверроисты допускали неустранимые противоречия между истинами философии и догматами религии. Это нашло отражение в знаменитой теории двух истин, утверждавшей наличие двух авторитетов – силы логических аргументов человеческого разума (Аристотель) и богословских обоснований догматов католической церкви (Св. Писание). Теория двух истин отстаивала право на независимость философии от богословия, тем самым сокрушая интеллектуальное господство церкви. В этом смысле парижский аверроизм стоит у истоков европейской научной и философской мысли Нового времени.
     Гибель талантливого французского философа не остановила пытливых искателей Истины. Но само время было таким, что не приходилось рассчитывать на успешное развитие философии и науки. Европа находилась на пороге серьезных военных испытаний.
     В середине XIII века из азиатских степей на равнины Европы хлынули монголо-татарские орды. Первый грозный вал кочевников обрушился на русские земли, Польшу, Силезию и Моравию. Затем воины Батыя разрушили столицу Венгерского государства город Пешт. Вскоре варварская конница достигла восточных берегов Адриатического моря.
     Раздираемый междоусобицами, обескровленный неудачными крестовыми походами, Запад не мог сдержать натиск кочевников. От полного покорения он был спасен лишь тем, что потомки Чингисхана, отяжелев от награбленного, начали его долгий и кровавый дележ. Но народам Западной Европы от этого не стало легче, так как французский король Филипп IV вступил в 1295 году в войну с Англией, которая, в свою очередь, втянулась в войну с Шотландией, одновременно озаботив себя удержанием недавно покоренного Уэльса.
     Его звали Джефри Чосер. В разгар Столетней войны в семье лондонского виноторговца Джона Чосера родился сын Джефри Чосер, которому суждено было стать автором бессмертных «Кентерберийских рассказов».
     В то время в Лондоне насчитывалось около сорока тысяч жителей и он представлял собой небольшой город, обнесенный крепостными стенами.
     С младенческих лет Джефри был погружен в мир фантастических рассказов, что было вполне в обычаях той поры. Особыми развлечениями англичане XIV столетия не могли похвастаться. После вечернего звона, оповещавшего о том, что пора тушить огни, улицы города вымирали. И было отчего. Одинокого прохожего, рискнувшего высунуться из дому в столь поздний час, могли без всякого повода огреть дубинкой по голове или пырнуть кинжалом.
     Люди ложились спать вскоре после захода солнца. Спали, как правило, вповалку в большой горнице или столовой, а перед сном любили рассказывать и слушать всякие истории. Участником этих слушаний был и маленький Джефри, узнавший от рассказчиков о битвах с шотландцами, ирландцами и французами, о голодных временах и чумных морах, о смелых рыцарях и трусливых грабителях. Иной раз он слушал захватывающие истории о греческих богах и героях. Не обходилось и без рассказов о добрых и злых волшебниках, о привидениях и нечистой силе.
     Когда Джефри исполнилось семь лет, вся их семья переехала в город Саутгемптон, где отец занял должность заместителя королевского виночерпия. Здесь Джефри приступил к занятиям под руководством приходского священника, который обучал детей хорошим манерам, молитвам и азам латыни.
     На первых порах ученики начальной школы учились читать и писать по латыни с помощью листа пергамента, защищенного от повреждений прозрачным слоем рога. На таком пергаменте записывались алфавит, слова молитвы и другие полезные и бесполезные слова. После усвоения азов чтения и письма ученики переходили к изучению Псалтыря, одной из книг Библии, содержащей 150 псалмов (песнопений, восхваляющих Бога, выражающих молитву, жалобы и т. д.). Преподавание велось на французском языке, языке завоевателей, которые овладели Британией в XI веке с помощью войск герцога Вильгельма Нормандского, или Вильгельма Завоевателя. В конце 1066 года в Вестминстерском аббатстве состоялось коронование Вильгельма Завоевателя. Так французский язык стал официальным языком Англии, но не языком английской улицы, на котором разговаривал Джефри Чосер, хотя и овладевал латынью с помощью французского языка.
     Окончив семилетний курс начальной школы, Чосер начинает посещать университет и сближается с некоторыми оксфордскими учеными. В университете он приобретает хорошие знания математики и астрономии, о чем свидетельствует его трактат об астролябии, написанный для сына Льюиса.
     В 1357 году Чосер уже числится младшим служителем при дворе Елизаветы. В ту пору ему было примерно шестнадцать лет. По средневековым меркам это – возраст взрослого человека.
     Роль придворного Чосер выполнял без лести и суеты. Он был почтителен, сдержан и немногословен. В соответствии с придворным этикетом в его обязанности не входило развлекать светское общество. Поэтому он не спешит раскрыть двору графини свое поэтическое дарование. Главной его обязанностью является работа переписчика и счетовода.
     Во время поездки в Хэтфилд на рождественские праздники молодой придворный познакомился со сверстником по имени Джон Гонт, который стал его другом и защитником на всю жизнь.
     Джон Гонт был благородных кровей, как-никак – а граф Ричмондский и младший брат принца Лионеля. По отзывам современников, граф являлся человеком широкого кругозора.
     Наступил год 1359. Чосер ушел на войну и с оружием в руках участвовал в нескольких военных кампаниях, а затем служил на дипломатическом поприще.
     Война всегда преподносит много сюрпризов. Так, во время одной из поездок за фуражом Чосера захватили в плен французы, потребовавшие выкуп. Это требование было удовлетворено. Более того, сам король уплатил выкуп.
     После подписания весной 1360 года мирного договора Чосер отплыл вместе с сыновьями короля на родину, чтобы начать новый этап в своем образовании, этап обучения юриспруденции.
     Во второй половине шестидесятых годов умер отец Джефри, а его овдовевшая мать вышла в очередной раз замуж. Почти одновременно Джефри женится на фрейлине королевы Филиппе Роэт.
     Весной 1369 года французский король Карл V официально объявил войну Англии. В ответ на это Гонт совершил рейд по территории Франции. В этом рейде его сопровождал Чосер.
     Предпринятый Гонтом набег на Францию оказался неудачным. Причин тому было несколько. Во-первых, силы англичан подорвал бесплодный поход в Испанию Во-вторых, французами командовал одаренный полководец дю Геклен, сын мелкого бретонского дворянина, которые первые пятнадцать лет своей военной карьеры провел в качестве предводителя партизанского отряда, нападавшего на англичан в лесах Бретани. Отбросив тактику рыцарства и овладев приемами партизанской войны, бретонский дворянин, став коннетаблем Франции, заставил французскую знать умело сражаться не только верхом на коне, но и в пешем строю, а также научил нападать на аванпосты и отставшие части противника. К тому же он был первым командующим, понявшим все значение пороха при осаде.
     Через несколько лет на Чосера возложили важную дипломатическую миссию: он получил назначение в составе комиссии участвовать в переговорах с герцогом и гражданами Генуи по вопросу о выборе английского порта, где генуэзские купцы могли бы основать торговое предприятие. В Италии он находился больше года. Есть основания полагать, что в Падуе Чосер встречался с великим итальянским поэтом Петраркой. Из поездки он вернулся большим почитателем итальянской поэзии. Сразу после поездки им начали создаваться краткие жизнеописания, вошедшие затем в его знаменитый сборник «Кентерберийские рассказы».
     В мае 1374 года Чосер получил в бесплатную пожизненную аренду большой дом, построенный над Олдгейтскими воротами лондонской городской стены. Вскоре он занял должность надсмотрщика таможни.
     Работа надсмотрщика рутинна и крайне утомительна. Чосеру предписывается неотлучно находиться на своем должностном месте и собственноручно вести документацию. А хитрые, пронырливые торгаши, за которыми нужен глаз да глаз, так и лезут во все щели, чтобы оставить таможенников с носом, провозя гнилой товар и не уплачивая пошлины. Приходится постоянно быть начеку и все проверять лично. Для занятий литературой почти не остается времени, да и особого желания тоже нет после того, как набегаешься за день и наспоришься с крикливыми купцами, норовящими осуществить контрабанду.
     А между тем положение в стране становилось все хуже и хуже. Умер король Эдуард. Французские рейдеры безнаказанно наносили удары по английскому побережью, грабили города и беззащитные торговые суда. Горожане и купцы все громче роптали, все чаще раздавались мятежные призывы. К тому же масла в огонь подливали нарастающие противоречия между аристократами и крестьянами. Обобранные до последней нитки, голодные и озлобленные, крестьяне начинали острить пики и точить ножи.
     В это смутное время на престол Англии взошел десятилетний Ричард, ставший королем Ричардом II. Коронование было пышным, но за пышностью крылась ужасающая нищета и слабость власти.
     Спустя несколько лет после коронования вспыхнуло мощное крестьянское восстание под руководством Уота Тайлера, Джека Стро и Джона Болла.
     Многие из восставших в свое время сражались во Франции и научились отменно пользоваться луком, мечом и боевым топором. Бывшие солдаты хорошо знали, что метко пущенная стрела одинаково валит с ног простолюдина и дворянина.
     Уот Тайлер повел свои мятежные отряды на Лондон.
     За исключением нескольких мелких стычек и штурма упорно обороняющегося замка Рочестер, повстанцы практически не встретили организованного сопротивления на своем пути к Лондону. Этому способствовало несколько причин. Во-первых, никому из власть имущих не могло прийти в голову, что чернь взбунтуется и за несколько дней превратится в грозную силу. Во-вторых, основная часть королевского войска в момент восстания находилась на морском пути в Португалию, а другая часть была в Шотландии, и поэтому не приходилось рассчитывать на их быструю помощь.
     Четырнадцатилетний Ричард и члены Королевского совета, укрывшись в Тауэре, испуганно наблюдали за пожарами в городе в ожидании самого худшего.
     Прискакавший на взмыленном коне в Тауэр сэр Джон Ньютон, выглядел чертовски униженным. А как же иначе? Ведь дворянам не пристало торговаться и договариваться с плебсом. И вдруг они оказываются в ситуации, когда приходится юлить и ублажать разъяренную толпу, постоянно вздрагивая и бледнея.
     Взбунтовавшийся сброд заставил благородного рыцаря поклясться доставить королю послание восставших. Сэр Ньютон, красный от стыда, долго умолял юного Ричарда простить его за то, что невольно стал посланником бунтовщиков. Он поведал, что чернь, как ему велено было сообщить, пришла в Лондон ради спасения короля от его злонамеренного окружения и смиренно просит королевское высочество выйти к народу без страха и сомнения, дабы иметь возможность лично ознакомиться с просьбами народа и узнать всю правду о горестном прозябании простолюдинов.
     Выслушав сэры Ньютона, король и члены Королевского совета с облегчением вздохнули, ибо бунтовщики фактически предоставляли им возможность перевести дух, потянуть время и подготовиться к беспощадному сокрушению плебса.
     Изложив суть послания, сэр Ньютон покинул Тауэр и поспешил к повстанцам, в заложниках у которых находились его сыновья. Он передал Тайлеру, что король доволен переданным ему посланием и на следующее утро готов встретиться с представителями народа в Роттерхите, расположенном вниз по течению Темзы.
     Ранним утром следующего дня на южном берегу Темзы собралась огромная толпа. Впереди толпы находилась группа облаченных в доспехи повстанцев, над чьими головами развевались знамена св. Георгия. У кромки воды стояли руководители восстания во главе с Тайлером и Боллом.
     Приближался момент исключительной важности – первая в истории Английского королевства встреча представителей народа с монархом для открытого и честного обсуждения животрепещущих проблем простолюдинов. Все с нетерпением ожидали появления королевского барка. Наконец он показался в сопровождении четырех небольших судов.
     Свиту короля составляли члены Совета и придворные вельможи, включая ненавистного простому люду архиепископа Сэдбери и казначея Хейла. Последние были встречены гневными криками и проклятиями.
     И вот небывалая беседа началась.
     Не покидая палубы судна, король обратился к собравшимся на берегу с вопросом, в чем заключаются их пожелания.
     В ответ последовало приглашение сойти на берег, чтобы спокойно все обсудить.
     После короткого совещания граф Солсбери прокричал:
     – Это абсолютно невозможно. Ваш вид неподобающ для того, чтобы король разговаривал с вами.
     На глазах огорошенных людей барк быстро развернулся и поплыл в сторону Тауэра.
     Короткое замешательство повстанцев сменилось гневными криками: «Измена! Предательство!» Хотя многие из них были вооружены знаменитыми английскими луками, стрелы которых поражали цель на расстоянии около двухсот ярдов, однако ни одна тетива не зазвенела.
     Король благополучно удалился восвояси, нарушив свое обещание.
     Кто виноват в этом?
     Конечно, главные виновники – зловредные королевские советники.
     Что же делать?
     Возвращаться домой, где ждет работа, которую необходимо сделать, чтобы не сдохнуть от голода зимой, или довести начатое до конца?
     Вопрос требовал безотлагательного решения. К тому же под стенами Лондона находилось множество людей, которых требовалось кормить, поить, предоставлять крышу над головой.
     Лондон!
     Захват города вынудит вельмож пойти на значительные уступки, а короля – на переговоры. Но в хорошо укрепленный город можно попасть только через узкий мост.
     Трудная задача. Главное – не затягивать ее решение.
     И вот звучит клич: «На Лондон!»
     Повстанцы строятся в боевые колонны и под знаменами с изображением св. Георгия начинают движение к столице королевства.
     Они собираются у Лондонского моста. Перед ними мощная сторожевая башня городских ворот. Эта башня – ключ к мосту через Темзу, на другом берегу которой высятся неприступные городские стены.
     Опускная решетка на запоре. У бойниц в нервном напряжении переминаются лучники.
     Неужели повстанцы решатся на штурм Лондона, который не по зубам многим армиям мира?
     В авангарде повстанцев находится небольшой отряд лучников и копейщиков под предводительством Тайлера. Вождь повстанцев приказывает своим воинам оставаться на местах, а сам направляется к сторожевой башне.
     Удивительно, но ни одна стрела не летит в его сторону.
     Спокойно подойдя к воротам, он вызывает командира гарнизона ольдермена Сибли и о чем-то с ним говорит.
     И вдруг подъемный мост начинает опускаться.
     Сибли выходит из ворот, подходит к Тайлеру, и они обнимаются.
     Столица королевства покорно отдает себя во власть повстанцев.
     Лондонцы восторженно встречают их.
     Руководители восстания обращаются к своим подчиненным и к горожанам со строгим предупреждением, гласящим, что любой, кто попытается использовать сложившуюся ситуация в преступных целях, будет немедленно повешен.
     «Мы ревнители истины и справедливости, – говорится в обращении, – но не воровства и грабежей».
     Пора решать главные задачи восстания.
     Следуя приказу, крестьянская армия делится на несколько отрядов. Один из них направляется к центру правосудия Темплу, чтобы уничтожить все хранящиеся там документы. Другой отряд с аналогичной миссией движется в сторону лондонской юридической корпорации. Часть повстанцев освобождает узников тюрем Флит и Ньюгейт. Большой отряд окружает Тауэр и устанавливает за ним постоянное наблюдение. Наиболее многочисленный отряд отправляется сводить счеты с самым ненавистным врагом простого люда – герцогом Джоном Гентским, который на средства, награбленные во Франции и Англии, построил один из роскошнейших в Европе дворцов – дворец Савой. Этот дворец является штаб-квартирой герцога, где хранятся счета, книги записей и награбленные сокровища.
     Дворцовая челядь ненавистного герцога отпускается с миром. Мстители вымещают свои обиды и гнев не на людях, а на вещах, безжалостно громя и круша все подряд. Драгоценные камни разбиваются в сверкающую пыль в ступах, специально принесенных для этих целей.
     Один из мстителей пытается спрятать под одеждой несколько серебряных изделий. Его изобличают и вешают.
     Дворец поджигают. Он пылает и рушится.
     Вожди восставших собираются в доме Томаса Фаррингдона на совещание. Они составляют два списка. Первый список – это требования, обращенные к юному королю. Второй список – это имена тех, кто за свои злодеяния должен быть предан смерти. В число смертников входят прежде всего принц Гентский, архиепископ Сэдбери, лондонский епископ Джон Легге, и королевский казначей Хейл. Затем во все города королевства направляются гонцы для оповещения подданных и координации дальнейших действий.
     Хотя король и придворные в панике, но все же не все потеряли голову от страха. Кое-кто из приближенных пытается найти выход из положения. Мэр Лондона Уолворт требует незамедлительных действий, обещая в течение одного дня собрать несколько тысяч воинов из семей богатых купцов, гарнизона Тауэра и наемников сэра Роберта Ноллиса. Против этого плана выступает Солсбери, резонно считающий, что в условиях города и его узких улиц будет самоубийством сражаться с мятежниками. Он предлагает тянуть время, чтобы собраться с силами и только тогда жестоко проучить бунтующую чернь. А посему необходимо начать переговоры.
     Вечереет.
     Город освещают походные костры и огонь догорающего дворца герцога Гентского.
     Из Тауэра к повстанцам выходят два рыцаря, один из которых несет в руках пергаментный свиток, скрепленный королевской печатью. Их немедленно окружает толпа. В свете факелов зачитывается обращение короля к восставшим. Король призывает крестьян с миром разойтись по домам, обещая все простить им. Вернувшись же домой, крестьяне могут изложить свои обиды и просьбы в письменном виде, а затем переслать их лично королю, который вместе с лордами и членами Совета рассмотрит эти письма и примет решение, идущее на благо всем.
     Толпа возмущенно ропщет. Все понимают, что их пытаются надуть.
     Немного позже через уличных глашатаев Уот Тайлер получает новое послание, в котором король приказывает представителям верного ему народа собраться на следующее утро в Майл-Энде, где он своей королевской милостью позволит им высказать все обиды ему лично и постарается, насколько это в его власти, облегчить их судьбу.
     В семь часов утра 14 июня 1381 года распахнулись главные ворота лондонского Тауэра. Поднялась вверх опускная решетка. Подъемный мост медленно опустился, коснувшись земли по другую сторону глубокого рва с темной водой.
     Из-под каменной арки выехала кавалькада придворных вельмож во главе с королем. Впереди торжественной процессии двигались герольды в расшитых королевскими знаками плащах. За ними следовал королевский оруженосец сэр Обри де Вер, крепко сжимая в руках символ государственной власти – громадный меч. По пятам оруженосца на породистом коне гарцевал сам король с золотой диадемой вокруг головы. Далее теснилась знать, в толпе которой находилось три герцога – два единокровных брата короля, герцог Кентский и сэр Томас Холланд, а также командующий войсками наемников сэр Роберт Ноллис. В свите сопровождающих присутствовала и пожилая королева-мать, восседавшая в богатой повозке.
     Люди, густой толпой стоявшей на всем пути движения короля и его свиты, в почтении снимали шляпы и приветствовали короля радостными возгласами, одновременно выкрикивая угрозы и оскорбления в адрес сопровождающих его вельможных лиц.
     Два раза короля останавливали, чтобы вручить петиции.
     Конечным пунктом всей этой пышной процессии был огромный пустырь Майл-Энд, который, несмотря на свои внушительные размеры, не смог вместить всех желающих лицезреть короля и присутствовать при исключительно важном государственном акте.
     Впереди собравшихся под развевающимися знаменами стояли руководители восстания, за спинами которых выстроились в ровные шеренги лучники, копейщики, меченосцы и знаменитые «бурые топоры». Чуть поодаль серыми шеренгами застыли шеренги крестьян-повстанцев в простых домотканых одеждах, вооруженные вилами, дубинами, топорами и серпами.
     Когда король появился на поле и приблизился к этим грозным шеренгам, все упали на колени, восклицая: «Да здравствует король и верный ему народ!».
     Как только затихли приветствия, Уот Тайлер, Джон Болл и Джек Строу подошли к королю, склонили головы в почтительном поклоне и от имени всех собравшихся для встречи с королем Уот Тайлер потребовал от Его Величества абсолютного права и разрешения лишить жизни любого человека, которого народ сочтет предателем интересов страны и королевства. Затем Тайлер достал лист пергамента и пункт за пунктом зачитал условия повстанцев, сводившиеся к следующему. Весь народ должен быть освобожден от ига крепостной зависимости, и ни один человек не должен служить другому, иначе как по доброй воле и обоюдному согласию. Каждому человеку предоставляется право свободно покупать, продавать и торговать в любой части Англии. Всем участникам восстания объявляется полная амнистия за любые совершенные ими в ходе восстания поступки.
     Король Ричард, не слезая с седла, молча выслушал Тайлера, кивнул в знак согласия и заверил, что даст указание немедленно приступить к осуществлению этих требований в жизнь. Он также прикажет чиновникам подготовить специальные хартии для каждого графства, которые будут иметь силу государственного закона. После этого Тайлеру было торжественно вручено знамя с королевскими вензелями, свидетельствующее о том, что король принимает вождя повстанцев под свою защиту и дает ему право на свободу действий. Затем юный монарх объехал ряды повстанцев, благосклонно принимая знаки почтения, в то время как следовавшие за ним герольды громко возвещали о принятии королем всех требований народа.
     После встречи с повстанцами король отправился не в Тауэр, ворота которого оставались открытыми, а в Королевскую гардеробную – хорошо укрепленное здание в центре города, недалеко от собора св. Павла. В этой гардеробной хранилась значительная часть драгоценных королевских одежд и богатая домашняя утварь королевского семейства.
     Тем временем повстанцы во главе с Тайлером направились в Тауэр, где уже шло братание вооруженных крестьян с гарнизоном. Королевское знамя обеспечило Тайлеру беспрепятственный вход в замок.
     Тайлера интересовали не достопримечательности Тауэра, а скрывающиеся в нем архиепископ Сэдбери и королевский казначей Хейл, столь ненавидимый простым народом. Оба были найдены молящимися у алтаря в небольшой часовне св. Иоанна, расположенной в главной башне замка. Их вывели на Тауэрский холм и подвели к бревну, которому предстояло сыграть роль плахи.
     Сэдбери помолился, дал прощение своему палачу и стал на колени.
     Палач из числа повстанцев оказался неопытным малым. Ему пришлось несколько раз ударять топором, прежде чем голова архиепископа отделилась от тела.
     Судьбу Сэдбери разделили Хейл, духовник короля Джон Эплдор и главный сборщик налогов Джон Легге.
     В соответствии с обычаями тех времен отрубленные головы насадили на пики и выставили для всеобщего обозрения на воротах Лондонского моста.
     По мнению историков, повстанцы в известном смысле даже пощадили свои жертвы, избавив их от официальной королевской казни за измену. Заодно с короля снималась вина в их смерти, хотя, как мы знаем, король публично санкционировал карательные действия повстанцев. И наконец, простое отсечение головы было менее мучительным, чем официапьная казнь за измену, когда осужденного вешали не до полного удушения, потом вспарывали живот и еще живого потрошили, чтобы затем расчленить тело на четыре части и каждую из них выставить напоказ в четырех различных частях города или страны. В законе эта казнь именовалась «повешением, потрошением и четвертованием».
     Во время этих событий вокруг собора св. Павла и вдоль Чипсайда были расставлены столики, за которыми королевские чиновники выписывали «вольные хартии».
     Остаток этого дня и весь следующий день повстанцы разгуливали по улицам города, размахивая «вольными хартиями». В тех случаях, когда горожане указывали на кого-либо как на известного притеснителя, его немедленно допрашивали и нередко принуждали возместить нанесенный ущерб. Некоторых даже обезглавили, в том числе начальника тюрьмы Маршалси Джона Имворта, которого даже враждебно настроенные к повстанцам лица называли «мучителем, не знающим жалости». Его выволокли из Вестминстерского аббатства и тут же на улице казнили.
     Не обошлось и без перехлестов. Это всегда бывает, когда суд вершит улица, а не закон. Имеется в виду убийство 160 фламандцев, которые были весьма непопулярным национальным меньшинством в Лондоне. Впрочем, в настоящее время историки склонны полагать, что в убийстве фламандцев виноваты не восставшие крестьяне, ничего не знавшие о городских проблемах Лондона, а сами лондонцы. Дело в том, что фламандцы, выходцы из Бельгии и Голландии, считались искуснейшими ткачами и очень успешно конкурировали с членами лондонских швейной и ткацкой гильдий. Естественно, представители этих гильдий ненавидели фламандцев и не упустили случая свести с ними счеты. Вместе с фламандцами пострадали многие банкиры и ростовщики из Ломбардии, чьи дома разграбили и разгромили. Это тоже было делом рук горожан, а не повстанцев, которые занимались совсем иными вещами, но только не городскими разборками между конкурентами.
     Наступило утро 15 июня 1381 года. Король Ричард и его двор готовились к решительной схватке с восставшими, хотя формально имелись в виду всего лишь очередные переговоры. На мирные переговоры никогда не одевают боевых доспехов, за исключением короткого меча или кинжала, считающихся обычными атрибутами одежды вельмож. Однако на этот раз придворные надели на себя прочные латы, скрыв их под длинными накидками.
     Простившись со своими родичами, женами и детьми, знатные лондонские мужи отправились к усыпальнице Эдуарда Исповедника в Вестминстерском аббатстве, где их встретила процессия босых монахов с огромным серебряным распятием, усыпанным драгоценными камнями. Король поцеловал крест и в сопровождении свиты прошел в святилище. Там все склонились в молитве вокруг гробницы причисленного к лику святых короля Эдуарда, последнего из англосаксонской династии, правившего с 1042 по 1066 год. Из заветных хранилищ принесли драгоценные реликвии и пустили по кругу для всеобщего обозрения и целования, после чего все приступили к исповеди.
     В аббатстве обитал некий отшельник, прославившийся своей святостью. Уже много лет он не выходил из своей кельи, проводя дни и ночи в постах и молитвах. У него-то и исповедовался король, получив прощение грехов и благословение церкви.
     Из аббатства королевская процессия в составе двухсот человек направилась в Смитфилд, который в те времена представлял собой обширное пространство к западу от городской стены, где еженедельно проводился рынок лошадей и крупного рогатого скота, а ежегодно – ярмарка св. Варфоломея. На восточной оконечности Смитфилда располагался большой приорат св. Варфоломея и больница, основанная этим монастырем. Запад Смитфилда ограничивался рекой Флит.
     Для встречи было назначено время церковной вечери, когда солнце опускается за верхушки деревьев, а с реки наползает туман.
     Повстанцы расположились лагерем неподалеку от больницы. Представители короны остановились на западной стороне Смитфилда.
     К повстанцам подскакал посланец короля, протрубил сигнал приглашения на переговоры и тут же ускакал назад.
     Уот Тайлер в капюшоне, просторной тунике, чулках, ботинках, с коротким кинжалом на поясе тронул коня и в сопровождении знаменосца, державшего над головой символ королевской власти, направился на переговоры.
     Королевская свита располагалась полумесяцем, в центре которого находился Ричард верхом на коне.
     Тайлер спешился и преклонил колено. Король протянул ему руку для поцелуя, но вождь повстанцев вместо этого пожал ее, как если бы это была рука равного или друга.
     – Брат, – дерзко сказал он, обращаясь к королю, – возрадуйся, ибо скоро ты получишь от народа свою пятнадцатину, и мы станем добрыми друзьями.
     Столь «запанибратское» обращение к монарху вызвало волну негодования и зловещего ропота в королевской свите.
     В ответ король спросил, почему повстанцы все еще находятся в Лондоне и по-прежнему вооружены, если все их требования удовлетворены. Тайлер ответил, что повстанцы поклялись не слагать оружия до тех пор, пока не будут выполнены их последние требования. К этому было добавлено: если простой народ встретит отказ, то знати придется туго. После сказанного Тайлер зачитал следующие требования.
     В Англии не должно быть иного закона, кроме Винчестерского статута, принятого в конце XIII века при короле Эдуарде I и гарантировавшим безопасность личности всем свободным людям, кроме крепостных. Судьи и чиновники никого не должны ставить вне закона, руководствуясь своими личными прихотями и капризами. Ни один человек не может претендовать на господство над простым людом. В Англии должен быть только один епископ, а не великое множество угнетателей, прикрывающихся церковным саном. Собственность церкви необходимо по справедливости распределить между членами приходов после того, как будут удовлетворены насущные нужды ныне здравствующих монахов и духовенства. В Англии все люди должны быть свободными и равными.
     Закончив чтение программного документа, позднее названного Смитфилдской программой, Тайлер попросил воды и эля, поскольку у него пересохло в горле. Когда его просьбу выполнили, он прополоскал рот водой, с бесцеремонностью простолюдина выплюнул ее на землю, а затем, приветствуя короля, поднял кружку с элем и выпил всю до дна. Взбодрившись, вождь повстанцев вскочил на коня и повернулся к Ричарду.
     Сумрак сгущался, делая очертания людей и коней зыбкими.
     Темный полумесяц королевской свиты незаметно смыкался, окружая Тайлера и скрывая его от глаз соратников, находящихся на довольно приличном расстоянии от места переговоров.
     Что там происходит?
     Трудно разглядеть, а еще труднее вообразить коварство короля и его вельмож.
     А они действительно коварны и жестокосердны.
     Вот уже один из пажей истерично кричит, что Тайлер – обманщик и вор.
     Тайлер требует, чтобы юноша, прячущийся за спинами рыцарей, предстал пред ним и объяснился.
     Упирающегося пажа выталкивают вперед.
     Следует бурное объяснение.
     На Тайлера градом сыплются оскорбления и угрозы, чтобы спровоцировать его обнажить кинжал, а это равносильно самоубийству, ибо предание немедленной смерти на месте за обнажение оружия в присутствии королевской особы считается делом законным и справедливым.
     Но вождь повстанцев невозмутимо держит руки на поводьях.
     Внезапно мэр Уолворт бросается к Тайлеру, ложит руку ему на плечо и кричит:
     – Ты арестован!
     Тайлер сбрасывает руку и в ярости хватается за кинжал.
     Уолворт только этого и ждал. Он мгновенно обнажает свой кинжал и дважды ударяет вождя повстанцев в шею и голову.
     Следует ответный удар, но клинок натыкается на железные латы. Тайлер понимает, что его заманили в западню.
     Поздно!
     Рыцарские мечи обрушиваются на мятежника.
     Уолворт скачет за подмогой.
     Король Ричард крестится, бормочет короткую молитву и начинает в одиночестве двигаться к повстанцам, которые ни о чем не догадываются, ибо вечерние сумерки, туман с реки и расстояние способствуют темному злодейству.
     В вечерних сумерках призрачно вырисовывается фигура одинокого всадника.
     Кто это?
     Тайлер?
     Но почему один?
     Где знаменосец?
     Фигура медленно приближается.
     Да ведь это же король! Один! Без свиты!
     Король останавливается и громко выкрикивает:
     – Слушайте! Все ваши желания удовлетворены. Более того, отныне я сам буду вашим вождем!
     В рядах повстанцев раздаются нестройные приветствия. И тут же следует вопрос о судьбе Тайлера.
     – Он посвящен в рыцари, – звучит в ответ. – С ним все в порядке.
     Король изворачивается. Король беззастенчиво врет. Король заманивает в ловушку бунтарей.
     Повстанцы ему простодушно верят. Они кричат приветствия, забывая о своем вожде, и следуют за королем к монастырю св. Иоанна, расположенному в неудобном для боевой схватке месте.
     Король страшно доволен таким поворотом событий. Он поворачивает своего коня и скачет в Королевскую гардеробную, где его встречает счастливая королева-мать, уже все знающая.
     – Сегодня я вернул себе наследство и трон Англии, который едва не потерял! – радостно кричит Ричард.
     Нет, еще рано радоваться. Это ясно понимает бывший содержатель притонов, а ныне мэр Лондона Уильям Уолворт, который торопливо рассылает гонцов и незамедлительно сколачивает вооруженный отряд из слуг и воинов «торговых князей». Отряд начинает подтягиваться к монастырю св. Иоанна. Туда же направляется многотысячный отряд наемников во главе с капитаном сэром Робертом Ноллисом.
     Повстанцы с изумлением обнаруживают, что они блокированы хорошо вооруженными врагами. Их охватывает смятение. Никто не понимает, что происходит. Ведь им же даны хартии с королевскими печатями и даровано королевское знамя. Почему отсутствует Тайлер?
     Отправив воинов к монастырю св. Иоанна, Уолворт скачет в Смитфилд за телом Тайлера, но не находит его на месте преступления. Однако кровавый след приводят его к больнице св. Варфоломея.
     Оказывается несколько соратников Тайлера нашли его истекающим кровью и принесли в больницу, где уложили на кровать настоятеля.
     Слуги Уолворта вытаскивают еще живого Тайлера на улицу и отрубают ему голову, которую торжествующий мэр водружает на конец своего копья и отправляется к блокированным мятежникам.
     Наемникам сэра Роберта Ноллиса не терпится начать резню. Их кровожадный порыв с трудом сдерживает старый граф Солсбери, понимающий, что загнанный в угол волк может быть очень опасен.
     Действительно, вооруженные повстанцы – грозная сила. Если атака на них вдруг окажется неудачной, это прибавит им решимости сражаться до конца, а каков будет конец, одному Богу известно.
     В желтом мерцании факелов перед повстанцами появляется их заклятый враг Уолворт с окровавленной головой Тайлера на копье.
     Страшное зрелище лишает повстанцев присутствия духа.
     Старый лис граф Солсбери объявляет повстанцам, что, поскольку все желания повстанцев удовлетворены, они должны с миром последовать за рыцарями, которые отведут их от Лондона, а затем спокойно разойтись по своим деревням.
     И повстанцы покорно бредут между сомкнутыми рядами королевских воинов, крепко прижимая к груди королевские хартии.
     Глупые бараны. Их ведут на убой.
     Теперь пора браться за лондонских «баранов».
     Воины Уолворта вместе с наемниками Ноллиса начинают «чистить» столицу королевства.
     В Чипсайде сооружена на скорую руку плаха. Палачи работают без устали. Кровь течет рекой. Здесь вскоре будут казнены лидеры восстания – Джек Строу, Джон Керби, Алан Тредор и другие.
     Лондон снова возвращается короне.
     Начинается азартная охота на рассеявшиеся отряды мятежников.
     Историки считают, что столь чудовищных жестокостей начального периода подавления восстания не было ни раньше, ни позже за всю историю Англии. Заметное влияние на ограничение кровавых репрессий после разгрома восстания оказало не «миролюбие» феодалов и короля Ричарда, а банальный фактор нехватки рабочих рук.
     Крестьянское восстание вызвало у Чосера сочувствие. Однако, свято веря в установленный иерархический порядок жизни общества, он ненавидел всякие бунты. Вину же за происшедшее возложил на богатых горожан и феодальную знать, которые, по его мнению, спровоцировали нарушение установленного Богом порядка.
     В период восстания и после него влияние Джона Гонта на политику Англии ослабло. Понимая, что Гонт сдает позиции, Чосер решил добровольно отказаться от своей должности, чтобы не оказаться под ударами врагов своего покровителя. Распрощавшись с таможней, он начинает вести спокойную домашнюю жизнь, занимается поэзией и наукой, переводит сочинение Боэция «Утешение философией».
     В стане же короля продолжала зреть интрига против Джона Гонта. В 1384 году на сессии парламента монах-кармелит сообщил Ричарду, что Гонт якобы замышляет убить его. Король решил немедленно повесить своего дядю. Лорды убедили короля не поступать опрометчиво и отправить монаха на время расследования в тюрьму. По дороге в тюрьму монах был перехвачен сторонниками Гонта и убит. Расследование застопорилось. Предвидя ухудшение своего положения при дворе, Гонт попросил оказать ему поддержку в подготовке военной экспедиции в Испанию. Такая поддержка была оказана, и Гонт отплыл к испанским берегам, чтобы сражаться за право на кастильский престол.
     После того как Гонт покинул Англию, Чосер лишился влиятельного покровителя и ему пришлось отказаться от дома над Олдгейтскими воротами. Правда, поэту было предложено перейти на должность смотрителя и управителя двух королевских дворцов. Он принял это предложение и получил в пользование небольшой королевский загородный дворец в Уэст-Гринвиче, находившийся в нескольких милях от Лондона. Примерно в то же время он был назначен мировым судьей и избран в парламент.
     В парламенте Чосеру пришлось столкнуться с братом Джона Гонта Томасом Вудстоком, который на одной из сессий парламента получил высокий титул герцога Глостерского. Новоиспеченный герцог люто ненавидел королевских фаворитов. Поэтому при встрече с Ричардом он потребовал, чтобы королевская власть не была глуха к нуждам подданных и приструнила фаворитов. Ричард вынужден был пойти на уступки, но только на словах, так как вскоре он начал собирать силы для ответного удара. Действия короля крайне встревожили Глостера и его союзников. Они решили предпринять контрмеры и тоже начали собирать войско.
     В борьбе с Глостером Ричард попытался сделать ставку на помощь французов и поручил Чосеру и еще ряду лиц срочно ехать на переговоры во Францию. Отлично понимая, чем этот заграничный вояж может для него окончиться, если о нем узнают люди Глостера, Чосер попытался увильнуть от возлагаемой миссии, что ему и удалось.
     Двухлетний период господства Глостера в английской политике явился тяжелой порой в жизни Чосера. В 1387 году умерла его жена. Через год на него подали в суд за неуплату долгов. Чосеру пришлось изворачиваться, уходя от преследований кредиторов. Немного легче стало жить лишь после того, как Ричард крепко взял бразды правления в свои руки. Тогда-то Чосера и назначили на должность смотрителя королевских строительных работ и вернули ренту. Впрочем, назначение на эту должность было вызвано не особой королевской милостью, а тем, что Чосер обладал специальными техническими знаниями в области строительства. Когда же отпала нужда в этих знаниях, ему предоставили другую работу, которая, кстати заметить, была менее изнурительной и достаточно почетной.
     В феврале 1399 года скончался Джон Гонт, и король лишился надежной политической опоры. В это время из ссылки вернулся Генрих Болингброк, сын Джона Гонта, но вернулся не просто, а с войском и потребовал возвращения своих конфискованных поместий. Ричард, брошенный лжедрузьями, был побежден и оказался пленником мятежников. Победители доставили его в Лондон и заключили в Тауэр. Спустя некоторое время его умертвили в подземной темнице замка Понтефракт. Новым английским королем Генрихом IV стал Болингброк.
     В 1399 году Чосер жил в Лондоне. Падение короля Ричарда никак не отразилось на его положении. Более того, в день своей коронации новый монарх не только подтвердил назначенную предшественником ренту, но и пожаловал Чосера дополнительной ежегодной пенсией.
     Последние месяцы жизни Чосер провел в доме у Вестминстерского аббатства, занимаясь юридической практикой, улаживая свои финансовые дела и приводя в порядок рукописи. Иногда к нему заглядывали сыновья, служившие в королевской свите, захаживали друзья и поэты. Они вели неспешные разговоры, играли в шахматы.
     На склоне жизни поэтическое вдохновение не покинуло Чосера. Он продолжал писать упорно и неистово, придавая стройный вид своему огромному по объему труду – «Кентерберийским рассказам».
     В день своей смерти Чосер слабеющей рукой заполнил последнюю страницу рукописи. Затем он устало отдал перо сыну и навсегда закрыл глаза. Произошло это в октябре 1400 года. Тело его было погребено в Вестминстерском аббатстве.
     Джефри Чосер покинул сей бренный мир за несколько лет до начала английского Возрождения, но жизнь его протекала в эпоху, когда на континенте дух Возрождения уже проник в образ мышления просвещенных европейцев. Этим духом был проникнут и Чосер, своим творчеством перебросивший мостик из Средневековья в Возрождение. Его «Кентерберийские рассказы» – великолепный образец смеховой культуры далекой от нас эпохи, образец, демонстрирующий здравый смысл, простонародный добродушный юмор и шутливый натурализм.
     О чем повествуют «Кентерберийские рассказы»?
     Несколько человек уговорились ехать на богомолье в Кентербери, к мощам святого Фомы Бекета. Коротая дорожную скуку, они рассказывают друг другу всякие занимательные истории. Вот одна из них, рассказанная монахом-кармелитом.
     В округе, откуда был монах, проживал викарий, известный своей строгостью. Он не брал даров, не поддавался лести, карал развратников, сжег на своем веку много колдуний, являлся грозой ростовщиков, но строже всего относился к прелюбодеяниям. На службе у него состоял пристав, лихой малый. Гаже человека трудно сыскать.
     Так вот, у пристава того на службе находились все сводни, которые помогали ему стричь клиентов. Тянул он в суд разинь и простаков, которые рады были откупиться от него горстью медяков или выпивкой в таверне.
     Однажды поехал пристав в дальний приход за легкой добычей. Захотелось ему припугнуть одну вдову-старушку.
     По дороге встретил пристав человека, ехавшего верхом на холеном коне. Они разговорились и познакомились. Церковный пристав, зная плохое отношение людей к его ремеслу, постыдился называться приставом и не сказал, что состоит при церковном суде.
     – Где вы живете, дорогой брат? – спросил пристав, обращаясь к всаднику.
     – Далеко на севере.
     – Я хотел бы чаще с вами встречаться, чтобы можно было делиться жизненным опытом, ибо, как я вижу, вы человек весьма многоопытный.
     – Особым нечем мне с тобой делиться, приятель, – усмехнулся попутчик. – Честно говоря, я кормлюсь вымогательством.
     – Великолепно! – обрадовался пристав. – В этом мире так и надо поступать! А теперь открой мне свое имя.
     В ответ на эту просьбу всадник громко рассмеялся и сказал:
     – Я – бес, вылезший из ада.
     – Не может быть! – недоверчиво вскричал охотник за ведьмами и звонкой монетой.
     – Все может быть, – весело произнес собеседник и лукаво подмигнул
     – Допустим, – все еще не веря, но принимая правила игры, произнес пристав. – Сейчас вы в человеческом обличье. А каков ваш облик там, в аду?
     – У чертей в аду нет определенной формы. Зло, как и дьявол, многолико и зримо только в мире чувственных вещей, а в потустороннем, сверхчувственном мире оно не имеет конкретного образа, ибо там его существование имеет свой особый статус.
     – А почему у чертей столь разные обличья на земле?
     – Каждый человеческий порок требует особого к себе подхода.
     – К чему такие хлопоты? – буркнул прямолинейный в своем деле пристав.
     – Имеются кое-какие причины, но о них мне сейчас лень рассказывать, – зевнул бес или тот, кто назвался бесом. – К тому же ты, приятель, не поймешь всех дьявольских уловок. Но если очень хочешь знать, то скажу: своими хлопотами мы обязаны Богу, отделяющему с нашей помощью праведников от грешников.
     Так оживленно беседуя, они двигались по направлению к селению, жителей которого пристав хотел попугать и ободрать. Около села им повстречался груженый сеном воз, колеса которого глубоко врезались в глину. Хозяин яростно хлестал коней, вопя:
     – Да чтоб вас черт побрал с хвостом и гривой!
     Пристав толкнул попутчика и, хитро щурясь, спросил:
     – А не поймать ли на слове этого мужлана? Ведь он дарит тебе коней. Хватай их. Поскольку же он богомерзко выражается, я в суд его поволоку. И тебе выгода, и мне выгода.
     – Увы, – произнес загадочный попутчик, – он неподсуден адскому суду, так как упоминает черта, не мысля о нем. Оставь его в покое. Здесь нечем поживиться.
     В молчании они въехали в деревню. Предвкушая добычу, пристав радостно сказал:
     – Здесь проживает одна скупая старуха. Давай попробуем ее потрусить, пусть расщедрится. Хотя за нею нет греха и она глуха, но вызов в суд старая карга расслышит. Вот тогда-то я и сдеру с нее двенадцать пенсов.
     Сказав это, он постучал в ворота.
     – Эй, старуха, вылезай из своего болота! У меня есть для тебя приказ. Завтра тебя поволокут в суд.
     Хозяйка дома и церковный пристав долго препирались, а спутник пристава слушал их ругань со скучающим видом.
     Убедившись в том, что старуха явно не собирается раскошеливаться, пристав решил отобрать у нее сковороду. В ответ на это старуха яростно крикнула:
     – Иди ты в ад с моей сковородкой! Пусть сатана подавится тобой!
     Тут-то и оживился попутчик пристава.
     – Ты хотела бы его отправить в ад? – обратился он к женщине.
     – Да, да, пусть черт его возьмет, коль ему моя сковородка приглянулась.
     – Ну, нет, карга, – зло прошипел пристав. – Что мне попало в когти, то уж мое.
     – Постой-ка, друг, – прервал пристава его попутчик. – Понравится тебе это или нет, но сковородкой и тобой теперь я владею по праву. Хочу посмотреть, как в аду ты будешь отплясывать на этой сковородке. Там ты узнаешь такое, что и богослову не снилось.
     С этими словами бес, а это был именно он, схватил пристава и уволок его в ад.
     Известный английский литератор и ученый Джон Гарднер, трагически погибший в 1982 году в автомобильной катастрофе, так писал о Чосере: «Ни один поэт во всей английской литературе, даже сам Шекспир, не обладает большей привлекательностью как человек и художник, чем Джефри Чосер, и нет поэта более достойного внимания биографа».
     Провансальские трубадуры и жонглеры. В XII–XIII столетиях в духовной жизни западноевропейского общества многое круто меняется. Фигура клирика-грамотея как-то незаметно теряет свою значимость и становится чем-то обыденным. На лугах Европы начинают расцветать новые цветы – цветы лирической поэзии. Их родиной становится юг Франции.
     Еще совсем недавно церковь объявляла плотскую любовь грехом и провозглашала, что любовь должна быть духовной и только духовной. Как и священная война, духовная любовь служит спасению веры. Для верящих в непреложность церковного слова и все же стремящихся к теплоте человеческих чувств любовь становится весьма своеобразным рыцарским турниром, довольно рискованной игрой с бесом-искусителем. Эта любовная игра сделалась предметом куртуазной поэзии, возникшей в конце XI века в Провансе. Провансальские трубадуры бросили дерзкий вызов ханжеству ортодоксальных клириков, хотя многие из них сами были в недавнем прошлом клириками.
     Сегодня академические книжные «черви» много знают о куртуазной культуре трубадуров, хотя и спорят с важным профессорским видом на страницах своих толстенных фолиантов о происхождении слова «трубадур». Одни из уважаемых мэтров заявляют, что сие слово происходит от глагола «trobar» в значении «изобретать», «находить новое». Другие, оспаривая мнение своих почтенных коллег, доказывают, что указанное слово ведет свою родословную от позднелатинского глагола «(con)tropare», означающего «сочинять тропы». Эти тропы, то есть выражения, употребляемые в переносном значении, добавляют они, являлись неканоническими вставками в литургические гимны, исполнявшиеся во время церковной службы.
     Ученый люд спорит, а мы мотаем себе кое-что на ус и завязываем узелки на память, дабы при случае не перепутать трубадуров с трубачами или с трубочистами. Последние трубят нам в уши и порой чистят их, тогда как первые услаждают наш слух своими куртуазными виршами.
     Итак, трубадуры – это прежде всего поэты, выходцы из Южной Франции, из Прованса. Их обычно именуют провансальскими поэтами. Эти поэты сочиняли стихи на народном, живом языке, а потом исполняли их под аккомпанемент виолы или лиры, то есть еще сочиняли и музыку. Однако нередко в роли исполнителей написанного выступали так называемые жонглеры, которых не следует путать с нынешними цирковыми жонглерами. Жонглеры той поры являлись профессиональными певцами. Некоторые знаменитые трубадуры держали при себе постоянных жонглеров. Менее именитые трубадуры с тощими кошельками сами промышляли искусством жонглеров. В свою очередь, кое-кто из жонглеров не прочь был удариться в рифмоплетство и сочинить что-нибудь этакое, что-нибудь прелюбопытное и презабавное.
     Все это более или менее известно и отражено в учебниках, но есть вещи и менее известные, хотя очень интересные и в некотором смысле удивительные. Вот о них и пойдет сейчас речь.
     Юг Франции. Рукой подать до Испании, точнее говоря, до Кордовского эмирата. Этот эмират был основан эмиром Абд ар-Рахманом I (Абдаррахманом), который вынужден был бежать из своего имения в Ираке, спасаясь от посланных к нему убийц. Какое-то время он блуждал по Северной Африке, а затем перебрался в Испанию, где в 756 году захватил власть в Кордове и основал на Пиренейском полуострове Кордовский эмират. Таким образом было положено начало Кордовских Омейядов.
     Как только арабы прочно укрепились в Испании, они начали проводить очень взвешенную и очень разумную политику, отличавшуюся большой веротерпимостью, поощрением наук и искусств. При них Кордова из захолустного городка превратилась в огромный, тщательно спланированный город с двумястами тысячами домов и более чем миллионом жителей. В темное время суток улицы столицы эмирата, отлично вымощенные, освещались общественными фонарями. Семьсот лет спустя в Лондоне не было ни одного уличного фонаря, а спустя несколько столетий улицы Парижа представляли собой некое подобие грязных сточных канав, которые во время дождя делались труднопроходимыми.
     В архитектурном плане с Кордовой соперничали такие известные испанские города, как Гренада, Севилья и Толедо.
     Правители Кордовского эмирата могли смотреть с презрением на жилища правителей Франции, Германии и Англии, которые были не многим лучше хлевов: без окон, без труб, с отверстиями в крыше для выхода дыма. В это время дворцы и дома мусульманской знати демонстрировали то, как должен жить человек, привыкший к чистоте, комфорту и красоте.
     Изысканная мавританская архитектура поражала. Мраморные балконы, внутренние залы со сводами и разрисованными стеклами окон, украшенные великолепной мозаикой полы, фонтаны с хрустальной водой. В залах висели большие люстры. Стены украшали арабески и живописные картинки. Жарким летом прохладу приносил ветерок, веявший из цветников через вентиляционные башенки. В холодное время года помещение нагревалось глиняными трубами, заложенными в стенах.
     Поражала и мебель. Она была выполнена из сандалового или лимонного дерева. Ее украшали перламутром, слоновой костью, серебром, рельефом из золота и драгоценных камней. Пышные подушки и мягкие диваны с красивой вышивкой манили присесть или прилечь.
     Зимние комнаты обивались богатыми обоями; их полы устилались вышитыми персидскими коврами.
     Большое значение придавалось опрятности. Этого требовала религия. Холодная или горячая вода, смотря по времени года, наполняла мраморные ванны.
     Именно арабы приучили европейцев к нижнему белью, которое должно регулярно меняться и стираться.
     Они же привили французским, германским и английским рыцарям любовь к лошади и научили гордиться искусством верховой езды.
     Псовая и соколиная охота привилась в Центральной Европе тоже благодаря арабам.
     Библиотека одного из эмиров была столь велика, что только один ее каталог состоял из сорока томов. При крупных библиотеках находились комнаты для переписывания, переплетения и украшения книг.
     Старательно собирались и переводились на арабский язык сочинения греческих философов и ученых, но только не поэтов, поскольку в греческой поэзии было слишком много языческих элементов, противоречащих религиозным ценностям мусульман. Арабы развивали свою собственную поэзию. Широкое распространение у них получили поэтические диспуты, впоследствии доведенные до совершенства трубадурами. Благодаря арабам провансальцы познакомились с жонглерами.
     Музыкальные училище в Кордове и других городах поддерживались щедростью правителей и подарили своим слушателям много знаменитых музыкантов.
     Любознательные европейцы постоянно уходили за Пиренеи в поисках новых знаний. И находили их, а потом возвращались в Прованс или Лангедок, заражая своих соотечественников мавританским вкусом к изящному, утонченностью арабской эротики, отраженной в поэзии. В результате юг Франции наполнился очарованием женской прелести и танцами под звуки лютни и мандолины. Из Лангедока и Прованса любовные песни перекочевали в Италию и Сицилию, сделавшись любимой литературной формой. Даже в монастырях распевали стансы, которые едва ли бы одобрили святые отцы, воспитанные на строгих принципах монашества и аскетизма.
     Когда степенные мусульмане Кордовы очнулись от сытой спячки и вспомнили о наставлениях пророка, чтобы осудить своих не в меру расшалившихся поэтов за их бесшабашность, традиция любовной песни, стихотворных состязаний, соперничества в восхвалении дам, исполнения серенад уже прочно укоренилась на юге Франции, в Италии и Сицилии, найдя там радушный прием.
     Поэзия трубадуров не была рассчитана на широкие народные массы, которые во времена дремучего и не очень дремучего Средневековья больше заботились о своем пустом и злобно урчащем брюхе, чем о пище духовной и возвышенной. Вот и приходилось трубадурам проникать всеми правдами и неправдами в феодальные замки, чтобы развлекать их владельцев своим творчеством. Поэтому их поэзия была элитарной, аристократической.
     Подавляющее большинство трубадуров имело традиционное религиозное образование. Светских школ Западная Европа того времени просто не знала, если не считать частных учителей в богатых семьях, но и они были, как правило, клириками.
     Для сочинениях стихов по всем правилам искусства мало быть грамотным человеком. Требуется еще и доступ к библиотекам, к тем книгам, откуда можно черпать поэтический опыт предшественников, знакомиться с азами стихосложения. Главными же книгохранилищами Средневековья были монастыри. В монастырской среде из числа клириков и формировались будущие трубадуры, первоначально, судя по всему, принимавшие участие в создании и постановке литургических драм. Именно литургическая драма позволила клирикам адаптировать народный язык к поэтическому творчеству. Выйдя за пределы храма на паперть, литургическая драма как бы спровоцировала выход клириков за монастырские стены и превращение их в трубадуров. Позднее трубадуры самоорганизовались в некое поэтическое сообщество, в некую куртуазную среду, в которой, как в своеобразной школе, осуществлялась шлифовка поэтических талантов.
     Поэзия трубадуров просуществовала на юге Франции с конца XI по XIII столетие. Она являла собой образец любовной лирики, хотя и не чуралась моральных и политических тем, блистая при этом юмором и сатирой. Кстати заметить, политически значимые темы чаще всего диктовались не политическими настроениями трубадуров, а политическими симпатиями или антипатиями их влиятельных и богатых покровителей.
     Воистину не будет преувеличением сказать, что поэзия провансальских трубадуров лежит у истоков лирики последующих европейских поэтов. Даже великие Данте и Петрарка ей многим обязаны, не говоря уже о других мастерах поэтического слова. В конце XVIII века о творчестве трубадуров вспомнили писатели и поэты романтической школы, хотя и не в состоянии были оценить ее должным образом. В ХХ веке поэзией трубадуров глубоко интересовался Александр Блок, читавший их произведения в подлинниках и посвятивший эпохе трубадуров пьесу «Роза и крест». Пристальное внимание этой эпохе уделяли французские сюрреалисты и многие другие литераторы, экспериментирующие с художественным словом.
     Бесшабашный поэт Вийон, который любил вийонить. Параллельно куртуазной поэзии развивалась поэзия «бродячих людей» – вагантов. Поэзия вагантов воспевала озорство поклонников хмельной кружки и скандальные похождения нетерпеливых любовников. Большой популярностью ваганты пользовались у школяров и студентов, толкая шальные головы и горячие сердца на авантюрные проделки. Ваганты бесстрашно высмеивали лицемерие святош, стяжательство клириков, чванливость рыцарей. Они справедливо считаются предтечей умонастроений и мироощущения великих гуманистов эпохи Возрождения.
     Удивителен и парадоксален мир поэзии французского Возрождения. У его порога с вызовом застыла фигура Франсуа Вийона.
     В своей жизни Вийону пришлось претерпеть много невзгод. Сказался его бесшабашный характер, свою печать наложила и эпоха. Мы вряд ли сумеем когда-нибудь до конца разобраться в личности этого человека. Многое утеряно, еще больше выдумано. Его биография состоит из жалких и разрозненных, противоречивых сведений. Попытаюсь хоть как-то склеить их.
     Имя «Вийон» наш герой получил довольно поздно. Было остроумно замечено, что он взял это имя напрокат и сделал его нарицательным. Вийонировать означало обманывать, обжуливать, надувать. Может, и впрямь был таким Вийон – жуликоватым насмешником, вечным бродягой и даже воришкой. Но нельзя не согласиться с тем, что, будучи поэтом, он не чеканил из своих поэтических слов фальшивые монеты.
     Франсуа Монкорбье (Делож) родился примерно в 1431 году в Олвере, близ Понтуаза. Имя «Вийон» позаимствовал у своего учителя и наставника Гийома де Вийона, священника и, возможно, родственника матери, ставшего для него «больше чем отцом».
     Мать Вийона была бедной и набожной женщиной. Отец числился в небогатых лавочниках.
     В двенадцать лет Вийон начал протирать штаны на студенческой скамье подготовительного факультета Парижского университета, не слишком обременяя себя зубрежкой. Учеба давалась ему легко. Он на лету запоминал лекционные курсы и тем самым был избавлен от механического заучивания, а следовательно, обладал неоспоримым преимуществом перед студентами-тугодумами – свободным временем для отдыха и проказ. Этот непоседливый остряк предпочитал университетским аудиториям студенческие пирушки и по праву считался заводилой студенческой братии.
     В 1449 году Вийон заканчивает подготовительный факультет со степенью бакалавра, а через три года получает степень лиценциата и магистра искусств, что дает ему право преподавать или служить клерком. Но разве может эта живая поэтическая натура довольствоваться схоластическими университетскими словопрениями или привыкнуть к чернильной жизни клерка?
     Нет, отвечает Вийон, и заводит дружбу с братством «Беззаботных ребят». Эти беспутные молодые гуляки, любящие выпить и закусить за чужой счет, живут только сегодняшним днем, волочась за красотками, срезая кошельки у зазевавшихся прохожих, шатаясь по кабакам и притонам.
     Конечно же, подобные «ребята» не очень-то в ладах с законом. Подтверждая это, Вийон впутывается в скандальную историю. Но закон тут как тут. И любитель хулиганских выходок бежит из Парижа с несколькими монетами в кошельке и без всяких радужных надежд на будущее.
     Около года он где-то бродяжничает, а потом вновь появляется в Париже. Не успев смахнуть дорожную пыль со своих башмаков, он с лихими дружками совершает ограбление Наваррского коллежа и быстренько ретируется из города.
     Скитаясь вдали от Парижа, Вийон сближается с кокильярами, то есть с бродягами и ворами. В этот период на воровском жаргоне им было написано несколько баллад.
     Во время одной неудачной вылазки кокильяров Вийона арестовали и бросили в тюрьму, где подвергли пыткам и вроде бы приговорили к смерти. Но в последний момент судьба сжалилась над поэтом-авантюристом.
     Когда жизнь нашего кокильяра уже висела на волоске, началось празднование дня рождения трехлетней принцессы Марии Орлеанской. Вийон решил воспользоваться предоставившимся ему шансом и настрочил стихи, сладко воспевавшие появление на свет августейшей отроковицы. Ему чертовски повезло: благодаря этим виршам он был прощен, но при условии немедленного исчезновения из Орлеана.
     По другой версии, в честь посещения Орлеана семьей герцога и въезда принцессы Марии в свое наследственное владение многие заключенные в соответствии с обычаем того времени были освобождены из орлеанской тюрьмы.
     Четыре года Вийон мерил своими ногами пыльные дороги Франции. Иногда ему приходилось туго, настолько туго, что в голову закрадывалась мысль о самоубийстве.
     Во владениях епископа Тибо д’Оссиньи наш скиталец попал в очередную передрягу из числа весьма обычных для него «недоразумений», за что был брошен в тюрьму на хлеб и воду. В подземной камере узник провел все лето, и кто знает, как с ним обошлись бы судьи, не посети проездом город Мен-на-Луаре новый король Франции Людовик XI, направлявшийся на коронование. В ознаменование этого события всех арестованных простили. Вийон снова на свободе, и его снова тянет в Париж.
     Париж встретил поэта привычным шумом большого города. Он сливается с толпой горожан, надеясь раствориться в этой массе ремесленников, студентов, клириков, дворян и прочего люда. Увы, не тут-то было. Как на зло, Вийон оказывается свидетелем уличной драки, затеянной его товарищами. В этой драке тяжело ранят папского нотариуса. Поскольку у Вийона весьма подмоченная репутация, его хватают, волокут в тюрьму и угрожают виселицей. Возможно, тогда и были написаны эти строки:
    
     Я – Франсуа, чему не рад.
     Увы, ждет смерть злодея.
     И сколько весит этот зад,
     Узнает скоро шея.
    
     К счастью для бесшабашного поэта, его шея не узнала пеньковой «ласки». Приговор был обжалован и заменен десятилетним изгнанием из Парижского графства.
     Годы изгнания, жестокая нужда и тюремные застенки подкосили здоровье поэта. Состарившись раньше времени, он продиктовал свою поэму «Большое завещание» и исчез в неизвестном направлении. Поговаривали, что он все же вернулся в Париж и умер там в возрасте пятидесяти трех лет. Доказательства на этот счет отсутствуют.
     Ш.-О. Сент-Бев так сказал о Вийоне: он жил в то доброе старое время, когда люди спокойно мирились со своими пороками, не выставляя их напоказ с видом мрачного отчаяния. До конца дней он с удовольствием пил то вино, от которого с удовольствием пьянел, не теряя бодрости духа.
     О себе самом Вийон написал:
    
     От жажды умираю над ручьем.
     Смеюсь сквозь слезы и тружусь играя.
     Куда бы ни пошел, везде мой дом.
     Чужбина мне – страна моя родная.
    
     В своей поэзии Вийон выворачивал наизнанку незыблемые истины, показывал их неожиданные метаморфозы. Он чувствовал родовые судороги мира последних лет Столетней войны, но не обременял себя мыслями о туманном грядущем.
     Смех Франсуа Рабле. Поэтический огонь Вийона или, точнее говоря, огонь, который разжигало Время не без помощи поэтов с лукавинкой в глазах, осветил дорогу многим. Осветил он дорогу и величайшему художнику французского Возрождения Франсуа Рабле, автору знаменитой книги «Гаргантюа и Пантагрюэль». Воспользуемся этой книгой для понимания некоторых черт личности автора и времени, в котором он жил.
     Примерно в 1494 году на ферме Девиньер, близ города Шинона, родился Франсуа Рабле. Его дед был зажиточным крестьянином, исповедовавшим простую житейскую мудрость: в здоровом теле здоровый дух.
     Дай Бог, чтобы каждому из нас была доподлинно известна его родословная. О родословной и жизни Рабле можно много говорить, отталкиваясь от содержания уже упомянутой книги и, например, учитывая, что дед писателя фигурирует в книге под именем Грангузье.
     Великан Грангузье был большим шутником, который по тогдашнему обычаю пил непременно до дна и любил закусывать солененьким. Уже в зрелом возрасте Грангузье женился на девице из себя видной и пригожей, которая зачала ему сына. В положенный срок она разрешилась от бремени на широкой крестьянской кровати.
     Появившегося на свете младенца назвали Антуаном. Антуан стал отцом писателя, который не поленился вывести папашу в образе Гаргантюа. Правда, в этом образе есть и элементы автопортрета. Фотографов тогда еще не было. Поэтому никто не удивлялся, когда в одном лице на семейном портрете совмещалось несколько людей. Так было если не проще, то экономнее и вполне соответствовало представлению наших предков о единстве черт родства.
     Гаргантюа, покинув материнскую утробу, издал радостный и призывный вопль. Чтобы унять его, младенцу дали тяпнуть винца, затем окунули в купель и по доброму христианскому обычаю окрестили.
     Папаша нашего Франсуа, получив хорошее юридическое образование в Париже, стал почтенным асессором города Шинона. Удвоив свое состояние выгодной женитьбой, он занялся адвокатской практикой. Примерно так же складывалась судьба добродушного великана Гаргантюа.
     Антуан, Франсуа и Гаргантюа росли обычными мальчишками. Они вечно валялись в грязи, пачкали свои физиономии всем, чем только могли, стаптывали башмаки, ловили мух и беззастенчиво какали в штанишки.
     Когда пацанам исполнилось пять лет, к ним приставили учителей. В наставники, как правило, брались богословы, которые преподавали азбуку, учили писать готическими буквами и читать всякую ерунду. Если родители замечали, что их чадо, несмотря на большие, по мнению учителя, успехи в учебе, неотвратимо глупеет и тупеет, они безуспешно меняли учителей. Что касается Гаргантюа, то его очередным наставником стал Понократ, с которым отрок отправился в Париж набираться ума.
     Не имея опыта жизни в столице, Гаргантюа довольно своеобразно распределил время суток. Просыпаясь между восемью и девятью часами утра, он для прилива животных токов болтал ногами, прыгал и валялся в постели, затем одевался, причесывался, пукал, испражнялся, чихал, сморкался и, наконец, завтракал. Плотно набив свою утробу, Гаргантюа шел в церковь, а потом на какие-нибудь несчастные полчаса утыкался в книгу, но при этом душа его рвалась на кухню. Начитавшись до остервенения, он садился обедать. Обед сменялся двухчасовым праведным сном. Пробуждение отмечалось кружкой холодного вина, которое выпивалось с особым смаком.
     Понократ пытался внушить своему ученику, что пить прямо со сна вредно для здоровья.
     – Но ведь так жили святые отцы, – возражал Гаргантюа, подливая себе вина. – Тем более сон у меня от природы какой-то соленый: во сне я словно все время ем ветчину.
     Утолив жажду, Гаргантюа нехотя принимался за уроки.
     После ужина наступало время азартных игр или не менее азартной охоты за любвеобильными девицами. Наигравшись, напившись и налюбившись, Гаргантюа с чувством большого самоудовлетворения отправлялся спать.
     Увидев, какой неправильный образ жизни ведет Гаргантюа, Понократ решил обучать его наукам иначе. Был составлен такой план занятий, чтобы ленивый Гаргантюа не терял зря ни часу.
     Теперь наш лодырь, обжора и гуляка вставал около четырех часов утра, как и большинство жителей Парижа, не избалованных электричеством и утренними телевизионными программами. В то время, как его растирали массажисты, он прослушивал несколько страниц из Св. Писания, а уж потом отправлялся в одно место, дабы извергнуть из себя экскременты. Там трудолюбивый наставник, зажав нос, повторял с ним прочитанное. Обсуждая содержание текста, Гаргантюа и Понократ выходили на воздух и шли в луга, где играли в мяч или в лапту. Нагуляв как следует аппетит, учитель и ученик садились за обеденный стол, и, вкушая пищу, читали какую-нибудь занимательную повесть о славных делах старины. После обеда приносили карты, но – упаси нас Бог! – не для азартной игры на деньги, а для решения умственно полезных арифметических задач. Перед сном они выходили во двор и смотрели внимательно на небо, наблюдая кометы, если таковые были, или положение, противостояние и совпадение светил. Засим молились и ложились спать.
     Думаю, что в реальной жизни отец и сын Рабле занимали золотую серединную позицию. Они не забывали добросовестно трудиться, постигая науки. Антуан Рабле грыз сухарь юриспруденции, а Франсуа занимался медициной.
     Однажды на родительской ферме Девиньер произошли события, заставившие Франсуа прервать на некоторое время учебу и поспешить домой.
     В непосредственном соседстве с фермой Девиньер находилось поместье некоего Гоше де Сент-Марта, взбалмошного самодура. В один прекрасный день этот самый Гоше вздумал поставить на реке Луаре специальное заграждение для ловли рыбы. Заграждение стало серьезной помехой для судоходства на Луаре, имевшего большое коммерческое значение. Торговцы и лодочники не замедлили выразить свое возмущение по поводу действий этого самодура, который тупо твердил, что данный участок Луары примыкает к его поместью. В январе 1528 года одна торговая ассоциация начала против Гоше де Сент-Марта судебное дело, которое дошло до Парижского парламента.
     Конфликт между двумя соседями представлен в книге как война между королем Пикрохолем и семейством Гаргантюа. В этой войне принял участие такой колоритный персонаж, как веселый брат Жан.
     Армия Пикрохоля напала на ближайшее к королевству аббатство. Бедняги монахи не знали, какому святому молиться и где спасаться. В то время в аббатстве находился монах по прозванию Жан Зубодробитель, человек молодой, жизнерадостный и храбрый.
     Брат Жан, услышав шум, производимый неприятелем на виноградниках, и поняв, что монастырь может запросто лишиться годового запаса вина, побежал на клирос за монахами.
     – Ах ты, Господи! – вопил во всю глотку брат Жан. – Что же мы, теперь, горемычные, пить-то будем?
     – Что здесь нужно этому пьянчуге? – вскричал рассерженный настоятель. – Отведите его в темницу!
     – Но вы ведь сами, отец настоятель, любите хорошее вино, как и всякий порядочный человек, – обиженно промолвил брат Жан. – А эти ваши песнопения, ей-богу, сейчас не ко времени. Слушайти меня, все любители хмельного: с нами Бог, за мной!
     С этими словами брат Жан скинул рясу и, схватив перекладину от ясеневого креста, ринулся на врагов. Он так энергично и ловко орудовал перекладиной, что вскоре поле битвы было усеяно бездыханными и стонущими врагами. Победа была полной.
     Узнав о подвигах брата Жана Зубодробителя, Гаргантюа попросил сей же час послать за монахом. Когда тот прибыл, Гаргантюа сказал:
     – Не подлежит сомнению, что ряса и клобук навлекают на себя со всех сторон поношения, брань и проклятия. Как дармоедам, монахам отводят места уединенные, а именно – монастыри и аббатства, так же обособленные от внешнего мира, как отхожие места от жилых помещений.
     – Да, но они молятся за нас, – заметил Грангузье.
     – Какое там! – хмыкнул Гаргантюа. – Они только терзают слух окрестных жителей дилиньбомканьем своих колоколов. Дай Бог, если они молятся в это время за нас, а не думают о своих хлебцах да жирных супах. Исключением является лишь брат Жан. Он не святоша, он жизнерадостен, смел, он добрый собутыльник. К тому же он трудится, пашет землю, заступается за утесненных.
     После завершения военных действий Гаргантюа решил одарить брата Жана. Он хотел было сделать его аббатом одного монастыря, но тот отказался.
     – Как я буду управлять другими, раз я не умею управлять самим собой? – посетовал брат Жан. – Дозвольте лучше построить аббатство, какое я хочу.
     Гаргантюа такое предложение понравилось, и он отвел для этой цели всю Телемскую область до самой Луары. В ответ же на просьбу брата Жана основать обитель, непохожую ни на какую другую он сказал:
     – В таком случае вокруг нее не должно быть стены, ибо все прочие аббатства обнесены высокими стенами.
     – Да, – поддержал его монах. – За стенами не лучше, чем в застенке: там и наушничанье, и зависть, и подсиживание.
     Вскоре обитель была построена. В ее здании находились превосходные книгохранилища. Вся жизнь в Телемской обители подчинялась не уставам, а собственной доброй воле монахов. Их устав состоял только из одного правила: делай что хочешь. Людей просвещенных, находящихся в порядочном обществе, сама природа наделяет инстинктом и побудительной силой, которые постоянно наставляют их на добрые дела и отвлекают от порока, и сила эта зовется у них честью.
     О такой необычной жизни в монастыре Гаргантюа сказал:
     – Люди, преданные евангельскому учению, подвергаются гонениям с давних пор, однако ж счастлив тот, кто, не смущаясь этими гонениями, не соблазняясь и не обольщаясь влечениями плоти, прямиком идет к цели, которую предуказал нам Господь устами возлюбленного своего Сына.
     Так словами своего персонажа Франсуа Рабле высказал еретическую мысль о положительном значении деятельности великих представителей Реформации. Позднее он разочаруется в Реформации, но тогда, когда писались строки о прелестях жизни в Телемской обители, автору казалось, что подобная утопия возможна.
     В 1510 году Рабле поступил послушником в монастырь ордена кордельеров недалеко от Анжера, а с 1511 года провел девять лет в монастырях Ла Бометт и Фонтене-ле-Конт. Большая часть этого времени связана с пребыванием во францисканском монастыре, расположенном в старинном маленьком городке Фонтене-ле-Конт.
     Что побудило Рабле избрать духовную карьеру?
     Вероятно, такова была воля семьи. В те времена духовная карьера считалась почетным и выгодным делом. К тому же духовенство являлось наиболее образованным сословием Франции. Монастыри владели большими собраниями старинных книг. Характерно, что первые гуманисты Возрождения были в свое время монахами, священниками и богословами. Богословие рассматривалось как необходимая ступень в развитии ученого человека. Эту ступень надо обязательно пройти, чтобы принять или отвергнуть догматы религии, но миновать ее невозможно. И Рабле добросовестно овладевает богословскими премудростями под присмотром францисканских монахов, о которых стоит сказать несколько слов отдельно.
     Орден францисканцев возник в начале XIII века. Его учредителем был итальянец Франциск Ассизский, в миру Джованни Бернардоне, сын богатого торговца сукном. В молодости Бернардоне вел беззаботный образ жизни. Какое-то время он жил во Франции. Отсюда его прозвище – Франциск (офранцуженный).
     На первых порах проповеди Франциска встречали недоброжелательное к себе отношение, поскольку он проповедовал добровольную нищету, осуждал деньги, торговлю и всякие материальные блага. Смирение и терпение проповедник считал высшими добродетелями и призывал верующих отказаться от собственности, помогать друг другу и добывать пропитание физическим трудом.
     Проповеди Франциском идеалов первоначального христианства вызывали настороженное к нему отношение со стороны церковных иерархов, которые называли его «божьим дурачком», с издевкой советуя проповедовать свиньям, а не людям. Однако популярность Франциска росла, и с этим нельзя было не считаться. Конечно, его легко можно было объявить еретиком и жестоко расправиться, но папа Иннокентий III рассудил иначе. Прежде всего римский первосвященник учел, что Франциск выгодно отличается от известных еретиков и хулителей римской церкви отсутствием в его проповедях антицерковных нападок. Более того, Франциск всемерно подчеркивал свою лояльность по отношению к папскому престолу. Вот почему Иннокентий III одобрил предложение о создании нового монашеского ордена – нищенствующего ордена миноритов (францисканцев), но потребовал переформулировать правила, касающиеся обладания имуществом и церковной собственностью.
     Довольно скоро подвижничество францисканцев пошло на убыль. Из нищенствующих монахов они уже через несколько десятилетий превратились в «сытых котов», обладавших огромной недвижимой собственностью и большими денежными накоплениями. Дело дошло до того, что Франциск не выдержал такого предательства идеалов ордена и покинул его. Случилось это незадолго до его смерти. Подобного рода протест, который постарались не предавать широкой огласке, не помешал папской курии возвести Франциска после смерти в сонм святых, тогда как со строптивыми францисканцами, приветствовавшими протест основателя ордена, расправились руками инквизиции.
     Из рядов францисканского ордена вышли многие крупные философы Средневековья, чьи имена мы встречаем на страницах книги Рабле. Это: Роджер Бэкон, Дунс Скот, Уильям Оккам, Раймонд Луллий и другие оригинальные мыслители. Хотя Рабле и подтрунивает над их «заумным» философствованием, но этот смех – не злая сатира, а добродушная ирония писателя-гуманиста, осознавшего, что прошло время схоластических споров, оторванных от проблем земной жизни.
     Рабле сочувственно относился к призывам францисканцев блюсти идеалы раннего христианства. Это было созвучно лозунгам деятелей Реформации. Но так как книга писалась долго и ее автор успел убедиться, во что могут выродиться религиозные утопии и благие призывы, он перестал мечтать о монашеской коммуне в духе Телемской обители. Этот отход от радужных, но не жизненных идеалов прослеживается при описании похождений Пантагрюэля, сына Гаргантюа.
     Первые годы учебы Пантагрюэля связаны с городом Пуатье. Затем он побывал в Бордо, откуда проследовал в Тулузу, где отлично выучился танцевать и фехтовать обеими руками. Но когда он увидел, как тулузские студенты-католики живьем поджаривают своих профессоров, уличенных в ереси, то не стал там больше задерживаться и, отбывая, воскликнул:
     – Я от природы человек пылкий, куда мне еще подогреваться на костре!
     В чем заключалась ересь бедняг профессоров и другой культурной публики, которую предавали огню костра?
     Ответ на этот вопрос следует искать в биографии Рабле.
     Еще будучи членом францисканского монастыря в Фонтене, Рабле и несколько его друзей образовали небольшой кружок любителей философии и словесности. По примеру древних платоников они собирались в беседке и обсуждали с гуманистических позиций римское право, критиковали средневековых знатоков юриспруденции, воздавали должное античной философии. В конце 1523 года покой их монастырского существования был нарушен обыском с последующей конфискацией книг на греческом языке. Слежка и обыск явились следствиями запретительных мер Сорбонны, богословского факультета Парижского университета. Богословы Сорбонны вначале угрюмо, а потом с нарастающей злобой следили за распространением во Франции эллинистической культуры, которую они считали рассадником свободомыслия и ересей. Кружок, членом которого был Рабле, вполне соответствовал запретам Сорбонны.
     В результате «нанесения оскорбления музам» Рабле расстался с монастырем и, воспользовавшись покровительством, которое ему предложил настоятель монастыря бенедиктинцев небольшого местечка Майезе – аббат Жоффруа д’Эстиссак, становится секретарем аббата и воспитателем его племянника.
     Новый секретарь сопровождал своего шефа в частых разъездах по его приходам и владениям в провинции Пуату. Во время этих разъездов Рабле посещает ряд университетов, включая университет в Пуатье.
     Поблизости от монастыря бенедиктинцев Рабле находит новых друзей-единомышленников из числа просвещенного духовенства, которые позволяли себе судить о церкви и церковных делах с позиций культуры Возрождения. В этом кругу Рабле слышал разговоры об упадке церковных нравов, о выступлениях Лютера в Германии, о безнравственной политике Рима.
     В 1527 году Рабле сбрасывает рясу монаха и покидает аббатство, чтобы посетить такие университетские города Франции, как Пуатье, Бордо, Тулуза, Бурж, Орлеан, Монпелье. В университете Монпелье он записывается на медицинский факультет и через некоторое время получает степень бакалавра медицины. Здесь, в Монпелье, он становится свидетелем сожжения на костре профессора права Жана де Катюрье, обвиненного богословами в ереси.
     Во Франции той поры частенько пахло жареной человеченкой. В 1525 году Сорбонна, папский оплот в Парижском университете, добилась учреждения во Франции комиссии для борьбы с ересью. Эта комиссия и соорудила первые костры для еретиков-протестантов. Именно по ее инициативе велась травля талантливого поэта Клемана Моро, который дважды был вынужден тайком покидать родину и провести остаток дней на чужбине. Поэтому смех Рабле иногда напоминает смех сквозь слезы.
     В первой половине XVI века усиливаются евангелические тенденции в среде французских гуманистов, одним из ярких представителей которых был Франсуа Рабле. Поэтому не случайно гуманизм становится объектом злобных нападок со стороны Сорбонны. В ответ на это следует звонкая оплеуха Сорбонне в виде двух первых книг Рабле, проникнутых атакующим духом французского Возрождения и утопическими идеалами раннего христианства в его гуманистической редакции.
     Рабле постоянно воюет с догматизмом и антигуманистической политикой римской курии. В последующих книгах, повествующих о приключениях Пантагрюэля, он выдвигает на первый план уже не брата Жана, а принципиального анархиста Панурга, который бесцеремонно расправляется с персонифицированным религиозным лицемерием, ханжеством и мракобесием.
     Как и Рабле, Панург родился в зеленом саду Франции – в Турени. По словам писателя, это был мужчина лет тридцати пяти, среднего роста, с крючковатым носом, обходительный и слегка распутный. Сей обходительный мужчина знал шестьдесят три способа добывания денег, из которых самым честным являлась незаметная кража. Кроме того, Панург – отъявленный озорник, не менее отъявленный шулер, кутила, гуляка и жулик, каких и в Париже немного. Подобно Франсуа Вийону, он вечно строил каверзы полицейским и ночному дозору. Но особенно доставалось от него несчастным магистрам и богословам.
     Однажды, заметив, что в Большом зале парижского суда монах-францисканец служит мессу, Панург вызвался ему помочь одеться и облачиться. Снаряжая монаха, он ухитрился пришить ему ризу к рясе и сорочке, а потом поспешно удалился, прыская в кулачок.
     И вот когда ничего не подозревающий монах, произнеся «Идите, обедня окончена», стал снимать с себя ризу, то так задрал одежду, что обнаружил перед всеми свои внушительные мужские украшения. Узрев сие непотребство, один из членов суда возопил:
     – Что же это такое? Уж не думает ли честной отец, что мы станем прикладываться к его заду? Нет, пусть антонов огонь его в зад поцелует!
     С тех пор бедным честным отцам велено было раздеваться только у себя в ризнице, но ни в коем случае не при всех, особенно не при женщинах, дабы не вводить их в соблазн.
     Богословы Сорбонны мгновенно отреагировали на появление книги «Пантагрюэль». В 1533 году они добились ее запрещения.
     Работая над книгами, входящими в состав «Гаргантюа и Пантагрюэля», Рабле одновременно врачует людей, завязывает переписку с великим гуманистом Эразмом Роттердамским, публикует ряд медицинских сочинений. У древних медиков он заимствует идею единства человека и природы, а также идею единства тела и души. Эти идеи он будет последовательно развивать на страницах своей эпопеи, противопоставляя их теориям схоластической науки.
     Начав свою работу врачом городской лионской больницы, Рабле быстро становится активным пропагандистом гуманистических идей в медицине, филологии, юриспруденции и философии. В Лионе он раскрывается как блестящий врач, незаурядный ученый и талантливый литератор.
     В одну из октябрьских ночей 1534 года на улицах Парижа появились антикатолические плакаты. В ответ на это силы католической реакции погрузили страну в кошмар кровавого террора. «Просвещенный» монарх Франциск I, еще недавно выступавший в роли покровителя литературы и искусства, защитника гуманистов от нападок Сорбонны, ограничивает свободу слова и закрывает свои глаза на мерзости инквизиции. Многие гуманисты покидают Францию. Уезжает и Рабле, уезжает тайком, никого не предупредив.
     Летом 1535 года Рабле появляется в Риме, где добивается аудиенции у папы, который милостиво отпускает ему грехи. Так поступить уговорил папу старый знакомый нашего литератора, бывший епископ, а ныне кардинал Жан дю Белле, относимый историками к разряду широко образованного и гуманистически настроенного духовенства. И вновь Рабле одевает рясу, а вскоре получает должность каноника в монастыре Сен-Мор-де-Фоссе. Этот спектакль с переодеванием длится недолго. Благодаря кардиналу дю Белле он оставляет монастырь и отправляется в Монпелье, где получает ученую степень доктора медицинских наук, а также разрешение на чтение лекций и медицинскую практику. В те годы его имя упоминается в ряду лучших медиков королевства.
     После Монпелье Рабле переезжает в Лион. Здесь он встречает своих старых лионских друзей-гуманистов, которые начали возвращаться в родной город, так как буря, вызванная «делом об афишах», несколько улеглась и показалось, что французский король снова благоволит гуманистам. Однако новые политические события продемонстрировали иллюзорность подобных надежд.
     На какое-то время Рабле оказывается в свите французского короля, подписывающего с императором Карлом V договор, который ознаменовал окончательный поворот Франции в сторону католической реакции. Затем наш неугомонный литератор и достойный медикус объявляется в Пьемонте и становится придворным врачевателем Гильома дю Белле, брата его старшего покровителя – кардинала Жана дю Белле.
     Наступает лето 1543 года. Франциск I назначает Рабле докладчиком прошений при собственной персоне. Спустя два года королевский докладчик получает от короля привилегию на дальнейшее издание «Пантагрюэля». Это покровительство было далеко не лишним, так как Сорбонна уже протягивала свои инквизиционные клешни к автору едких сатир. Спасаясь от огнедышащих ревнителей веры, он скрывается где-то в глухой провинции и там создает «Третью книгу героических деяний и речений Пантагрюэля», которая издается в Париже в 1546 году.
     Несмотря на то, что в «Третьей книге» Рабле отказывается от всякой сатиры в адрес церкви и Сорбонны и даже упоминает о «добрых деяниях по искоренению ереси», богословы встретили книгу яростной бранью. Сомневаясь в заступничестве высоких особ королевской крови, он бежит за пределы французского королевства в город Мец, где работает врачом вплоть до 1547 года. В августе того же года мы встречаем его в свите кардинала дю Белле, направляющегося в Италию.
     Во время очередного конфликта между Парижем и Римом могущественные покровители Рабле напомнили Генриху II, сыну Франциска I, об услугах, оказанных стране писателем на дипломатическом поприще. Король, идя навстречу ходатаям, дал разрешение на то, чтобы улучшить положение Рабле. Воспользовавшись этим, кардинал дю Белле выхлопотал ему место кюре в Медоне, близ Парижа. Это было доходное место, не требовавшее фактического исполнения обязанностей церковнослужителя. Благодаря новой должности Рабле мог тратить много времени на научные и литературные занятия.
     «Четвертая книга» эпопеи увидела свет в 1552 году, а в апреле того же года французский король заключил мир с папой. Мрачно молчавшая до той поры Сарбонна начал подавать голос, полный угроз еретикам и свободомыслящим. Рабле счел благоразумным еще раз скрыться и заняться подготовкой пятой и последней книги героических деяний и подвигов Пантагрюэля. Завершить ее писателю не удалось, так как 9 апреля 1553 года его неугомонная душа отлетела в мир иной. Он умер в Париже и там же был похоронен во второй половине 1553 года.
     «Пятая книга» увидела свет в 1564 году. В ней самому Рабле принадлежат лишь наброски и отдельные главы.
     Последняя книга публиковалась под траурные звуки религиозных войн между католиками и протестантами. За два года до этого во Франции произошло избиение гугенотов, заставившее протестантов, последователей женевевского проповедника Кальвина, взяться за оружие и подняться против короля.
     Хотя Рабле и не порвал до конца с католицизмом, но тем не менее он едко высмеивал косность римской церкви и догматизм мышления ортодоксальных богословов. То же самое можно сказать и о его отношении к протестантам, которым он одно время весьма сочувствовал, но затем понял, что их фанатизм в решении вопроса свободы выбора духовных ценностей ничем не лучше фанатизма католиков. Показательно, что еще при жизни Рабле на него нападал лично Кальвин, этот «протестантский папа». Рим, Сорбонна и Женева соревновались между собой в обличении острого на язык писателя-гуманиста, одновременно выливая ушаты помоев друг на друга и разжигая пожар религиозной ненависти, в огне которого рождался буржуазный мир.
     Новый мир корчился и кривлялся, жадно глотая воздух надежд и звеня шутовскими погремушками. Не обретя твердой опоры в дряхлых традициях уходящих поколений, он готов был вцепиться во что угодно, лишь бы почувствовать подобие стабильности и устойчивости. И цеплялся, хватался за любое самое дикое пророчество.
     В закатном сумеречном свете старые боги выглядели жалкими и забытыми всеми отшельниками. Они испуганно взирали на шумные толпы, резво носящиеся туда и сюда в слепом поиске неведомого.
     Мелькают лица, маски, рожи, провалы оскаленных, орущих ртов, потные кулаки. Нешуточный карнавал вступает в свои безумные права. Кумиры и лжепророки настырно лезут на пьедесталы.
     Поймет ли этот шум и гам человек, не испытавший на себе незавидную роль участника великих в своей драматичности или трагичности исторических событий?
     Вопрос банален, ибо ответ очевиден. Не познав, не ощутив всем своим естеством боли и радости, человек будет лишь зрителем в театре абсурда. Абсурдными ему покажутся сваленные в кучу идолы с выпученными глазами, галдящие кумиры на котурнах, что-то невнятно лепечущие мудрецы, тоскливо озирающиеся по сторонам обыватели-статисты. Не судите строго эту непонятливость, да не судимы будете, когда придет ваше время исповеди. Поступь грядущего бывает тяжелой. Тогда трепещут и храбрецы.
     Глупцы и сумасшедшие глухи к вещим словам, но эти слова не всегда доступны и здравым умам, которые привыкли соизмерять смысл сказанного с сиюминутными делами. Здравый ум мыслящего стереотипами человека плохой советчик на перекрестке многих дорог в неизвестное грядущее. Силу разуму придает не легко угадываемый выбор – назад в прошлое по ветхому от старости мосту, а выбор надежных средств для переправы на другой берег реки Времени.
     Идущий навстречу неведомому, навстречу страху перед неизвестным должен знать: первопроходец может оказаться трагически одиноким и осмеянным, ибо его путь не застрахован от тупиков.
    
     Устремляя наши очи
     На бледнеющий восток,
     Дети скорби, дети ночи,
     Ждем, придет ли наш пророк.
    
     И, с надеждою в сердцах,
     Умирая, мы тоскуем
     О несозданных мирах.
     Мы неведомое чуем.
    
     Дерзновенны наши речи,
     Но на смерть осуждены
     Слишком ранние предтечи
     Слишком медленной весны.
    
     Д. С. Мережковский