Есть два вида человеческой деятельности, которые я, впрочем, как и все прогрессивное человечество переношу с трудом: стояние в пробках и поиски стоянки. И гораздо приятнее наслаждаться зеленью в собственной деревне, чем тащиться на машине в Тель-Авив, где все прелести урбанизации сразу же дают себя знать.
     В тот день я спешил в архитектурную мастерскую на улице Арлозорова в самом сердце Тель-Авива недалеко от Кикар-ха-медина. И надо же, какая непруха – большая и удобная стоянка прямо за театром Бейт-Лесин оказалась забитой под завязку. Мне не хотелось, чтобы именно меня долго ждали, поэтому, посмотрев со злостью на очередь машин перед опущенным шлагбаумом, я отправился дальше по улице искать свободное место у тротуара. Я на всякий случай всегда держу в бардачке EasyPark – электронный билет для парковки, очень удобный для стоянки у раскрашенного сине-белым бордюра . И, о счастье – не прошло и минуты, как мне за ближайшим углом подвернулось замечательное место. Но жизнь упорно не торопилась приобретать вкус малины: EasyPark отказался подать хоть какие-нибудь признаки жизни. То ли батарейка подсела, то ли он просто перегрелся на израильском солнце, но факт тот, что за стоянку надо было каким-то образом заплатить, чтобы не прилепили горчишник.
     «Давненько я не брал в руки одноразовых билетов», пронеслось у меня в голове. Но эти билеты еще пойди найди, и у меня не было никакого представления, где можно их купить. Проклиная все на свете, я вырвал из блокнота лист бумаги и накарябал слезливую записку потенциальному инспектору, что EasyPark внезапно сдох, и как только – так сразу, я, как образцовый гражданин, повешу на окно положенный билетик. Означенное письмо я поместил под ветровое стекло со стороны тротуара, положив на него злосчастный прибор. Поколебавшись, я решил указать на записке время.
     Из кондиционированного салона машины я вывалился во влажную тель-авивскую сауну. Стараясь держаться в тени домов, с максимально возможной в сентябрьской жаре скоростью, я отправился назад по переулку к входу в театр, чтобы справиться у местных жителей, где можно раздобыть стояночные талоны. На скамейке под деревьями неподалеку от театра расположилась женщина в легком голубом платье. Ее седые волосы, открывая высокий лоб, были прихвачены черным пласмассовым обручем. Рядом с ней стояли два пластиковых пакета с продуктами из ближайшего супермаркета.
     Естественно, я направился прямо к ней.
     – Ой, – была ее первая реакция, – это не близко, вам надо перейти площадь. – Она махнула рукой в сторону Кикар-ха-медина. – Там обычно стоит мороженщик, который продает билеты.
     Ее «ой», по всей видимости, относилось к тому, что в два часа дня мне предстояло пересечь раскаленную солнцем огромную круглую площадь. Надо было решить, что предпринять: вернуться к машине и проехать обратно или пешком перейти площадь в обоих направлениях. Выругавшись про себя, я выбрал второе – уж очень жалко было потерять такую редкостно удобную парковку, а за четверть часа может, еще и не прищучат. Поблагодарив женщину, я собрал всю свою силу воли и отправился через площадь. К моему удивлению всего минут за семь я достиг передвижного киоска с мороженым, при моем приближении огласившим окрестности традиционной «Кукарачей».
     – Ой, – владелец киоска не был оригинален в выражении своих мыслей, – я действительно продавал билеты, но это было лет десять назад. А теперь их продает дама из «Лото», как раз на той стороне – он махнул рукой в сторону театра, откуда я и пришел.
     На этот раз я выругался отнюдь не про себя.
     – Залезай, – мороженщик сделал приглашающий жест, – все равно пришло время сделать кружок.
     – Никогда не ездил в будке с мороженым, – сказал я, устраиваясь рядом с ним, – наверное, это мечта каждого ребенка.
     – Прошли времена, когда это было так, – мороженщик, зажав в зубах сигарету, снова включил свою шарманку и лихо понесся вокруг площади.
     – Прожить-то можно? С мороженого?
     – Да можно… – он глубоко затянулся, – только если тебе уже ничего не надо… Приехали вот…
     – Спасибо, – я спрыгнул на асфальт и побежал через улицу к павильону «Лото». Обратная дорога заняла всего пару минут.
     Зажимая в потном кулаке веер из пяти парковочных билетов, я завернул в переулок к своей машине. Возле нее уже пристроилась девица в белой блузке и черной юбке, подозрительно смахивающая на муниципального инспектора. Подойдя ближе, я убедился, что она действительно заполняет штрафную квитанцию.
     – Извините, – пробормотал я, – но я не наврал в записке про EasyPark. Талоны вот покупал, так получилось… Даже через площадь бегал… Может, не надо так сразу…
     Девушка никак не отреагировала на мои слова, даже не оглянулась, как будто меня не существовало на свете.
     – Ну-у-у… я вас очень прошу, – затянул я безо всякой надежды, когда над головой раздалась все та же «Кукарача».
     – Тебе-то чего надо? Езжай себе, – девица оторвалась от квитанции и недовольно уставилась на моего давешнего знакомца.
     – Мерав! У тебя совесть есть?! Человек через всю площадь бежал, талоны искал! Я вот его с того конца подвез, а ты!.. А ты!..
     – Не мешай работать, Ехезкель.
     – Слушай меня! Если ты эту сраную бумагу сейчас не порвешь, то я Игалю скажу, чтоб бежал от тебя без оглядки!
     – К черту вас всех! – инспекторша рванула квитанцию, с хрустом слепила из нее комок и швырнула через открытое окно в Ехезкеля. Она ударила ногой по подставке своего синего мотороллера и сорвалась с места.
     – Угораздило моего племянника влюбиться в эту стерву. Представляешь? Свекру будущему – тому тоже влепила штраф за стоянку! Еле уговорили отменить. Ну, будь здоров!
     – И ты, Ехезкель, будь.
     «Восток – дело тонкое», подумал я, стирая ключом от машины защитный верхний слой с парковочного талона, чтобы обозначить время стоянки. Голова моя давно уже взмокла, и воротник от рубашки прилип к шее. Но опаздывал я на встречу всего лишь минут на десять, что отнюдь не превышало средний уровень израильского пофигизма. Мечтая о стакане холодной воды, теперь уже с папкой в руках, я в третий раз проследовал по переулку мимо театра Бейт-Лесин на засаженную деревьями тенистую улицу Арлозорова, через раскаленный перекресток, где и тень от фонарного столба воспринимается как нечаянное благо. А в запарке я не сообразил купить у Ехезкеля мороженого.
     Ровно через неделю я был на том же месте в то же самое время. Только на сей раз мне повезло больше – можно было свободно заехать на стоянку возле театра. Да и влажность не казалась такой высокой. Я шел по тому же переулку мимо перекрестка и скамейки под деревьями наискосок от театра, на которой сидела все та же женщина со светлыми волосами, пославшая меня через площадь. Завидев меня, она поспешно подхватила свои сумки и заторопилась прочь. Я остановился и посмотрел ей вслед. Она явно мне кого-то напоминала. Я только никак не мог вспомнить, где я мог с ней встретиться. Она удалялась, а я пялился сзади на ее стройную крепкую фигуру и ругал себя за склероз. На ней опять было все то же голубое платье, туфли на низком каблуке, тот же черный обруч в волосах. Задумавшись, я брел по улице Арлозорова, когда мои мысли прервала знакомая «Кукарача».
     – Эй! Как дела? Стоянку нашел? – крикнул мне из окна Ехезкель-мороженщик.
     – Нормально, а ты как?
     – Живем помаленьку.
     – Ну, будь.
     – И ты будь.
     На этот раз в архитектурной мастерской собралось много народу – практически все участники нашего проекта – и было решено застолбить постоянное время: каждое воскресенье в два часа пополудни. Я был единственным, кто возражал против времени и места, поскольку не хотел начинать неделю с того, чтобы возвращаться домой, продираясь через кошмарные тель-авивские пробки, которые вместо обычных минут тридцати отнимали у меня полтора часа.
     Следующий мой визит прошел в точном соответствии со сценарием предыдущего: знакомая женщина быстро покинула скамейку в тени деревьев, а потом меня приветствовали «Кукарачей» и дежурным «Как дела?» А еще через неделю я вспомнил замечательный старый фильм «День сурка», в котором герой Билла Мюррея застревает в одном и том же дне 2 февраля. Он просыпается каждым утром ровно в шесть часов и проживает заново один и тот же день в абсолютной независимости от событий накануне. Ему никак не удается из этого дня вырваться, чтобы он ни делал: дебоши, дикое пьянство, даже самоубийства. Это продолжается, пока он не завоевывает сердце своей прекрасной избранницы в исполнении Энди Макдауэлл. Правда, в отличие от фильма, где с неуклонной точностью с шести утра повторялась вся цепочка событий, в моих воскресеньях, помимо довольно скучной компании проектантов, участвовали всего два персонажа: Ехезкель и женшина со светлыми волосами. Если поведение мороженщика я еще мог объяснить постоянством маршрута, привычками клиентов, возвращавшихся в это время из школы, то дама являлась полной загадкой. Во многом потому, что я никак не мог отделаться от мысли, что где-то встречал ее раньше.
     Я просыпался под утро и долго перебирал в памяти людей, с которыми мне довелось пересечься в Израиле. А к очередному воскресенью я решил, что обязан поговорить с незнакомкой. Я подумал о ее возрасте, но не смог даже приблизительно определить, сколько ей лет. Примерно в час с четвертью, вооружившись бутылкой холодной воды, я уселся на знакомой скамейке. Стояла она перпендикулярно улице Вайцмана, так что взор мой был обращен в сторону театра. Ждать мне пришлось около двадцати минут. Женщина появилась у меня из-за спины. На этот раз вместо привычного синего платья на ней была белая блузка с довольно откровенным вырезом и широкие развевающиеся на ветру черные брюки. Она помедлила какое-то мгновение, решая, что ей предпринять, но почти сразу подошла и села слева от меня. Пристроив пакеты со снедью на скамейке, она потянулась рукой к обручу, стягивавшему волосы, и встряхнула головой. Седина при ближайшем рассмотрении оказалась роскошным пепельным цветом.
     – Наоми, – сказала она и, подняв руку, сдвинула с левого плеча край блузки.
     Я естественно с большим вниманием следил за ее движениями. На плече или уже на груди красовалась маленькая красная татуировка «Наоми». Наверное, у меня было слишком идиотское выражение лица, потому что Наоми рассмеялась, подхватила пакеты и быстро двинулась по улице в сторону театра.
     – Меня Ашер зовут, – крикнул я ей вслед.
     – Пока, Ашер, – она, обернувшись, посмотрела на меня, но скорости не сбавила.
     В тот же момент я вспомнил, где я ее встретил.
     Тринадцать лет назад в девяносто пятом году я направлялся на свое первое серьезное интервью. С ивритом, естественно, было неважно. Задать вопрос с грехом пополам я еще мог, а вот понять, что мне быстро и гортанно говорят в ответ – увольте. Путь лежал из Нетании в Холон с пересадкой на центральной тель-авивской станции. Тогда это была еще старая центральная станция, если кто помнит, с массой маленьких киосков, лотков и закоулков, заполненная пестрой и шумной толпой. Нигде раньше я не видел такого бардака, а если учесть, что я попал сюда впервые... Долго ли, коротко ли, но все усилия выяснить, где находится остановка нужного мне автобуса, уходили впустую. Я не понимал, что мне говорят и куда посылают, и кидался в разные стороны, как бездомная собака. Время шло, и я с отчаяния переключился на русский и английский в надежде, что на этих языках я пойму больше.
     В конце концов, мне повезло – я наткнулся на говорящую по-английски девушку, готовую мне помочь. И выглядела она шикарно: высокого роста, статная, с красивым лицом и копной пепельных волос, одетая в защитного цвета брюки и обычную мужскую майку. Лифчика на ней не было, и майка чисто символически прикрывала ее грудь, на которой с левой стороны красовалась маленькая красная татуировка «Наоми». А если учесть, что мы довольно быстро двигались через плотную толпу, то ее грудь проделывала под майкой весьма притягивающие глаз движения.
     – Вот он! – Наоми показала на стоящий автобус, когда мы завернули в какой-то проулок.
     В этот момент водитель уже собирался трогаться. Наоми добежала до передней двери и заколотила в нее кулаком. Мне бы водитель точно не открыл, но перед такой девушкой он не мог устоять. Не спрашивая о пункте назначения, водитель назвал цену билета, и если бы я находился во вменяемом состоянии, меня бы насторожила запрошенная сумма. Но я не торгуясь заплатил и пристроился на свободное место в середине автобуса. Минут примерно через десять меня посетила мысль, что что-то здесь не так. Я знал, что ехать недолго, но за это время автобус не сделал ни единой остановки, напротив, он выехал на магистраль и набрал скорость.
     – Мне до Холона, – сказал я сидевшему рядом пареньку.
     – Что? – удивился он.
     – Холон, промзона, – выдал я заученные слова.
     – Беэр-Шева. Понимаешь? Бе-эр-Ше-ва!
     – Мне нужен Холон.
     – Это экспресс до Беэр-Шевы.
     – Холон. Промзона.
     – Автобус идет в Бе-ер Ше-ву.
     – А Холон?
     – Ты не туда едешь.
     – А куда?
     – В Бе-ер Ше-ву.
     – Так мне не туда?
     – Тебе не туда, если ты не хочешь в Беэр-Шеву.
     – А когда он остановится?
     – Он не останавливается. Экспресс. Understand?
     – Не understand. Можно его остановить?
     – Нет. Это экспресс.
     – Холон! Интервью! Промзона! Резюме! – я настолько смешался, что весь мой и так небольшой запас иврита мгновенно улетучился.
     – You took the wrong bus!
     – Tell the driver to stop!
     – I can try.
     Мой спутник, хватаясь за сидения, направился к водителю. По их жестикуляции я понял, что водитель посылает паренька гораздо дальше Беэр-Шевы. Но тот и не собирался отступать, даже стукнул кулаком по перегородке. Автобус, наконец, сбросил скорость и остановился у какого-то перекрестка.
     – Do yourself a favor and take a taxi, – сказал на прощание мой случайный попутчик, когда я выпрыгивал из автобуса.
     Я находился в совершенно незнакомом месте, на богом забытом перекрестке, не имея никакого понятия, как мне вернуться обратно. Оставалось только последовать совету попутчика и поймать такси. В итоге я опоздал почти на час. Мой будущий шеф выслушал мои объяснения, засмеялся и сказал:
     – Тебя стоило бы взять на работу только за одну эту историю.
     Что он и сделал, заплатив, кстати, и за автобус и за такси. А я еще долго вспоминал красотку по имени Наоми с пепельными волосами, пославшую меня черт знает куда.
     * * *
     Я поднялся со скамейки и направился на свою еженедельную встречу у архитектора. Надо же, думал я, как судьба играет с человеком: через столько лет я опять наткнулся на ту же самую женщину, и она снова послала меня совсем не туда, куда надо. Вместо того, чтобы просто указать на стоящий рядом лотерейный киоск, она заставила меня бежать через площадь в поисках мороженщика. Она ведь не могла не знать, что парковочные талоны продаются здесь рядом. Интересно, что и на этот раз все обошлось благополучно – мне удалось избежать штрафа.
     Я не успел на зеленый и остановился у перекрестка на привычном месте в тени фонарного столба, дожидаясь, пока светофор не совершит еще один полный цикл.
     – Эй! Как дела? Стоянку нашел? – рядом со мной остановился Ехезкель .
     – Нормально, а ты как?
     – Живем помаленьку.
     – Слушай, ты Наоми знаешь?
     – Голландку? Да кто ж ее не знает! У нее винтиков в голове не хватает.
     – Красивая женщина.
     – Это да, только мужики от нее бегут.
     – Почему?
     – Не знаю, странная она.
     В этот момент светофор переключился, и в ту же секунду стоящие за Ехезкелем водители подняли нетерпеливый перезвон.
     – Ну будь, – oн улыбнулся мне, поднял руку в знак приветствия и, поспешно дернув рычаг скоростей, тронулся с места.
     Я перешел через улицу и продолжил свой путь под деревьями. Наоми вызвала на поверхность целый пласт воспоминаний о самом первом периоде жизни в Израиле, который давно уже, казалось бы, стерся из памяти. Первая работа техником по приборам на заводе недалеко от Хайфы, и удивление сослуживцев как мизерной зарплате, так и самому факту нахождения дипломированного инженера (чему как-то не верили) на этой работе.
     Поверили после одного забавного случая. Работяги сверлили отверстия в железной балке – сверлили мощной дрелью фирмы «Bosch» и щедро поливали балку специальной охлаждающей жидкостью, но она все равно не поддавалась, а только плавила сверла и воняла горелым. По моему скромному мнению, угол заточки сверла совсем не соответствовал материалу, но… Кто будет слушать какого-то подозрительного типа с купленным дипломом. Пришлось поспорить на ящик пива, что после правильной заточки не понадобится никакой охлаждающей жидкости, более того – сверло войдет в железо, как в масло. Под довольно непристойные шутки я пошел точить сверло. Всего-то и делов, что надо было примерно вдвое уменьшить угол атаки… Первая же попытка окончилась моим сокрушительным триумфом: сверло, выдав идеальную спиральную стружку, моментально прошло через железо и сломалось, наткнувшись на бетон. Любой ученик слесаря из ПТУ сделал бы то же самое, что и я.
     Но вот Наоми продолжала упорно сидеть в моей голове и не давала покоя. Какая-то загадочная личность, она и через столько лет оставалась очень красивой женщиной.
     Очередное воскресенье выпало в середине недели Суккота, и по этому поводу нашу обычную двухчасовую встречу перенесли на одиннадцать утра. По мне, могли бы и совсем отменить – никто бы не умер, но на дорогах в этот день было гораздо свободнее. Пропустив машины, идущие мне навстречу по улице Вайцмана, я привычно поворачивал в переулок за театром, как прямо передо мной из-за деревьев возникла женская фигура. Я резко и со скрипом затормозил, так что между машиной и женщиной оставалось еще по крайней мере метра полтора. Женщина обернулась от неожиданности, сделала шаг в мою сторону и обрушилась на капот. В первый момент я опешил, но сразу же появилась мысль, что она хочет воспользоваться моментом, чтобы вымогать деньги. Я выскочил из машины, озираясь в поисках свидетелей, но на мое несчастье прохожих не было. Она подняла голову, и я узнал в ней Наоми: ее волосы скрывала тугая черная косынка, а одета она была в какой-то мышиного цвета бесформенный балахон. Когда я попытался взять ее за плечи и оторвать от капота, она обернулась и стала медленно сползать на асфальт. В этот момент я понял, что Наоми отчаянно пьяна.
     Честное слово, я никогда не встречал в Израиле настолько пьяного человека, особенно женщину. Мне пришлось подхватить ее под мышки и усадить в машину, что далось не без труда. И еще я отметил, что мне приятно обнимать ее крепкое тело.
     – Куда тебя отвезти?
     – Домой. – Лучшего ответа она придумать не могла.
     – Куда ехать?
     Она слабо кивнула прямо. Я только теперь заметил, что являюсь причиной небольшой, но нервной пробки на улице Вайцмана. А поскольку выбора у меня все равно не было, я медленно двинулся прямо по переулку. Через несколько сотен метров я уперся в улицу Хельсинки, и надо было выбирать: направо или налево.
     – Все равно, – пробормотала Наоми, а у меня екнуло сердце.
     Под нетерпеливые гудки я повернул налево и еще через минуту оказался на светофоре на улице Жаботинского.
     – Налево, – слабо кивнула Наоми, и я испытал вполне определенное облегчение.
     Когда я уперся в площадь Кикар-ха-медина, Наоми сделала едва заметное движение рукой, которое я расценил как указание двинуться вокруг площади. На противоположном конце опять последовал слабый кивок на продолжение улицы Жаботинского.
     – Направо, – прошептала она, и мы свернули на улицу Моше Шарета.
     – Здесь, – я остановил машину возле обшарпанного трехэтажного дома на столбах, щедро украшенного подвесными моторами кондиционеров.
     – Сюда, – Наоми показала на крошечную стоянку под вывеской, которую можно было перевести как «Веселые картинки». Я определил, что вывеска, как и стоянка, принадлежат маленькой багетной мастерской.
     Наоми порылась в недрах своего балахона и извлекла ключ. В обнимку мы прошли несколько шагов до двери мастерской, которая оказалась внутри не больше пятачка стоянки. Теперь мне предстояло протолкнуть Наоми наверх по крутой и узкой лестнице. Поверьте, это была непростая задача. Лишь только мы завершили восхождение, Наоми стянула с себя балахон, под которым ничего не было, и, не снимая черной косынки, скрылась за дверью ванной. Тотчас же послышался плеск, и я осторожно заглянул за дверь. Из наполненной до краев ванны торчали только ее голые коленки. Я сообразил, что она налила воду заранее. Через несколько долгих секунд над поверхностью воды показалась черная тряпка. Я осторожно закрыл дверь и оглядел помещение.
     Картина совершенно не сочеталась с тем представлением, что сложилось у меня о Наоми. Довольно просторная комната сверкала чистотой. Несмотря на внешнюю запущенность дома, внутри не было ни единой трещинки или темного пятнышка. «Девичья светелка», подумал я, хотя потом мне пришла в голову мысль, что комната скорее принадлежит одинокой европейской старушке: старомодная кровать с металлической спинкой, несколькими подушками и кружевными наволочками; стол, покрытый белой кружевной скатертью; небольшие этажерки с посудой и книгами; комодик темного дерева с белыми салфетками и маленьким телевизором; множество небольших фотографий на стенах. Все это совершенно не вязалось с образом напившейся до бесчувствия женщины, которой доставляет удовольствие заигрывать с прохожими мужчинами и потом посылать их подальше совсем в другую сторону. Я поднял с пола ее балахон и повесил на спинку стула. Из ванной не доносилось ни звука, и я решил спуститься вниз в мастерскую.
     Здесь тоже, несмотря на тесноту, царил идеальный порядок. Готовые картины стояли на специальной подставке. Несколько недавно принятых заказов были снабжены подробными описаниями пожеланий клиентов. Рамки вертикальными пучками располагались строго по ранжиру. Стекло хранилось в особой безопасной упаковке. Инструменты сверкали полировкой в явно сделанном на заказ шкафу. Посередине располагался небольшой верстак. Мое внимание привлек стоящий у стены пластмассовый сундучок, служивший, по всей видимости, еще и скамейкой. Повинуясь какому-то безотчетному чувству я открыл его. Внутри ровными рядами располагались написанные маслом картины. Все они были строго одного размера примерно пятьдесят на семьдесят. Рамок не было – только простые деревянные распялки для холстов.
     Я вынул одну картину наугад. Сразу скажу, что я не особенно понимаю и люблю абстрактное искусство. Но я держал в руках абстрактную картину, выражавшую Страх. На ней не было никакой надписи или подписи, но и без этого я понял, что на ней изображено. Я не смог бы описать ее словами, она как бы обращалась напрямую к моему подсознанию, и я совершенно отчетливо осознавал, что это Страх. Я вытащил другую – и она означала Хаос. Еще были Одиночество, Огонь, Стена, Лестница, Пучина. Именно Пучина, а не просто вода или глубина. Был Космос, а не звездное небо. Это было очень странное ощущение. Мне показалось, что я отворил ящик Пандоры.
     Картины завораживали. Нет, «завораживали» – это не совсем подходящее слово. Они будили сразу несколько противоположных желаний: хотелось смотреть на них еще и еще, но вместе с тем появлялось желание не видеть их больше никогда; казалось, они открывали в тебе нечто сакральное, но появлялся страх перед этим открытием; хотелось обладать этими картинами, но, в то же время, они вызывали чувство смятения и опасности. В каждой из них говорила Бесконечность, бесконечность Понятия. Я закрыл ящик и оглянулся – мне показалось, что за мной наблюдают, хотя сверху по-прежнему не доносилось ни звука. На стенах мастерской, выкрашенных белой краской не было ничего, хотя нет – в углу я обнаружил еще одну небольшую картину в зеленых тонах.
     Трава. Трын-трава. Травка. Трава Жизни, способная пробиться сквозь бетон. Трава на кладбище, трава на поле брани…
     В кармане зазвонил телефон и вывел меня из состояния прострации. Оказалось, что я провел в этой загадочной квартире почти час. Мои коллеги вежливо спрашивали, куда я подевался. Я осторожно поинтересовался, нужен ли я им сегодня. После непродолжительного обсуждения мне выдали индульгенцию за пропущенную встречу.
     Я поднялся наверх и прислушался – из ванной раздавался легкий плеск воды, Наоми явно подавала признаки жизни. Интуиция говорила мне, что она и есть тот самый таинственный автор картин, способных будить совершенно невероятные чувства.
     В комнате на этажерке стояли вперемежку английские и голландские книги. Фарфоровая посуда и кружева, по всей видимости, были из Голландии, хотя что я в этом понимаю. Я принялся рассматривать небольшие фотографии на стенах, открытки с видами Израиля и Голландии, несколько портретов. Женщина за мольбертом, очень напоминающая Наоми, та же женщина с мужем и дочерью. Впрочем, они очень похожи – девочка и ее мать, явно «голландцы». Папа – тоже высокий, скорее славянской, чем семитской внешности.
     – Спасибо, – раздался сзади голос Наоми.
     Я обернулся и сделал неопределенный жест.
     – Я сварю кофе. Пойдем в кухню, я люблю там сидеть.
     Вслед за Наоми я шагнул за глухо звякнувшую бамбуковую ширму и очутился в маленькой шестиметровой кухне, очень напоминавшей малогабаритные московские закутки с крошечным столиком посередине. Наоми, стоя ко мне спиной, колдовала над кофе, приятный аромат которого быстро заполнил пространство. Вкус кофе соответствовал запаху. Пауза явно затягивалась. Молчать было еще прилично, пока закипал чайник, а за чашечкой кофе, особенно сидя напротив красивой женщины, полагается вести интеллигентную беседу.
     – Это твои картины там внизу? – в ту же секунду я проклинал себя за столь бестактный вопрос, который выдал меня с головой.
     Зрачки Наоми расширились, но она лишь пригубила кофе не говоря ни слова. Я тоже замолчал, почувствовав крайнюю неловкость. Она сидела, навалившись на столик и опершись правым виском о кулак. Ее грудь оказалась совсем открытой, и мне пришлось перевести взгляд на кухонные шкафчики.
     – Я узнала тебя, мы встречались раньше.
     – Встречались, но я не думаю, что ты меня узнала.
     Я вынул свои водительские права, на которых красовалась моя фотография десятилетней давности, с усами и бородой еще нетронутого сединой черного цвета и огромными почти впол-лица темными очками. Реакция Наоми не отличалась от типичной реакции на эту старую фотографию – она разразилась безудержным смехом.
     – Привет от Насраллы, – привычно пошутил я. – А ты действительно мало изменилась.
     – Центральная станция, – она автоматическим движением поправила лямку от майки на плече, – но вот когда – не могу вспомнить.
     – Девяносто пятый…
     – Неужели?
     Я молча кивнул головой и допил кофе.
     – И все-таки я тебя узнала. Еще кофе?
     – Ага.
     – Ты знаешь, какой сегодня день?
     – Суккот. А что? Девятнадцатое октября.
     – Я думала, что я смогу туда пойти, – Наоми втянула носом воздух, как при внезапном насморке.
     – Куда?
     – На Дизенгоф.
     – Почему ты не можешь пойти на Дизенгоф?
     – Потому что девятнадцатое октября.
     – А… – не успел спросить я.
     – Не перебивай!! – Наоми неожиданно ударила рукой по столу, – просто сиди и слушай.
     * * *
     Сведя руки на груди, как в молитве, она оперлась локтями о маленький стол светлого дерева и вцепилась пальцами в свои еще не просохшие пепельные волосы.
     – И зачем ты только смотрел на картины! – после длительной паузы Наоми поднялась. – Я сварю спагетти, а не то помру от голода. Ты не против?
     Я кивнул головой в ответ, не решаясь нарушить течение ее мыслей. Наоми повернулась ко мне спиной, захлопотала, вытаскивая все необходимое, шмыгая носом, сморкаясь в оторванное от рулона бумажное полотенце.
     – Я родилась в киббуце, не важно в каком, – начала она, стоя ко мне спиной. – Мой отец был беженцем из Чехии, а мать – волонтер из Голландии. Я не настоящая еврейка, только по отцу, а вся их бюрократия – ну их к черту. Моя мама приехала из Голландии в конце шестидесятых – работать в киббуце, изучать киббуцное движение и почти сразу влюбилась в отца и вышла за него замуж. Кто тогда думал о разных формальностях. А когда я родилась, то у нее открылся дар рисования.
     – Тебе всего сорок? – задал я бестактный вопрос.
     – Нет еще, не важно. Мама прекратила работать, вести свои дневники; после моего рождения она принялась рисовать, как сумасшедшая.
     – Так это ее картины?
     – Да. Она могла исчеркать целый альбом в пятьдесят листов за один день: линии, узоры, пятна… Казалось, в них нет никакого смысла. Она прятала свои рисунки. А потом, кому-то не понравилось, что она не работает. В киббуце поднялся шум, и отец тайком от мамы показал рисунки своему брату: это его мастерская, он здесь жил, делал рамки для картинных галерей в Тель-Авиве. Дядя Шмуэль мне потом рассказывал, что какой-то богатый тип давал ему по сорок лир за рисунок.
     – Сорок лир умножить на пятьдесят… Тысяча лир в день?
     – В том-то и дело, – Наоми усмехнулась, – но отец сдал все деньги в киббуцную кассу, чтобы прекратить разговоры, и постановлением общего собрания маме разрешили рисовать…
     – Соизволили, значит?
     – Не надо иронии – с условием, что деньги пойдут в общий котел. Но дядя Шмуэль не успокоился, он привез маме масляные краски и холст.
     Надо сказать, что спагетти с томатным соусом получились у Наоми бесподобные, а я так и не углядел, какое зелье, кроме свежего помидора и оливкового масла, она туда положила.
     – Странности начались практически сразу: мама нарисовала несколько картин и повесила их у входа в клуб. А на следующий день к нам в дом стали приходить киббуцники с просьбой подарить им картину. Ясно, что никому не отказывали. Через неделю случился один несчастный случай, потом другой, потом кто-то тяжко заболел… В общем, пошел слух, что картины-то не простые, а приносят несчастья…
     – Знаешь, у меня такое впечатление… – попытался вставить я.
     – … Ш-ш-ш… – Наоми прижала палец к губам, – просто слушай. К моему отцу стали наведываться разные люди, и он решился в тайне от мамы картины уничтожить. Он погрузил все на киббуцный трактор, на тележку и повез их к полю. Он хотел поджечь солому и бросить картины в огонь.
     Наоми на минуту замолкла.
     – Отец развел костер над старой миной, оставшейся с войны. И как только огонь разгорелся, раздался взрыв…
     – Это было девятнадцатого октября?
     – Нет, – Наоми покачала головой, – это было весной.
     – А мама?
     – Дядя Шмуэль забрал меня из киббуца. Они не возражали. Насколько я себя помню – здесь мой дом и картины моей мамы.
     – Ты ничего не говорила о себе.
     – Я выросла в этой мастерской. Я любой картине могу подобрать рамку. Меня любят галерейщики за то, что я не слишком поднимаю цены.
     – Наоми…
     – Ашер, – Наоми впервые за все время назвала меня по имени, – не говори ничего, я знаю, что ты хочешь спросить. Я тебя сразу узнала. По голосу, по тембру, ну и акцент, конечно. Нет-нет, ты очень хорошо говоришь, – Наоми потянулась, и я в очередной раз был вынужден сконфужено отвернуться. – Я не могу контролировать себя, когда ко мне подходят и спрашивают «как пройти».
     – Я не…
     – Не важно, ты про другое спросил, но смысл тот же.
     – И тогда, на автобусной станции, ты знала, что посылаешь меня в Беэр-Шеву вместо Холона?
     – Ну, в общем, да, конечно, – она по-лошадиному мотнула головой куда-то в бок.
     – И сейчас, то есть, в этот раз… там у театра?
     Она сидела напротив меня и раскачивалась вперед-назад, как бы в подтверждение своих слов.
     – Но ты же можешь просто промолчать, пройти мимо?
     На этот раз Наоми покачала головой.
     – Сказать, что не знаешь?
     – Не в этом дело.
     Я вспомнил слова Ехезкеля, что у Наоми не хватает винтиков в голове – похоже, он оказался прав. Теперь я стал лихорадочно соображать, как мне выпутываться из этой сомнительной ситуации, начавшейся с дурацкой сцены (или инсценировки) с падением на капот моей машины. Да и вообше, мне пришла в голову мысль, что после случайной встречи у театра Наоми намеренно поджидала меня. Я только никак не мог сообразить, зачем, с какой целью.
     – Я так понимаю, что я не одинок – ты всем, кто к тебе обращается, указываешь в противоположную сторону?
     – Да.
     – И ты сама это знаешь?
     – Ну да.
     – И все равно...
     – Сколько раз можно задавать один и тот же вопрос?
     – Я не понимаю смысла.
     – Здесь нет смысла.
     – Ты говоришь, что нет смысла, но, тем не менее, продолжаешь?
     – Это другое. Пойдем!
     – Куда?
     – На Дизенгоф, мне кажется, что с тобой я смогу.
     – Что?
     – Пойти туда.
     – Да куда же?
     В этот момент мне почудилось, что вокруг искривилось пространство.
     – Я смогу, – вновь сказала Наоми и рывком поднялась. – Пойдем.
     Трансформация произошла практически мгновенно. Наоми из расслаблено-взбалмошной пьяненькой дамочки вдруг обратилась в рысь, дикую кошку, пантеру. Я чувствовал, как от нее идут энергетические волны – это как оказаться в сильном магнитном поле, когда волосы на голове да и на всем теле встают дыбом. Она оказала на меня совершенно гипнотическое воздействие. Ее сила подняла меня с места, и сквозь глухое клацанье бамбуковой ширмы я последовал за ней в комнату. Она подошла к шкафу, где, совершенно не стесняясь меня, сорвала с себя майку и надела черную футболку, а поверх нее еще и какую-то странную курточку, очень похожую на старую брезентовую штормовку. Ее волосы оставались нетронуто-лохматыми после купания – она запустила в них ладони, подняла кверху, рассыпала по плечам, а потом ринулась мимо меня в ванну и забрала их все той же мокрой черной косынкой. Она наглухо до последней пуговицы застегнула до горла штормовку, обернулась ко мне, в третий раз ритуально произнесла «я смогу», и двинулась к двери из квартиры. Только теперь я заметил, что ее жилище, помимо крутой лестницы из мастерской, снабжено нормальной человеческой дверью.
     Незаметно приблизился уже третий час по наступившему задолго до остального мира зимнему израильскому времени. Морской бриз нес некую свежесть, и по улицам Тель-Авива можно было неспешно прогуляться в косых тенях невысоких зданий, а не передвигаться мелкими перебежками, спасаясь в лавочках от душного зноя. Мы вышли на улицу Жаботинского, прошли вдоль черного металлического забора гимазии «Герцлия» – скучного трехэтажного здания с рядом коротко обрезанных на Суккот пальм. Потом мимо пары мелких особнячков, чудом выживших промеж безобразных грязновато-коричневых трехэтажных архитектурных монстров, ощерившихся щербинами жалюзей. Мимо частной больницы Асута с охранником, сонно взглянувшим на нас из подворотни. Мы повернули налево на улицу Дизенгоф, и Наоми испуганно схватила меня за руку. От кошко-рыси не осталось и следа. Кое-как мы добрались до следующего светофора, перешли улицу Арлозорова и остановились напротив широких ступеней Дома Инженеров.
     Шли мы неспешно, минут, наверное, двадцать, и за все это время Наоми не проронила ни слова.
     – Я смогу, – ритуально повторила Наоми Дому Инженеров и медленно двинулась вперед.
     Меня же поразило количество аптек. На протяжении трех кварталов до улицы Гордона я насчитал их целых пять. Обилие аптек вселило в меня оптимизм, что, если с Наоми случится истерика, то мне будет недалеко бежать.
     – Давай выпьем кофе, – предложила Наоми, когда мы с грехом пополам достигли фонтана на плошади Дизенгоф.
     А поскольку эта площадь просто кишит разного рода кафе, то меньше чем через минуту мы приземлились за первым попавшимся столиком. Я привычно заказал пива, только чтобы импортного да из бочки, а вот Наоми, похоже, снова пустилась во все тяжкие:
     – Двойной эспрессо, джин с тоником, двойная Смирновская, Мальборо-лайт, – выпалила она удивленной официантке.
     Официантка вопрошающе повернулась ко мне, но я, глядя в сторону, только слегка пожал плечами: «Если уж дама хочет напиться…» Однако на душе у меня кошки царапались пребольно.
     Наоми проглотила водку и кофе еще до того, как мое пиво коснулось поверхности стола. Она схватила сигареты и заскребла ногтями по гладкому целлофану, пытаясь его разодрать. Официантка вынула пачку у нее из рук, ловко подцепила ногтем почти невидимый хвостик и выдвинула две сигареты. Я покачал головой, а Наоми, прикончив за минуту первую сигарету, прикурила от нее же вторую и потянулась за коктейлем. Джина с тоником и второй сигареты хватило надолго – минут на пять. После этого Наоми вскочила, выдернув из кармана сотню, пригвоздила ее к столу пепельницей, схватила меня за плечо, и мы направились в сторону Дизенгоф-центра. Я с грустью оглянулся на почти нетронутое пиво.
     На полдороге мы наткнулись на людской затор, перегородивший тротуар. Наоми вытащила меня на мостовую, и мы смогли пристроиться сбоку. Толпились вокруг цепочки на столбиках, огораживающей дерево. Я не сразу заметил, что рядом с деревом стоит небольшая треугольная стела из нержавейки с выгравированными на ней именами. Под деревом лежали букеты цветов и горели поминальные свечи. Наоми протолкалась сквозь толпу, вынула из кармана штормовки свечку, зажгла ее и поставила среди остальных.
     – Девятнадцатое октября девяносто четвертого года… четырнадцать лет, – произнесла она.
     Только теперь я сообразил где мы находимся: это было место теракта, взрыва в автобусе номер пять на улице Дизенгоф. Большиство прохожих, раздраженных помехой движению, равнодушно скользили мимо. Были и такие, кто останавливался на минуту, привлеченный немногочисленной толпой. В трех метрах от стелы стоял прикованный к фонарному столбу синий мотороллер, напомнивший мне городского инспектора Мерав.
     По щекам Наоми покатились слезы. Она стояла, всхлипывая, закрыв лицо руками. Какая-то женщина погладила ее по плечу, обняла коротко, прошептала ей что-то на ухо. Наоми повернулась и, опустив голову, направилась обратно в сторону плошади Дизенгоф.
     У площади я набрался смелости и поравнялся с ней:
     – Эй…
     – Ашер, пожалуйста, не говори ничего, только не уходи, мне так надо, чтобы кто-то был рядом.
     Не успели мы присесть за знакомый столик, как передо мной возник свежий бокал пива, а перед Наоми – эспрессо. Давешняя официантка явно рассчитывала на продолжение банкета.
     – Огоньку, – потянулась Наоми, – и, пожалуй, еще джина, только чистого. Скажи бармену: две трети льда и заполнить джином без тоника. И еще стакан свежего апельсиного сока, только давленого, а не из пакета. Есть?
     – Все есть, – официантка умчалась исполнять.
     Придавив окурок, Наоми потерла ладонями лицо, потом ее пальцы двинулись вверх и стянули с головы черную косынку. Она бросила ее на стул рядом, потом привстала, расстегнула пуговицы наглухо засупоненой штормовки, тряхнула головой и превратилась из манекена в человека. Она отхлебнула добрый глоток неразбавленного джина, глубоко затянулась очередной сигаретой и посмотрела на меня в упор.
     – Свежий апельсиновый сок отменно прочищает мозги, – сообщила Наоми и отодвинула стакан на середину стола, демонстрируя, что покамест она ничего не собирается прочищать. – Ты хотел меня что-то спросить?
     К ее видимому облегчению, я отрицательно покачал головой.
     – До девятнадцатого октября девяносто четвертого года я была обычной израильской девчонкой. Училась в школе, служила в армии и трахалась с парнями. Я жила с дядей в той самой комнатухе, разделенной ширмой. Шмулик жил бобылем, женщин не водил, ну, а я входила в его положение. В то утро я поняла, что один человек мне небезразличен, и я сказала ему, что готова остаться с ним навсегда. Он был на вершине счастья, все никак не хотел меня от себя отпускать, дошел со мной до самого Дизенгоф-центра, куда я отправилась купить разных мелочей для моего нового дома. Только у самых дверей мы расстались: он повернул в сторону автобусной остановки, а я заскочила внутрь.
     Наоми замолчала, она смотрела куда-то вверх, на крыши домов, судорожно сглатывая и шмыгая носом.
     – Я поняла, что люблю его… Осознать в один момент, что кого-то любишь… Это был самый прекрасный момент в моей жизни, если ты можешь понять… Я находилась в такой эйфории, что ничего не замечала вокруг. Я вошла внутрь, а минут через пять мне показалось, что Дизенгоф-центр покачнулся. Все как сумасшедшие побежали наружу, а я просто застыла на месте. Каким-то звериным чувством я поняла, что моего парня больше нет. Не знаю, как я добралась до дома в тот день… Меня преследует это уже четырнадцать лет… Это не заживает, время не может ничего стереть.
     Наоми зажгла очередную сигарету и затрясла ледышками в пустом стакане. Она сумела урвать глоток талой воды с привкусом джина, с сожалением стукнула стаканом об стол и махнула официантке.
     – Совпадение, ведь… – пробормотал я.
     – Тебя били железным прутом по голове?! Ты падал наотмашь затылком об асфальт?! Ты врезался мордой в бетонную стену?! Вижу, что нет!!
     – А надо?
     – Один раз в жизни – надо! Тогда начнешь ценить эту самую жизнь.
     – Но ведь можно и без битья головой о стенку?
     – Можно, – горько усмехнулась Наоми, – только эффект не тот. Человек, подошедший к краю, навсегда останется на краю. Никуда он не денется, даже если вся жизнь пройдет. Можно дурачить себя и других, можно убедить всех, что все позади и забыто, но… нельзя вытрясти из тела вибрацию рушащегося здания, нельзя убрать из-под ложечки тошноту падающего самолета, веки не прикроют надвигающийся в лоб грузовик. И если с вечера не понял, что набормотал тебе милейший доктор, тщательно отводя глаза в сторону, то твой диагноз настигнет тебя ночью и останется с тобой до конца твоей жизни… даже если ты потом случайно выздоровеешь. Ты смотрел хоть раз в глаза пленному…
     – Нет как-то…
     – Я не спрашиваю – я знаю! Я весь день прорыдала у Шмулика на коленях, а он только гладил меня по голове. По закону я была его дочерью, но он никогда не пытался меня обмануть, я всегда знала, что он мне всего лишь дядя, а не отец. Он никогда не рассказывал про маму – только то, что она погибла при взрыве мины вместе с отцом, а в тот день он признался, что это не так: мама исчезла…
     – Как это исчезла?
     – Когда она узнала, что отец погиб, пытаясь уничтожить картины, она ушла, и ее больше никто не видел. – Наоми залпом осушила стакан апельсинового сока. – Не то что бы киббуцники ее сильно любили, поэтому толком и не искали, даже не обратились в полицию. Шмулик забрал меня из киббуца на следующий день. Потом он долго пытался разузнать что-нибудь о маме через Голландское посольство, но дело заглохло, – Наоми усмехнулась. – Он даже ездил в Голландию разыскивать маминых родственников.
     – Нашел?
     – Когда ты приехал в Израиль?
     – В девяносто четвертом, в конце.
     – То-есть уже после девятнадцатого октября?
     – Да.
     – Понимаешь, это не был первый теракт в то время, но в пятом автобусе погибло больше людей, чем за весь предыдущий год. Это и была та самая бетонная стенка. Для всех, но только не для тех, кто стоял у власти.
     Наоми опять потянулась к сигаретам.
     – И для меня тоже. Когда я сказала Шмулику, что собиралась переехать к своему другу, он переменился в лице. Он никогда об этом не распространялся, но он раскопал в Голландии какую-то древнюю легенду, что в моем роду все девочки рождаются ведьмами, и проявляется этот «талант» исключительно после того, как ведьма в кого-нибудь влюбляется. А если вдуматься, то это то, что случилось и с моей мамой. – Она глубоко вздохнула. – Все-таки зря ты смотрел на картины.
     Знаете, что мне захотелось больше всего на свете? Не находиться на том самом месте, где я нахожусь. А именно: в городе Тель-Авиве на площади Дизенгоф, сидя за столиком в кафе напротив голландки Наоми. Причиной тому служило одно довольно элементарное соображение – я ни на секунду не усомнился, что поведанная Наоми история является совершенной правдой. Постепенно до меня дошел настойчивый смысл ее просьбы не задавать никаких вопросов.
     – Наоми…
     – Помолчи, – перебила она меня в очередной раз, – я больше никогда не пыталась еще раз проверить эту легенду. А знаешь, что служит самой сильной охраной от ведьмина сглаза?
     – Нет, конечно.
     – Послать подальше, совсем в другую сторону, искренне, от всего сердца. Теперь ты понял? – Наоми встала. – Забудь меня. Я должна была тебя предупредить, потому что наша третья встреча может добром и не кончиться.
     * * *
     Наоми подхватила свою курточку и ушла. Я смотрел вслед стройной высокой женщине с пепельными волосами, пока она не смешалась с прохожими. Ее черная косынка так и осталась лежать на стуле. Я расплатился и отправился в обратный путь к стоянке, где находилась моя машина, к багетной мастерской «Веселые картинки». Косынку я траурным бантом привязал к дверной ручке – мне не хотелось еще раз заходить внутрь.
     К моей большой радости проект вскорости закрыли, и мне уже не надо было таскаться в Тель-Авив по воскресеньям.
    
     1. EasyPark - Электронный прибор, позволяющий заплатить за стоянку в любом израильском городе.
     2. "...раскрашенного сине-белым бордюра" - бело-синий цвет бордюра в Израиле означает, что стоянка платная.
     3. Understand? - Понимаешь?
     4. You took the wrong bus! – Ты сел не на тот автобус.
     5. Tell the driver to stop! - Скажи водителю, чтобы остановился!
     6. I can try. - Могу попробовать.
     7. Do yourself a favor and take a taxi - Сделай себе одолжение – возьми такси.