Давно это было. Так давно, что только старый Бартын-заг и помнит. Вон он, сидит у очага, руки в варежках греет, космы свои седые никому расчёсывать не даёт. Всё помнит, что на его веку приключалось.
     Ребятня вокруг него соберётся, шумит, турзучит: расскажи да расскажи сказку! А у Бартын-зага сказок много в запасе. Каждый раз он их по-разному сказывает. Детишкам весело, интересно! И только про месяц Сломанных Топоров старик всегда одинаково рассказывает.
     - Дело было так…
    
     Скачет по голубой выси бог-путешественник Ярзум. Скачет на своём любимом лосе Боретэ. У Боретэ шесть ног и один глаз. Лось вниз жёлтым глазом своим поглядывает. Вот и сейчас – видишь? – в небе висит косматый огненный шарик, буркало Боретэ. А под ногами у него громадный котёл семиухий кверху донышком крутится. А на том котле леса растут, поля стелятся, реки текут, люди живут разные. Племён-то на земле много обитает: десятка полтора, не менее. Каждое своим делом занято – кто охотится, кто стада пасёт, кто на лодках плавает, рыбу ловит, кто орехи, грибы да ягоды собирает. То земля наша, жизнь наша.
     Покуда скачет вечный странник, время течёт, всё живое движется. А как устанет его лось скакать, так он глаз свой закрывает и спать ложится. Тогда и у нас темно становится. Днём люди своими делами занимаются под присмотром Ярзума. А ночью из своей норы потаённой рыжий лис Мармене выбирается. Бежит лис по снегам, по травам, потявкивает, волочится его гигантский набрякший орган детородный по земле. Бабы его как увидят, али услышат, так сразу смущаются, краснеют. А не поделаешь ничего – против Мармене никто устоять не в силах. И сами они тогда к мужьям льнут, ласки ищут.
     Так по ночам детишек и зачинают, хоть весной, хоть осенью. Потому круглый год во всех стойбищах какие бабы в возрасте соответствующем, те или тяжёлые ходят, или только разродившиеся. И детворы полным-полно, и по улице бегают, и по юртам ползают. И хорошо это весьма, ибо в детях продолжение рода и радость жизни.
     Но бывало раньше так, что приплоду народ не радовался. Случалось это один раз в несколько лет, когда месяц Сломанных Топоров настаавл. В обычном-то году месяцев двенадцать: месяц Чайки, месяц Берёзы, месяц Муксуна – это весна, месяц Оленя, месяц Малиновой Ягоды, месяц Белки – это лето, месяц Топора, месяц Кедровой Шишки, месяц Ворона – это осень, месяц Сосновой Коры, месяц Белого Медведя, месяц Орла – это зима. Но бывали раньше годы, когда морозы трещали особо лютые, когда запасы летние да осенние были на исходе, тогда в самом конце зимы, между месяцем Орла и месяцем Чайки месяц Сломанных Топоров вклинивался. Тогда весна ещё на какой-то срок отодвигалась. В каком году этот месяц случится и сколько он продлится, никто заранее не знал. Только шаман в конце месяца Орла и объявлял, какой месяц следующим наступит.
     А не радовались люди этому месяцу потому, что дети, рождённые в месяц Сломанных Топоров, племени в обузу. Пусть сами едят немного, да матери их за двоих пищи просят. А её и так мало. Ещё и всё внимание своё родители детям отдают, когда в племени для каждой пары рук работы невпроворот. Тогда шаман в бубен лапкой заячей бил, на углях горячих камлал и говорил: то ли мальчикам всем, в этот тринадцатый месяц рождённым, Весну звать выпало, то ли девочкам. Родители младенцев на поляну приносили и шаману оставляли. А тот маску из перьев совиных наденет, костёр разложит, в огне лезвие ножа кривого опалит, танцевать начнёт. Дети кричат, шаман песни поёт, Весну зовёт, та на шум оборачивается. Тут-то шаман горло мальчишкам, али девчонкам – кому в этом году Весну звать пришлось – и режет. Как последний младенец замолчит, такая тишина настаёт, что в ушах звенит. Вот в этой тишине шаман Весну и кличет. Видит Весна, как поток алый да горячий по белому снегу струится, и думает: «Что-то припозднилась я, нехорошо получается». А без этого никак – Весна могла в дальних краях заблудиться и вовсе не прийти. Тогда всё племя могло погибнуть. А так без лишних ртов, да с позванной весной – ничего, дотягивали до нового лета.
     И так-то всё складно у шаманов получалось, да только родителям всё одно горько. И зачинать детей боязно, и не зачинать нельзя – Мармене каждую ночь из норы выбегает. Так и рожали в месяц Сломанных Топоров со слезами хоть девочек, а хоть мальчиков – кто знает, на кого в этот раз шаман укажет?
    
     Дед Бартын-заг покряхтел, пару веточек в огонь подбросил, колтун свой седой почесал и дальше рассказ повёл.
    
     И получилось раз так: зима больно лютая выдалась – снегири на лету коченели, замертво в сугробы падали, деревья морозом на части разрывало. Люди, конечно, на лучшее надеялись, хоть и глупое это чувство – надежда. Да только не обошлось – шаман в тайгу ходил, с соснами да елями разговаривал, вернулся и месяц Сломанных Топоров объявил. Бабы, что на сносях были, давай белугой реветь. Мужья их за усы себя покусали, утешать жёнок начали: ещё неизвестно, кто родится, а кого Весну звать призовут. Время шло, много в этом месяце детишек народилось: десять девочек и двенадцать мальчиков. Девочкам игольницы подарили расшитые, бисером украшенные, с меховой оторочкой. Углов у игольниц четыре – по числу душ у девочек. А у мальчиков душ пять. Им каждому луки с пятью стрелами подарили. Всё как положено. Пуповины-то в берестяные туеса поскладывали, на деревья привязали, а они на следующий день возьми и упади все. Всякий знает, чем дольше туесок на дереве провисит, тем больше дней и ночей новорожденный встретит. А тут никто ничего понять не может. По всему стойбищу каждый день то тут, то там голосят: матери младенцев своих заранее оплакивают.
     Шаман долго думал. В бубен бил, на костях прошлогодних камлал, на лезвии топора гадал, мухоморы сушёные каждый день ел - выбирал те, на которых белых пятнышек поболе. Однако день ото дня мрачнее становился; что духи ему открыли, говорить отказывался. Наконец настал день, собрал шаман всех в главной юрте. Все теснятся, друг на друга глядеть боятся. У кого девочки народились, надеются, что жребий не на них выпадет. У кого мальчики – наоборот. Шаман взгляд не поднимает, словно веки у него склеились, и говорит-скрипит, будто камни пудовые выплёвывает:
     - Шибко далеко Весна в этот раз забралась. У всех, кого мог, я спрашивал, как поступить: у Гагары-праматери спрашивал, у Оленя-кормильца спрашивал, у Моржа-хранителя спрашивал, – молчат духи. С березами разговаривал, с соснами да елями разговаривал, – молчат деревья. Мухоморы моховитые далеко вверх по течению уводили меня, много странного там показывали. Повстречал я странника вечного Ярзума, и открыл он мне, что не вернется Весна в этот раз, если все дети наши тринадцатые её не позовут хором: и мальчики, и девочки.
     Ахнули мужики, заголосили бабы. Неслыханное дело – всеми младенцами жертвовать. Шаман посохом стукнул в пол. Пол-то земляной, мягкий, да на посохе бубенцов на лентах навешано. Брякнули они жалобно, а шаман и говорит:
     - С богом спорить не приходится. Либо сотней душ пожертвовать, либо сотнями тысяч. И наше племя погибнет, и все прочие, если Весну не дозовёмся.
     Сказал и вышел, так и не посмотрел никому в лицо. А народ погомонил ещё недолго и к своим очагам разошёлся. Что сказано, то сказано. Куда ж против слова ведунского дуром переть? Надо детишек подмывать, собирать, к утру завтрашнему, последнему в их недолгой жизни готовить.
     Только не все с таким делом смирились. Было в стойбище двое родных братьев-охотников Кардын-чег и Варьёх-чег, и были женаты они на сёстрах двоюродных. У старшего в жёнах ходила красавица тюр-Урга, а у младшего – рукодельница тюр-Мага. Так совпало, что в этот месяц Сломанных Топоров родилась у старших дочка тег-Ягун, а у младших сын Уват-чер. Первенцы это в каждой семье были. Больше жизни своих детей любили родители. А тут напасть такая. Переглянулись братья, кулаки сжали, так что из-под ногтей кровь сочиться начала, желваками заиграли. Увели они жён по домам, а когда поутихли звуки скорби в стойбище, собрались в юрте родичи и стали совет держать.
     - О том, чтобы детей лишиться, и речи быть не может, – сказал Кардын-чег.
     - Скорее с меня живого кожу сдерут и на шаманский бубен пустят, чем отдам я первенцев наших на заклание! – горячо воскликнул Варьёх-чег.
     - Успокойся, муж мой, - взяла его за руку тюр-Мага. – Не просто так позвал нас Кардын-чег. Вижу я, есть у него, что сказать.
     - Верно ты говоришь, - кивнул старший брат. – Предлагаю я, шамана не слушать. Собрать детей, еды, сколько есть, и идти самим Весну искать. Лучше вместе в пути погибнуть, чем ценой малых наших выжить.
     Поддержали его все без споров долгих, собрали нехитрые запасы свои, детей в шкуры тёплые укутали. Приторочили матери малышей себе за спины, отцы оружие охотничье взяли. Встали они на лыжи и в час тёмный предрассветный покинули стойбище. Поначалу тихо шли, чтоб наст не скрипнул, чтоб ветка не хрустнула. Но чем больше розовело небо, тем шире и скорее становился шаг у беглецов.
    
     Старый Бартын-заг пошамкал беззубым ртом, на ощупь снял с огня рукой в варежке котелок с брусничным отваром, шумно хлебнул и продолжил рассказ.
    
     Шаман же на рассвете, не досчитавшись у жертвенного камня двух младенцев, взвыл дико! Ногтями лицо себе царапал, корчился да трясся, словно била его падучая, зубами скрипел, пену изо рта пускал. Смотрели на него соплеменники со страхом, и никто подойти к нему не решался. Наконец поднялся из снега шаман, отряхнулся по-собачьи, взглянул на людей, да не своими глазами, а бельмами белыми и говорит:
     - Плохо. Беда будет. Из-за них. Беглых. Пойду, найду.
     Упал шаман на четвереньки и помчался в тайгу, да быстро так, словно всю жизнь по-звериному бегал. Бежал он час, другой, третий. Остановится, носом воздух в себя втянет со всеми запахами зимними лесными и дальше бежит.
     Беглецы же тем временем, продираясь через бурелом, совсем из сил выбились. Почувствовала тюр-Мага тяжесть на спине невыносимую. Тянет к земле её сынок Уват-чер. Обратилась тогда к мужу она:
     - Возьми сына у меня и дальше бегите, тяжело мне, а задерживать вас не хочу. Чувствую я, догоняет нас шаман.
     Остановился Варьёх-чег, перевёл дух и говорит:
     - Негоже сына с матерью разлучать, пропадёт он без тебя. Беги дальше, а я здесь останусь, шамана задержу, – поцеловал Варьёх-чег жену и остался шамана ждать. А остальные дальше отправились.
     Настигает шаман Варьёх-чега в буреломе, бежит прямо на него, ходу не сбавляет. Взял Варьёх-чег по ножу в каждую руку, упёрся ногами в землю покрепче, стоит, ждёт. А шаман через огромный кедр поваленный перелезает и вдруг прямо на глазах обличье меняет. Тело его покрывается повсюду шерстью густой, чёрной. На руках не пальцы – когти длинные. Во рту не зубы – клыки острые. Голос не человеческий – рык звериный. Обратился в огромного медведя шаман. Страшно стало Варьёх-чегу, понимает, что не совладать ему со зверем лютым, а отступать нельзя. Вздохнул он, попрощался мысленно с женой и сыном любимыми и принял бой неравный.
     Полоснул медведь лапищей, оставил раны кровавые на ноге у охотника. Варьёх-чег левой рукой отмахнулся, нож острый один коготь у медведя срезал. Нырнул охотник к зверю поближе, чтоб вторым ножом в сердце попасть, да скользнуло лезвие по шерсти жёсткой, отскочило от кожи толстой. Промахнулся охотник. А медведь обнял человека обеими лапами, подмял под себя, навалился сверху. Только рёбра и хрустнули у Варьёх-чега. Разжались пальцы, глаза закатились, грудь не поднимается, сердце не бьётся. Погиб охотник. А шаман из медведя обратно в человека перекинулся и дальше побежал.
     Бегут родичи по снегу. Чаща лесная позади осталась. Перебегают они по льду протоку замёрзшую. Почувствовала тюр-Урга тяжесть на спине невыносимую. Тянет к земле её дочка тег-Ягун. Обратилась тогда к мужу она:
     - Возьми дочь у меня и дальше бегите, тяжело мне, а задерживать вас не хочу. Чувствую я, вот-вот догонит нас шаман.
     Остановился Кардын-чег, перевёл дух и говорит:
     - Негоже дочь с матерью разлучать, пропадёт она без тебя. Беги дальше, а я здесь останусь, шамана задержу, – поцеловал Кардын-чег жену и остался погоню ждать. А остальные дальше отправились.
     Выбегает шаман к протоке безымянной. А на том берегу встречает его охотник храбрый. Кладёт стрелу на лук, натягивает тетиву до звона, отпускает смерть в полёт. Метко бьёт Кардын-чег, за сто шагов белке в глаз попадает. Но подхватывает неведомо откуда взявшийся ветер стрелу, уводит её в сторону. А шаман бежит, не останавливаясь, дальше. Выбегает на лёд, скользит по нему зигзагами, то правее возьмёт, то левее. Стрелу за стрелой пускает отважный Кардын-чег, да только ветер их все мимо сносит. Одна только рядом свистнула, ухо колдуну надвое разорвала. Похолодело сердце у охотника, ибо надеялся он шамана подстрелить, а теперь видит, что тому ветер чародейский помогает. Поднял он, что не свидится больше с женой и дочкой, но с места не стронулся. Стоит как вкопанный, колчан опустошает. Оборотился шаман в змея гигантского, чешуя серебром отливает, язык красный раздвоенный воздух холодный щупает, трепещет. Лук против змеи – плохое оружие. Выполз аспид на берег, обвился вокруг охотника, спеленал по рукам и ногам. Не может пошевелиться Кардын-чег, а змей кольца сжимает. Чувствует охотник, как хрустят его косточки, как воздух из лёгких выдавливается, а сделать ничего не может. Только и успел в мыслях с женой да дочкой попрощаться. Так и погиб бесстрашный Кардын-чег. А шаман из змеиного облика в человеческий обратно перекинулся и, ходу не сбавляя, дальше побежал.
     Бегут сёстры по земле снежной. Пот солёный глаза ест, тяжесть огромная плечи режет, ноги свинцом налились, грудь огнём горит. Слышат они хруст наста за спиной, догоняет их шаман. Остановились женщины, шагу дальше сделать не могут. Ясно им, что погибли мужья их доблестные. Только они одни и остались между шаманом и детьми малыми, беззащитными. Ни слезинки не проронили тюр-Урга и тюр-Мага. Обнялись они на прощание и стали детей из-за спины снимать, чтобы последний бой шаману дать. Жалеют только, что ни весну не нашли, ни детей не спасли.
     Снимает тюр-Урга дочь из-за спины и глазам своим не верит: не малютка тег-Ягун на неё глядит, а девица-красавица взрослая совсем. Косы чёрные до земли, скулы высокие, кожа нежная, гладкая, стан гибкий. Когда вырасти успела!? Снимает тюр-Мага сына из-за спины и тоже поражается: не кроха Уват-чер там оказался, а статный парень. Черноусый, черноглазый, плечи широкие, руки сильные, ноги быстрые. Что за чудеса!?
     Растерялись женщины, что делать не знают. А тут шаман подоспел. Видно, что тяжело ему. Одно ухо порвано, одного пальца нет, дышит часто. Дети мам своих в сторонку подвинули:
     - Спасибо, мамы, что не бросили.
     - Теперь и мы вас не оставим.
     Разбежались парень с девушкой, прыгнули, взмыли в небо. Уват-чер в ворона превратился, а тег-Ягун в чайку. Пикируют сверху, шаману в лицо клювами целят. Тот бельма свои ладонями заслоняет, руками машет. Перекинулся в коршуна, да только за двумя сразу не успевает. Только на чайку нападёт, его ворон тяжёлым клювом бьёт. Коршун за вороном погонится, а его чайка щиплет. Перья во все стороны летят, крик до небес стоит.
     Шум этот внимание Ярзума привлёк. Остановился бог-путешественник, смотрит, что тут творится. Лось его Боретэ тоже глазом своим единственным уставился, не моргает. Долго так смотрели небесные странники, долго птицы бились в поднебесье. Наконец покачал головой Ярзум, прикрыл ладонью глаз Боретэ, тьма на мир опустилась. Возликовал тут шаман, из коршуна в филина перекинулся. Ночной-то птице мрак нипочём, вот-вот победит. Да только рано радовался колдун. Ярзум руку свою убрал, и огненный глаз Боретэ снова засиял над миром. Ослеп филин от такого неожиданно яркого света, крыльями машет беспорядочно. Тут ему и конец пришёл. Ворон с чайкой с ним расправились. Серо-белым комком пуха и перьев упал шаман в глубокий овраг и сгинул там.
     Сели птицы на землю, обратно в людей превратились. Матери к ним подбегают, обнимают, плачут, целуют. Спускается тут к ним с облаков великан Ярзум, ведёт в поводу Боретэ и улыбается ласково. Женщины оробели, что сказать, что сделать, не знают, а дети ничего так, стоят, в ответ улыбаются:
     -Спасибо, что помог, – говорят.
     А бог им:
     - Не за что благодарить. Каждый своё дело делает.
     - Это как же тебя понимать, мудрый Ярзум? – Уват-чер интересуется.
     - А так, что я всего лишь проследил, чтобы то, что сам же шаману предсказал, и исполнилось. Приходил он ко мне, спрашивал, как Весну вернуть. Я ему и сказал, что есть среди только что родившихся детей двое, которые вырастут и приведут Весну, да только через них же и сам шаман силы лишится.
     - А нам шаман совсем не так говорил, – преодолела смущение тюр-Урга.
     - Что шаман говорил – неважно. Это он пропадать не хотел, – смеётся бог. – Важно, что я свои предсказания исполняю.
     - Только вот весну мы так и не нашли, – вздыхает тюр-Мага.
     - Как не нашли? – удивляется Ярзум. – Вот же она!
     Смотрят люди, а по земле и вправду Весна идёт. Кивает им, улыбается, тепло раздаёт. И где она проходит, там сугробы тают, ручьи и болотца оживают, почки распускаются, птицы поют, зверьё с зимовья возвращается.
     - Жаль, отцы наши радости этой не видят, – тег-Ягун шепчет тихо, а сама на бога-путешественника посматривает искоса.
     - Ох, хитра! – улыбается Ярзум и пальцем ей грозит шутливо.
     Полез бог в карман своей парки и достал оттуда Кардын-чега и Варьёх-чега живых и здоровых. Жёны к своим мужьях кинулись, обнимают, целуют, плачут от радости. Дети от них не отстают. Помахал вечный странник людям рукой на прощание, вскочил на лося и поскакал обратно на небо. А родичи в своё стойбище вернулись. И в их племени шамана больше никогда не было.
     С тех пор Уват-чер и тег-Ягун стали следить, чтобы времена года сменяли друг друга вовремя. Чайка Весну приводит, а Ворон – Осень. И тринадцатых месяцев больше в этой земле никогда не бывает. Даже название забывать стали. Так что, чем шаманы в прочих племенах занимаются, - непонятно. Щёки надувают, да в бубен бьют, важный вид делают. Ну, покуда не мешают никому, пусть бьют. Пусть…
    
     Детвора, дослушав сказку, со смехом и визгом убежала. На ходу роли делят, весь день теперь в месяц Сломанных Топоров играть будут. Дед Бартын-заг остался один. Осторожно, чтоб никто не заметил, он почесал четырёхпалой рукой старый шрам на ухе, прикрытый седыми космами, вздохнул и выбрался из юрты. На улице старик подставил незрячие глаза ласковому весеннему солнцу и в который раз беззвучно сухими губами прошептал: «Прости»…