8. Категории “бытия” и “небытия” в детективе
    
     Одной из характерных особенностей классического детективного повествования можно считать резкий, часто намеренно подчёркиваемый, контраст между описанием обыденной жизни, служащей фоном, на котором разыгрываются события, и описанием конкретных происшествий, непосредственно участвующих в образовании детективной загадки. Очень часто описанию факта преступления или неких таинственных событий предшествует экспозиция, представляющая мирное течение жизни в какой-то устоявшейся среде, с самыми обыкновенными персонажами, которые руководствуются в своих действиях простыми, стандартными мотивами поведения. Вообще, в этой жизни господствует отсутствие каких-либо сомнений в реальности того, что находится перед глазами. Автором подчёркивается плотность вещественной и социальной ткани, образующей бытие персонажей, устойчивость этого бытия, его предсказуемость. Мир обжит, он соответствует тому, что должно быть, что было всегда, поскольку обусловлено определёнными, большей частью понятными как персонажам, так и читателю, закономерностями. То, что существует, то существует несомненно и при этом соответствует своему понятию: пепельница – это пепельница, предмет с вполне ясным предназначением и свойствами; старушка – это старушка, согласно обычному представлению она должна быть ворчливой, но в сущности доброй, она такая и есть. Она может оказаться сплетницей или покровительницей бездомных кошек, но она не может быть главой банды или развлекаться битьём соседских окон из рогатки, таких старушек просто не бывает, подобное поведение несовместимо с нашим понятием о “старушке”.
     И когда на этом фоне устоявшегося и устойчивого бытия возникает что-то необычное, непредсказуемое, то, чего не должно быть в нашем мире, например, убийство, оно воспринимается как феномен из другого, “потустороннего” мира, как выход в иную реальность, подчиняющуюся своим собственным законам и отрицающую реальность привычного нам мира. При этом обыденное бытие не исчезает, оно остаётся реальным, оно по-прежнему “есть”: люди живут прежней жизнью, они такие же, как и были, вещи исполняют свои функции, в основном, всё продолжает “быть”. Но в этой реальности появляется трещина, разлом, все соприкасающиеся с преступлением факты, становятся сомнительными, возникает вопрос об их действительном бытии. Если все вокруг порядочные, благоразумные люди, если они живут той жизнью, которую мы видим, то кто же совершил убийство, ведь оно тоже несомненно “есть”, как “есть” привычная нам действительность. Можно сказать, что с момента преступления реальность раскалывается на два участка, в центре каждого из которых бытие несомненно, но поскольку эти реальности “не стыкуются”, на их границе возникает особое состояние неопределенности бытия. Люди, вещи, их свойства и состояния становятся зыбкими, текучими, невозможно с точностью определить, “есть” они или их всё же “нет”.
     Благодаря этой неопределенности бытия создается характерная для детектива психологическая атмосфера тревожного ожидания какой-то неясной опасности, не связанной с конкретными предметами, людьми или ситуациями, и от этого тем более страшной. Страх охватывает человека не потому, что ему или его близким угрожает некая конкретная опасность, а потому, что, фигурально выражаясь, у него “почва уходит из-под ног”. Опасным может оказаться самый обыденный, привычный предмет. Каждый из окружающих, которым человек привык доверять, может оказаться преступником (но в то же время он может оказаться и жертвой). Неясно, кто есть кто, кого следует опасаться, а от кого ждать помощи.
     Жидкость в стакане должна быть лекарством, но не исключено, что на самом деле это смертельный яд. Все те твердые правила, на которые мы опирались в обыденной жизни, в такой ситуации теряют свою незыблемость, все становится неопределённым, и естественным следствием этой “утери почвы под ногами” оказывается страх. Известно, что первой эмоцией, которую можно зафиксировать у детей в младенческом возрасте (вскоре после рождения), является эмоция страха, инстинктивно возникающая у младенца при утрате им чувства опоры, если ребенка внезапно выпускают из рук. И точно с такой же неизбежностью возникает эта эмоция у людей, теряющих чувство уверенности в окружающей их реальности.
     Эту аналогию можно продолжить. Распространённая забава для детей несколько более старшего возраста заключается в том, что взрослый подбрасывает ребенка к потолку, а затем вновь ловит его на руки, и это сопровождается восторженным смехом играющего ребенка. Удовольствие, которое получает малыш от этой игры, несомненно, связано с тем, что, потеряв равновесие, ребенок испытывает непроизвольный страх, но тут же, не успев ещё осознать эту эмоцию, он чувствует удовольствие от вновь обретённого ощущения прочной опоры и устойчивости своего положения. Если страх невелик и удовольствие преобладает, то игра получается увлекательной. Напрашивается естественное предположение, что психологический механизм, участвующий в возникновении удовольствия, ощущаемого читателем хорошего детектива после того, как он закрывает прочитанную книгу, обусловлен аналогичной схемой воздействий. Читатель, увлечённо следящий за развитием событий в детективе, испытывает чувство напряжения и тревожности вследствие того, что ему не удаётся свести все происходящие события в непротиворечивую картину реальности, в которой то, что “есть”, чётко отделено от того, чего “нет”. Поэтому после разрешения загадки и появления картины, в которой вновь становится ясно, “кто есть кто”, читатель, даже осознавая вымышленность и “литературность” ситуации, испытывает невольное облегчение и связанное с этим удовольствие.
     В рассказах о Шерлоке Холмсе хорошим примером описанного выше феномена “неопределённости бытия” и вытекающего из него чувства неясной, но мучительной тревоги может быть положение, в котором очутилась героиня рассказа “Пёстрая лента”. Молодая женщина обратилась к Шерлоку Холмсу с подозрениями, не совсем понятными ей самой. Она не может толком объяснить, какая конкретная опасность ей угрожает, чего она, собственно, боится. Её страх связан с тем, что она оказалась в ситуации, напоминающей ту, в которой была её сестра, внезапно умершая два года назад при загадочных обстоятельствах за две недели до собственной свадьбы,. Героиня не может обратиться в полицию, потому что, по сути дела, она не состоянии указать никакой определённой опасности, никто и ничто не угрожает её жизни, она молода и здорова, живёт в мирной, хотя и тягостной для неё, обстановке, и намеревается в скором будущем изменить её к лучшему, выйдя замуж за человека, которого она любит. Правда, её отчим, с которым она живёт в одном доме, крайне неприятный, жестокий человек и плохо к ней относится, так что она подозревает его в самом худшем, но он тоже не сделал и не делает ничего такого, что могло бы свидетельствовать о явной исходящей от него опасности, тем более, что вскоре героиня собирается расстаться с ним и выйти из-под его власти. В целом, ситуация не даёт никаких рациональных оснований говорить о наличии серьёзной опасности. И тем не менее женщина испытывает панический страх, вынуждающий её обратиться за помощью к знаменитому детективу. Если внимательно проанализировать ситуацию, то приходишь к выводу, что необходимым условием возникновения этого чувства страха является, как это ни парадоксально звучит, отсутствие конкретной опасности. Точнее сказать, ситуация, рассмотренная в виде отдельных составляющих её деталей, внешне представляется безопасной, но именно это и вызывает страх: ведь её сестре также не угрожала никакая конкретная опасность, и всё же она внезапно умерла, а причина её смерти осталась невыясненной. Следовательно, если ситуация, в которую попала героиня, напоминает ту, в которой была её сестра, то опасность на самом деле есть, но она невидима, её нельзя связать с чем-то определенным, чего следует бояться, отделив его от того, что безопасно. Поэтому всё вокруг становится опасным, всё вызывает страх.
     У человека, оказавшегося в таком положении, важнейшей потребностью становится оценка любых предметов с точки зрения, выражающейся оппозицией “опасно–безопасно”, но поскольку невозможность как-то охарактеризовать направление, с которого угрожает опасность, исключает рациональные основания для такой оценки, его отношение к окружающему миру становится неопределённым, управляемым одновременно существующими и противоположно направленными импульсами. В каждой ситуации видится то спасительный выход, то ловушка, и нет никаких оснований остановиться на чём-то одном. В “Пёстрой ленте” характерным примером такого отношения к окружающему миру является отношение героини рассказа к комнате, в которую она должна была переселиться и в которой жила (и умерла) её сестра. Именно это переселение, затеянное отчимом молодой женщины под предлогом ремонта её комнаты, и стало непосредственной причиной возникновения страха. Внешне, эта комната не может представлять никакой опасности, напротив, это замкнутое помещение, в которое никто не может проникнуть извне: дверь запирается изнутри на ключ, окна защищены прочными старинными ставнями с металлическими засовами. Казалось бы, для человека, которого тревожит какая-то угроза, это наиболее безопасное место. Но если учесть, что сестра героини умерла от чего-то, что настигло её именно в этой комнате (а героиня рассказа своими глазами видела, что никто не мог проникнуть в её комнату снаружи), то замкнутость комнаты, служащая гарантией безопасности, превращается в свою противоположность: запертая изнутри комната становится ловушкой, из которой нет выхода. Поэтому, когда уже растревоженная переселением женщина слышит ночью тихий свист, напоминающий ей о той ночи, когда умерла сестра, её охватывает паника. Страшно оставаться за запертой дверью в комнате, где грозит неведомая опасность, но не менее страшно и открыть дверь, ведь опасность может подстерегать и за ней. Эта невозможность на что-нибудь решиться может быть снята только благодаря тому, что опасность будет выявлена и проведена чёткая граница между тем, что “опасно”, и тем, что “безопасно”. Но для этого нужно решить загадку и выяснить причину смерти сестры.
     Все эти рассуждения приводят к выводу: жанр детектива, несмотря на всю свою приверженность к конкретным фактам, к скрупулёзному описанию всех деталей происходящих событий, широко использует литературный приём, ведущий к тому, что описываемая реальность теряет свою однозначную определённость, и почти любой из описываемых фактов может быть поставлен под вопрос, оказываясь на грани между “есть” и “нет”. При этом нужно подчеркнуть, что возникновение такой неопределённости тесно связано с основной сюжетной линией детектива и достигает своей кульминации в противоречии, выражающем детективную загадку. Здесь твёрдо установленные факты утверждают, что нечто существует, и в то же время факты удостоверяют его несуществование.
     Таким образом, проведённый анализ ставит под сомнение исходную позитивистскую предпосылку, на которой строится теория детективного расследования. И сам Шерлок Холмс, и, по-видимому, его автор исходят из того, что окружающая действительность (весь познаваемый Мир) состоит из “элементарных фактов”, например, таких, которые описываются суждениями: “Я вижу некий предмет”, “Это – пепельница”, “Эта пепельница – мраморная” и т.п. Задача сыщика заключается в том, чтобы установить эти факты “как они есть”, точно, без каких-либо упущений и искажений, а затем, комбинируя их и делая из них логические выводы, построить теорию, дающую возможность раскрыть преступление (так сказать, “вычислить” преступника на основе имеющихся фактов). При этом истинность теории понимается как непосредственное или опосредованное соответствие её выводов установленным фактам. Шерлок Холмс неоднократно утверждает, что основой его успехов является неуклонное следование “объективным фактам”, что факты представляют собой единственный базис его логических построений и последнюю инстанцию, к которой можно апеллировать в поисках истины. Вот одно из характерных его высказываний:
     “...в моих правилах – не иметь предвзятых мнений, а послушно идти за фактами” (“Рейгетские сквайры”).
     Можно сказать, что сознательно исповедуемая Шерлоком Холмсом методология расследования близка к позитивизму, и это вполне соответствует духу той эпохи, в которую складывался жанр классического детектива. Но применяет ли Шерлок Холмс эту “научную методологию” в своих конкретных расследованиях?
     Мы видели, что в описываемой детективом реальности факты могут противоречить друг другу, и во многих случаях “фактичность” чего-либо может быть выяснена лишь после разрешения загадки, то есть только после этого становится ясно, что именно является “объективно существующим фактом”, хотя в теории предполагается, что решение само должно базироваться на ранее установленных фактах. Ясно, что позитивистская теория Шерлока Холмса неверна (по своим же собственным меркам, поскольку она не соответствует фактическому положению дел), но если судить по его успехам, великий сыщик на практике пользуется, по-видимому, методом, который должен описываться другой теорией. Вероятно, в глубине детективного сюжета, повествующего об удачном разрешении загадки, а следовательно, демонстрирующего в действии верную методологию поиска истины, должно находиться (пусть в неявном виде) решение вопросов о том, что такое факт? как устанавливается “фактичность” чего-нибудь? что означает, если пользоваться традиционными философскими терминами, утверждение “бытия” или “небытия” чего-либо?
     С обыденной – “наивно реалистической” – точки зрения суждения об определённых фактах, формулируемые в виде утверждения “бытия” чего-либо, основываются на тех ощущениях, которые вызывает это реально существующее “нечто” у воспринимающего действительность человека (высказывающего суждение субъекта). Поскольку всякий объект, из которых и складывается окружающая нас реальность, обладает определёнными формой, цветом, весом, структурой поверхности, вкусом, запахом и т.п., то восприятие такого, а не иного сочетания этих признаков свидетельствует о фактическом бытии определённого объекта. Если при взгляде на лежащий на столе предмет у нас возникают ощущения оранжевого цвета, округлости, пористой шероховатой поверхности, то нет каких-то особых оснований для сомнений в том, что на столе действительно находится апельсин. Для того, чтобы лучше убедиться в этом факте, мы можем взять предполагаемый “апельсин” в руки, ощутив его вес, форму, плотность, исходящий от него специфический аромат, попробовать его на вкус, при желании даже проделать какие-то особые лабораторные исследования, удостоверяющие соответствие свойств данного предмета апельсину. Но в конечном итоге наличие определённого комплекса ощущений, вызываемых у нас объектом, подтверждает истинность нашего суждения о реальном бытии объекта. Разумеется, чтобы сформулировать такое суждение, мы должны заранее знать признаки, наличие которых при восприятии объекта позволяет назвать его “апельсином”, то есть необходимо понимать значение слова “апельсин”.
     Обучаясь в детстве родному языку, мы усваиваем значения используемых в нём слов и благодаря этому можем описывать реальность, высказывая о ней истинные суждения, понятные носителям данного языка. Ясно, что истинность многих утверждений о Мире (их соответствие реальности) не может быть непосредственно установлена в каком-либо прямом опыте. В реальности просто нет объекта, непосредственное восприятие которого позволило бы подтвердить истинность суждения: “Этот человек – профессиональный преступник”. Однако предполагается, что такое “молекулярное” суждение представляет собой результат логического вывода из большого (но всё же конечного) числа “атомарных” суждений о действительности, истинность которых можно проверить, убедившись в их соответствии непосредственно воспринимаемым “атомарным фактам”. Таким образом, подобно тому, как реальность состоит из физических тел, представляющих определенные комбинации молекул, а они в свою очередь состоят из определенного числа особым образом связанных между собой атомов, так и наши суждения о реальности, даже входящие в состав самых сложных научных теорий, представляют собой комбинации элементарных суждений об “атомарных фактах действительности”, которые употребляются “в свёрнутом виде” для удобства пользования ими, но которые не несут в себе никакой иной информации о реальности, кроме той, что содержится во входящих в их состав “атомарных” суждениях.
     Однако, при более детальном анализе этой простой и, на первый взгляд, вполне ясной теории о том, как субъект обосновывает истинность суждений о бытии чего-либо, возникает ряд запутанных проблем. Одной из них является “проблема отрицательных высказываний”, существующая уже очень много лет, но до сих пор не имеющая удовлетворительного решения, которое было бы совместимо с вышеизложенной позитивистской трактовкой категории “бытия”. У нас нет необходимости подробно обсуждать различные попытки решения этой проблемы, и заинтересовавшийся читатель может познакомиться с историей вопроса об онтологическом статусе “небытия” в книге И.Н.Бродского9, но, в сущности, проблема сводится к следующему: если истинному суждению “На столе есть апельсин” соответствует реальное, воспринимаемое субъектом наличие апельсина на столе, то что соответствует истинному суждению “На столе нет апельсина”? и каким образом этот элементарный факт “небытия” может восприниматься субъектом?
     Если “отсутствие апельсина” здесь и теперь представляет собой такой же факт (“атом” реальности), как и “наличие апельсина” (то есть реально существующий апельсин), то согласно вышеизложенной теории, во-первых, истинному суждению об отсутствии апельсина должно соответствовать определенное состояние реальности, и во-вторых, это состояние реальности должно вызывать специфический комплекс ощущений у субъекта для того, чтобы он мог воспринимать это как факт. Но кроме апельсина на столе нет бесконечного множества других объектов, и реальность, соответствующую “отсутствию апельсина”, невозможно отличить от реальности, соответствующей “отсутствию чего-либо другого”. Это становится очевидным, если задать себе вопрос: “Чего нет на столе?” Единственным возможным ответом на него в том случае, когда этот вопрос не связан ни с каким определённым предметом (например, апельсином), может быть суждение: “Здесь нет бесконечного множества предметов”. Но это суждение истинно при любых обстоятельствах, и для его утверждения нет никакой необходимости воспринимать реальность, поскольку оно соответствует любому состоянию реальности и, следовательно, не несёт информации о фактах. Таким образом, чтобы констатировать факт отсутствия (небытия) некоторого “нечто”, недостаточно простого созерцания реальности, а необходимо предварительное выделение субъектом этого “нечто” из всех других “нечто”.
     Кажется, что это позволяет отличить суждения о “небытии” от суждений, утверждающих “бытие” чего-либо, так как утверждение “небытия” некоторого “нечто” возникает только в результате специфической познавательной активности субъекта, заинтересовавшегося именно этим “нечто”. Получается, что “бытие” чего-либо и его же “небытие” по разному соотносятся с реальностью. Такой взгляд на проблему известен с древности и в восходящей к Пармениду формулировке звучит так: “Только бытие существует само по себе, а небытия в сущности нет”. С сегодняшней точки зрения это может быть истолковано следующим образом. Существование какого-либо “нечто” коренится в самой реальности, являясь её элементом, и никак не зависит от того, имеет ли субъект какое-то (истинное или ложное) мнение по поводу бытия этого “нечто”. В то же время статус “небытия” (несуществования) совершенно иной: оно коренится в мнении субъекта о реальности, а именно в ложном (не соответствующем реальности) мнении о существовании какого-то определённого “нечто”. До тех пор, пока у субъекта не возникло мнение о том, что это “нечто” существует, и пока он не установил ложность своего мнения, обратившись к реальности, небытие этого “нечто” не присутствовало нигде: ни в реальности, где ему ничто не соответствует, ни даже в мнении субъекта, поскольку он не имел никаких мнений по этому поводу. Следовательно, “небытие” в отличие от “бытия”, имеющего независимое от мнения основание в реальности, является лишь мнением о мнении, истинным утверждением о том, что некое предшествующее предположение о реальном бытии чего-либо оказалось ложным.
     Однако, вышеизложенный взгляд, позволяющий, казалось бы, в принципе отличать “бытие” от “небытия”, неверен, и предполагаемая им “асимметричность” статуса “бытия” и “небытия” по отношению к реальности и к субъекту исчезает при более детальном анализе условий, при которых субъект устанавливает факт существования чего-либо. Действительно, тот факт, что на столе “есть апельсин”, представляет собой лишь один из многочисленных “фактов”, соответствующих тем ощущениям, которые вызывает данный кусочек реальности у субъекта. Фактом является не только бытие “апельсина”, но и бытие “субтропического фрукта”, “оранжевого шара”, “подарка” и ещё множества реально существующих предметов. Поэтому, как и в случае констатации “небытия”, корректным ответом на вопрос: “Что есть на столе?” можно считать только единственный ответ: “На столе бесконечное множество предметов”, если заранее неизвестно, какой именно предмет интересует спрашивающего. Следовательно, чтобы воспринять любой из фактов – как наличия, так и отсутствия апельсина, – субъект должен заранее выделить “апельсин” из всех других возможных “нечто”, и следовательно, бытие или небытие чего-либо становится фактом лишь как ответ на задаваемый субъектом вопрос: “Есть ли это?”, причем заранее должно быть определено, что представляет собой данное конкретное “это” (его сущность).
     Подытожим вышесказанное: Как “бытие”, так и “небытие” какого-то конкретного “нечто” не определены реальностью самой по себе, а являются результатом взаимодействия между субъектом и реальностью. Существование (или несуществование) чего-либо становится фактом, только в виде “ответа” на задаваемый субъектом вопрос. Простейшей аналогией описываемого процесса, в котором “возникают факты”, может быть лист бумаги, на котором беспорядочно нанесено множество точек. Соединяя эти точки различным образом, можно получить самые разнообразные геометрические фигуры, но до тех пор, пока мы не задались вопросом: “Есть ли здесь квадрат?” и не установили, что определенные четыре точки, соединённые прямыми, образуют квадрат, нельзя сказать, что квадрат существовал на листе “сам по себе”, независимо от нашего вопроса. Ведь при другом заданном вопросе эти же точки могут быть выделены в составе другой фигуры, и её существование будет так же обосновано реальным положением вещей, как и существование квадрата. В то же время при определённом вопросе может оказаться, что никакое соединение имеющихся на листе точек не образует фигуру, о которой шла речь в заданном вопросе, и следовательно, налицо реальное небытие данной фигуры. Таким образом, субъект не может “навязать” реальности существование чего-либо (оно должно быть объективно обусловлено), но задавая реальности те или иные вопросы, то есть, прилагая к окружающему определённую систему категорий и понятий, вычленяя в нём определённые предметы, их свойства и т.п., субъект формирует реальность, “создаёт” из неоформленного, обладающего бесконечными потенциями окружения (“Хаоса”) некий определённый, “свой” Мир (“Космос”).
     Такой подход – по моему мнению, плодотворный и хорошо обоснованный – к определению категорий “бытия” и “небытия” позволяет непротиворечиво решить проблему “отрицательных высказываний”. Это решение не просто подчёркивает активную роль субъекта в восприятии реальности, что соответствует современной психофизиологической теории, утверждающей невозможность любого, даже самого элементарного акта восприятия без предварительной установки воспринимающего субъекта, но совершенно меняет статус реальности по сравнению с распространенной позитивистской точкой зрения. Нет никакой “реальности самой по себе” (и следовательно, элементарных фактов, существующих “сами по себе”), в каждом “здесь и теперь” потенциально присутствует бесконечное множество реальностей, соответствующих тем категориям и понятиям (“наборам вопросов”), которые субъекты могут прилагать к этому “здесь и теперь”. Это легко понять, если представить, что присутствующие на лугу корова, пчела, бактерия и человек должны находиться в совершенно разных мирах, соответствующих их способам бытия и лишь небольшими участками пересекающихся друг с другом.
     Теперь рассмотрим некоторые следствия такого взгляда на “бытие”. В основном, они совпадают с теми положениями, на которых базируется гегелевская диалектика “бытия/небытия”, изложенная в первой главе его “Логики”10, и могут рассматриваться как истолкование – с сегодняшней точки зрения – рационального смысла используемых Гегелем категорий, как их “перевод” на более привычный нам язык.
     1. Чтобы субъект мог “обратиться к действительности с вопросом” о существовании чего-либо, у него должна быть некая различающая процедура, позволяющая отличить это “нечто” от его отсутствия. Так, если в его мире имеются “кошки” и не существуют “единороги”, то значит субъект умеет, встретив какое-то животное, определить, “кошка” ли это, “единорог” или ни то и ни другое. Различающая процедура не обязательно должна быть чётким, логически определённым понятием об объекте, это может быть и представление (некий образ объекта), состав и механизм функционирования которого не осознаются субъектом. Более того, различение может происходить на физиологическом уровне, то есть различающая процедура может быть задана структурой физиологического аппарата, обеспечивающего восприятие (так, строение сетчатки глаза определяет участок спектра, воспринимаемый субъектом, те цвета, в которые окрашен его Мир).
     2. Содержание различающей процедуры, определяющее что именно есть данное “нечто” и устанавливающее границы, в которых оно есть и вне которых его нет, а есть “нечто иное”, представляет собой “сущность” данного “нечто”, то понятийное ядро, обладание которым делает конкретную вещь представителем данного класса объектов.
     3. Поскольку различающая процедура задаётся субъектом, то будет ли конкретное состояние реальности соответствовать “бытию” или “небытию”, зависит от того, как сформулирована процедура. Если в ней, так сказать, “поменять знаки”, то “бытие” превратится в “небытие”, и наоборот. Так, конкретный человек может быть описан как “слепой” (то есть ему может быть приписано наличие определённого свойства – “слепоты”) и в то же время он же – при изменении различающей процедуры – может быть описан как “незрячий” (то есть то же самое положение дел может быть выражено, как отсутствие некоторого свойства – “зрячести”). Следовательно, “небытие” обладает тем же онтологическим статусом, что и “бытие”, оно так же может быть причиной чего-либо, так же служить качественной характеристикой чего-либо, обладать протяженностью в пространстве и времени, любыми другими характеристиками, обычно приписываемыми только “бытию”. Читатель может легко убедиться, что обыденный (“нефилософский”) язык не делает различий в этом отношении между понятиями, выражающими “бытие” и “небытие”.
     4. Прилагая какую-либо различающую процедуру к реальности, чтобы установить существует ли интересующее нас “нечто”, мы часто сталкиваемся с тем, что используемая нами процедура не даёт возможности уверенно решить, есть ли в данном случае это “нечто” или его нет. Выражаясь метафорически, мир вокруг нас не делится на “бытие” и “небытие” без остатка. Простой пример: если на столе находится плод в виде оранжевого шара со специфическим видом, запахом и т.д., мы не сомневаемся, что “апельсин” налицо. Но если его очистить и разделить на дольки, может возникнуть сомнение, “апельсин” ли это или он уже превратился в “нечто иное”. Важно уяснить, что уточняя нашу различающую процедуру и распространяя её действенность на этот, а затем и другие сомнительные случаи, мы никогда не сможем дойти в этом процессе до конца и создать процедуру, позволяющую отличать “бытие” от “небытия” (“это нечто” от “иного”) в любой ситуации. Построение такой абсолютной процедуры невозможно в принципе. Между “бытием” и “небытием” всегда будет находиться некая более или менее обширная область – граница, – при попадании в которую искомому “нечто” можно в равной степени приписать как существование, так и несуществование, а точнее, нет достаточных оснований ни считать его существующим, ни считать его несуществующим. Это легко доказать даже для тех случаев, когда различающая процедура осознаётся субъектом и выражена в виде логически определённого понятия: “Х существует, если выполнены такие-то и такие-то условия”. Действительно, для любого термина (а следовательно, и для понятия, выражаемого этим термином) существует область определения, за границами которой применение термина неоднозначно или вовсе теряет смысл. Мы можем раздвинуть эти границы, вводя дополнительные условия и усложняя наше исходное определение “Х”, но любое определение состоит из понятий, каждое из которых имеет в свою очередь собственную область определения со своими границами и т.д. Для того чтобы уточнить понятие “Х”, необходимо уточнить понятия, которые участвуют в определении “Х”, и таким образом, процесс уточнения исходного понятия уходит в бесконечность. Поэтому единственно возможным выходом остаётся достижение практически приемлемого уровня точности используемого понятия, оставляющее какую-то часть реальности в состоянии неразличенности, на границе между бытием и небытием.
     Именно эта “ничейная земля”, расположенная между тем, что “есть”, и тем, чего “нет”, оказывается территорией, на которой происходят главные события детектива. Как мы уже говорили, всякая детективная загадка, в принципе, может быть сведена к логическому противоречию: объединению двух суждений, одно из которых утверждает существование (бытие) чего-либо, а другое – не менее истинное – утверждает его несуществование (небытие). Следовательно, пока загадка не разрешена, это “нечто” то ли есть, то ли нет, и следовательно, его онтологический статус (его отношение к бытию) остаётся неопределённым. Необходимо подчеркнуть, что речь идёт не о нашем знании (незнании) истины, а о фактическом состоянии вещей. Нельзя сказать, что нам не хватает какой-либо информации для того, чтобы решить, существует ли искомое “нечто” или не существует, скорее можно говорить об избытке имеющейся информации. Если бы у нас было подтверждение лишь одного (любого) из образующих противоречие суждений, а другое оказалось бы ложным, то истинное суждение неоспоримо свидетельствовало бы о том, что бытие (или небытие) этого “нечто” является не только нашим мнением, но и фактом. Именно в этом и заключается “истинность” данного суждения. Но поскольку истинны оба суждения, то есть оба они соответствуют фактам, то, следовательно, возникшая неопределённость бытия указанного “нечто” действительно существует, она такой же факт, как и факты “бытия” и “небытия”. Более того, если мы отбросим одно из противоречащих друг другу суждений и будем, как это делает Лестрейд, считать истинным только одно из них, то оно перестанет быть частью реальной картины мира и как раз превратится в субъективное мнение, произвольно отбрасывающее те факты, которые нас почему-то не устраивают.
     Мы знаем, что снятие противоречия и разрешение детективной загадки происходит благодаря изменению нашей точки зрения на происходящее, то есть благодаря использованию других (изменённых) понятий. Если они выбраны адекватно решаемой загадке, то их применение не приводит к противоречию и позволяет с достаточной определённостью судить о существовании или небытии интересующего нас объекта. Следует ещё раз подчеркнуть, что речь идёт не только об изменении наших взглядов на продолжающую оставаться сама собой реальность, но о действительном изменении реальности. Изменяется не только наше знание о фактах, изменяются сами факты. Это и не может быть иначе, поскольку факты, как уже обсуждалось ранее, являются “ответами” на определённые “вопросы” (роль которых играют понятия).
     Такое понимание реальности, безусловно, несовместимо с позитивистской теорией, исходящей из существования независимых от субъекта “элементарных фактов”, но оно хорошо согласуется с принципами построения детективного сюжета, в которых имплицитно заключается именно такой взгляд на Мир и на его познание. Сколько бы не клялся Шерлок Холмс (и его автор) в верности “научной методологии” своего времени, на деле детектив следует не за этой теорией, а за жизнью, потому что в противном случае ему пришлось бы расстаться с диалектикой и перестать быть самим собой.
     Разумеется, происходящее в детективе изменение понятий, необходимое для разрешения загадки и приводящее к изменению фактов, составляет лишь ничтожно малую величину по сравнению со всем объёмом используемых понятий. Но теоретическое значение этого процесса огромно. То, что верно для любого самого малого участка реальности, тем самым верно и для реальности в целом. Тогда неизбежен вывод: реальность существует такой, как она есть, потому что таковы наши понятия. И тогда, вслед за Гегелем, мы должны признать, что основу реальности образует всеобъемлющая система взаимосвязанных и взаимокоординированных понятий (гегелевская “абсолютная идея”), без которой реальность не может существовать, без неё она попросту немыслима, как немыслим ответ на незаданный вопрос. Идея первична по отношению ко всей реальности, в том числе и по отношению к природе. Какими бы объективно сущими, имеющими своё собственное бытие, не казались материальные предметы, составляющие природу, анализ вынуждает нас признать, что природа (не природа как некая “вещь в себе”, а реальная природа, с которой мы имеем дело, в которой есть камни, собаки, березы, ускорения, электроны и т.п.) является в этом отношении чем-то вторичным, “отражением” существующей системы понятий, “инобытием идеи”.
     Чтобы наглядно представить себе насколько наш мир зависит от имеющихся у нас понятий, стоит вспомнить как много вещей этого мира обладают статусом “небытия”. Не существуют все события и факты прошлого и будущего, персонажи мифов, сказок, художественной литературы, не существуют предметы, события и состояния, являющиеся содержанием наших планов, мечтаний и идеалов, нет множества предметов, которые могли бы быть в определённом месте, но которых там нет, и т.д. и т.п. По-видимому, в нашем мире гораздо больше несуществующих предметов и фактов, чем налично существующих. Этих предметов в действительности нет, но тем не менее эта наша действительность такова, что в ней есть, фигурально выражаясь, “зарезервированные для них пустые места” – эти факты можно представить существующими в нашем мире. Можно представить себе некий гипотетический мир, в котором сегодня существуют Сократ и Иван Грозный, боевые колесницы, русалки, Анна Каренина, бесплатные завтраки, треугольные груши и ещё многое другое, чего нет в нашем мире. Конечно, наш реальный мир сильно отличается от этого, существующего только в нашем предположении, но легко увидеть, что ещё больше отличался бы от нашего тот мир, в котором не существовало бы даже понятий этих предметов.
     Если попытаться истолковать с нашей сегодняшней точки зрения гегелевское понимание “идеи” как логической первоосновы всего сущего, то наиболее адекватным для этого понятием является, на мой взгляд, понятие “язык”. Язык существует до индивидов, которые им пользуются, и независимо от них. В этом смысле он представляет объективную данность и не может быть произвольно изменён субъектом. Правила и состав естественного языка не являются результатом общественного договора между субъектами – носителями языка или конвенции, принятой каким-то людским коллективом. Рождаясь на свет, каждый индивид застаёт мир в уже сформированном виде: в этом мире для всего, с чем сталкивается ребенок, существуют определенные понятия и соответствующие им слова и языковые обороты, все вещи уже имеют “правильные имена”.
     Здесь стоит вспомнить, что проблема возникновения понятий – понимаемых как “имена сущего” – существовала в сознании людей всегда, и решалась, надо сказать, методологически верно. Люди чувствовали, что то, что не названо, не определено как конкретный, имеющий собственное имя предмет, не может быть воспринято, оно неуловимо, расплывчато, не имеет устойчивого бытия, а следовательно, на него невозможно воздействовать. С другой стороны, люди понимали невозможность произвольного наименования вещей – дескать, как захотим, так и назовём, – такое обращение возможно только с какими-то незначительными предметами, но совершенно неприемлемо для существенных, важных в жизни человека вещей. Медведь останется медведем, как ты его не называй, и, если ты хочешь верно действовать по отношению к этому опасному зверю, ты должен знать его истинное имя – “медведь”. Поэтому архаическому мировоззрению и мифологическим представлениям самых разнообразных народов присуще убеждение, которое по аналогии с “наивным реализмом” можно обозначить как “наивный идеализм”: вещь не может существовать, не имея имени (понятия, определяющего её сущность; её идеи), и сотворение мира по необходимости сопровождается наименованием вещей. Поскольку люди (конкретные индивиды) не могут давать вещам имена – люди рождаются в мире, где всё, что существует, уже имеет свое имя, – то эта функция приписывается богам, демиургам, первопредкам человека (так в Библии имена животным даёт Адам), лицам с необыкновенными эзотерическими способностями, обладающим сакральной силой креации (= наименования) вещей.
     “Сама деятельность жреца, шамана, поэта ... осознаётся как освоение мира словом: через имянаречение элементы мира вызываются из небытия к бытию, из Хаоса в Космос и усваиваются коллективом”11.
     Для того, чтобы мир, описываемый языком, стал миром для тебя, ты должен только усвоить язык, то есть научиться пользоваться системой содержащихся в языке понятий. Как гегелевская “абсолютная идея” не создаётся мыслителями, не является продуктом деятельности философов, а мыслительная деятельность индивидуальных субъектов (философия) может быть лишь путём осознания этой идеи и, тем самым, самосознания субъективным мышлением своей собственной объективной основы, так и язык, не являясь результатом индивидуального творчества, уходит корнями в предысторию человечества и представляет собой творение человеческого общества в целом (рода “Человек”). В каждый конкретный момент времени язык (понимаемый широко, как любая знаковая система) существует независимо от произвола индивидуумов – носителей данного языка – не они являются его творцами, напротив, это он, в какой-то мере, творит их, поскольку является необходимым объективным условием не только общения людей, но и их мышления и ориентировки (а, следовательно, и осмысленной деятельности) в окружающем мире. Каждый конкретный человек и любое конкретное сообщество людей могут только осознать (выявить) содержащуюся в языке систему категорий и понятий, но, так как язык образует логический (понятийный) “каркас” человеческого мира, люди не могут отказаться от языка или изменить его, для них это означало бы расстаться с разумом и разрушить свой собственный мир. Получается вполне гегелевская схема: язык (= идея), как некая всеобъемлющая категориально-понятийная идеальная (нематериальная) система, существует объективно (= независимо от познающего субъекта) и является необходимым условием (а можно сказать, и креативным источником) формирования Мира – как Природы, так и Человека.
     Если это правильно, то из этого можно сделать два вывода:
     1. Так как язык (божественное Слово, Логос), будучи первоосновой и первообразом Мира, формирует Природу и Человека по своему образу и подобию, то, изучая строение языка и существующие в нём взаимосвязи, можно очень многое узнать, если не о реальном наличном состоянии Мира, то, по крайней мере, о конструкции реальности, что, по-видимому, и является самым главным знанием о ней, поскольку говорит не об изменчивых конкретных фактах, но об устойчивых постоянных закономерностях, связывающих эти факты. Этот методологический подход можно считать присущим европейской философии с самого её появления на свет, если вспомнить “Диалоги” Платона и описанный в них майевтический (“повивальный”) метод Сократа, который считал, что всякое познание есть припоминание, потому что в душе каждого человека (как носителя языка, уточним мы) имеется в скрытом зашифрованном виде (имплицитно) знание обо всём сущем, и чтобы получить его в явном и готовом для осознанного использования виде (эксплицировать), нужно только помочь ему “родиться” на свет из глубины души, для чего Сократ применял исследование смысла слов (то есть соответствующих словам понятий), в которых скрывалось искомое знание12.
     Современная философия широко использует подобные методы, и значительная часть направлений философских исследований ХХ века (в том числе, как это ни парадоксально, и многие позитивистски ориентированные течения, стремящиеся поставить философию на строго научную почву эмпирического опыта, приблизить её к уровню экспериментальных наук) может быть отнесена к “философии языка”, причём эти исследования плавно переходят в теоретическое языкознание, в сугубо лингвистические и филологические работы.
     2. Существование многих естественных языков свидетельствует о существовании разных (отличающихся даже в физическом отношении) миров, в которых живут люди, говорящие на этих языках. Причём отличие одного мира от другого тем больше, чем сильнее отличаются друг от друга соответствующие языки. Даже близкородственные языки не полностью изоморфны друг другу, это значит, что различия между двумя языками не сводятся к тому, что одно и то же понятие обозначается в них различными словами (различными наборами звуков). Суть дела в том, что сходные понятия в разных языках только сходны, но не идентичны, они отличаются как способами их определения (различающими процедурами), так и по объёму, поскольку их объёмы, как правило, не совпадают, а лишь частично пересекаются. Так, например, не все предметы, которые по-русски называются “стол”, обозначаются английским словом “table”, часть из них называется по-английски “desk”. В свою очередь, из предметов, обозначаемых словом “table”, часть называется в русском языке словом “стол”, а часть – словом “доска”. Таким образом, каждый язык по-своему выделяет предметы и по-своему конструирует мир, поэтому сетка категорий и понятий другого языка не может быть наложена на этот мир без искажений.
     Примером того, насколько обусловленный языковой практикой способ выделения в окружающем отдельных вещей, фактов, событий не осознаётся субъектом и кажется ему естественным свойством самих вещей, может быть случай, описанный Леви-Брюлем в его известной книге “Первобытное мышление”13. Исследователь, изучающий жизнь и обычаи первобытных народов, выясняет, что его собеседник туземец племени бороро считает себя и своих соплеменников красными арара (то есть попугаями вида “арара”), при этом он считает, что между членами его племени и попугаями имеется тождество по существу. “Ты хочешь сказать, что попугаи – это тотемные животные вашего племени?” – пытается уточнить исследователь. “Да, – показывая на попугая, отвечает туземец, – и он, и я, мы все – арара”. Когда ему указывают на различия, существующие между ним и птицей, туземец соглашается, что, действительно, люди его племени и попугаи его племени несколько отличаются друг от друга. Он осознаёт эти отличия, но продолжает утверждать, что тем не менее все они члены одного рода: все они – арара. Леви-Брюль делает из этого и других подобных описаний вывод о том, что архаическое (“пра-логическое”) мышление устойчиво к противоречиям, в нём объектам могут приписываться противоречивые характеристики (“люди” не такие, как “попугаи”, и в то же время “люди” есть “попугаи”), и этим оно принципиально отличается от нашего (цивилизованного) “логического” мышления. Вывод очень сильный, но он основан на недоразумении, обусловленном “наивным реализмом” автора, который не может выйти за пределы своего привычного взгляда на мир, хотя его сознательно поставленная себе задача и состоит в том, чтобы сравнить свой и чужой способы мышления, как бы посмотрев на них со стороны. Чтобы убедиться в этом, достаточно произвести вышеприведённую процедуру с самим исследователем и спросить его: “Вы – человек? А вот эта женщина – тоже человек? А вот этот ребенок в колыбельке? Разве вы не видите между ними и собой различий? Как вы можете называть всех одним и тем же словом, не противореча себе?” Ясно, что непонимание между этими двумя субъектами объясняется в данном случае не различиями в логике, а тем, что в мышлении и языке туземца есть понятие, объединяющее определённых птиц и определённых людей в одно множество, а в языке европейца такого понятия нет.
     Связь между языком народа и миром, в котором живёт этот народ, замечена давно; автор основополагающего в этой области сочинения14 знаменитый антрополог и лингвист Вильгельм Гумбольдт был современником Гегеля. Гумбольдт писал:
     “Тем же самым актом, посредством которого человек из себя создаёт язык, он отдаёт себя в его власть; каждый язык описывает вокруг народа, которому он принадлежит, круг, из пределов которого можно выйти только в том случае, если вступаешь в другой круг. Изучение иностранного языка можно было бы поэтому уподобить приобретению новой точки зрения, в прежнем миропонимании... и только потому, что в чужой язык мы в большей или меньшей степени переносим своё собственное миропонимание и своё собственное языковое воззрение, мы не ощущаем с полной ясностью результатов этого процесса”.
     В дальнейшем это воззрение развивалось многими языковедами и философами и в середине нашего века получило наиболее яркое своё выражение в гипотезе “лингвистической относительности” Сепира–Уорфа, названной по именам её авторов15.
     На этом мы можем закончить наше длительное отступление от детектива, связанное с обсуждением абстрактных вопросов, которые не имеют прямого отношения к построению детективного сюжета. Теперь можно подытожить результаты наших рассуждений и оценить их значение для понимания детектива. В своём первоначальном описании детектива мы исходили из того, что центральным мотивом любого детективного сюжета является поиск истины. Выяснить истину – это значит установить, как фактически обстоит дело, то есть каким-то способом установить интересующие нас факты. В данном понимании, “истина” – это характеристика суждения, утверждающего факт. То, что соответствует фактам (реальности), то и истинно. (Это совпадает с происхождением слова, обозначающего истину в русском языке: “истина” = “то, что есть”). Но при анализе детектива нами было установлено, что как тезис, так и антитезис противоречия, образующего детективную загадку, истинны, то есть оба они соответствуют фактам. Более того, истинно и суждение, снимающее диалектическое противоречие (синтезис). Поскольку разрешение диалектического противоречия объясняется изменением исходной точки зрения (изменением используемых понятий), то можно сказать, что изменение понятий изменяет факты. Это несовместимо с нашим исходным наивно реалистическим убеждением в том, что понятия, которыми оперирует субъект, лишь “отражают” – с большей или меньшей степенью достоверности – объективную реальность, которая слагается из множества элементарных фактов, обладающих самостоятельным, независимым от субъекта и его понятий, бытием. Проведённый здесь анализ категории “бытия” убеждает нас в том, что факты не могут существовать вне определённой системы понятий и что не столько понятия “отражают” факты, являясь проекцией фактов в сознании субъекта, сколько факты являются “отражением” понятий, поскольку они представляют собой результат проецирования имеющихся у субъекта понятий на окружающий его мир. Выражая это другими словами: “фактичность” представляет собой не свойство, а отношение. То есть, как нельзя сказать “Х больше”, но можно – “Х больше Y”, так же нельзя говорить “Х – факт”, а следует говорить “Х – факт в такой-то системе понятий”. Этот – диалектический – взгляд на “бытие” не находит явного выражения в детективе (для этого он слишком удалён от описываемых конкретных событий, является слишком абстрактным), и его присутствие “в глубине событий”, “в подтексте” повествования проявляется лишь в особой эмоциональной атмосфере, характерной для классического детектива. Но он совершенно необходим для существования этого жанра, так как отказ от него и переход на отвергнутую нами позитивистскую точку зрения означал бы невозможность детективной загадки и, следовательно, принципиальную невозможность построения “правильного” детективного сюжета.
    
    
     9. Диалектическая теория истины.
     Истина как плодотворность
    
     В предыдущей главе мы пришли к выводу, что происходящий в процессе диалектического снятия переход к новому пониманию реальности не означает признания ложным нашего предыдущего мнения о ней. Действительно, до разрешения загадки у нас существовало определённое мнение об интересующей нас области реальности, мы могли бы назвать это мнение “ложным”, если бы убедились, что оно не соответствует фактическому положению дел, что оно “расходится с фактами”, но этого мы сказать не можем, потому что в рамках тех понятий, которые мы использовали ранее, факты именно таковы, какими мы их и представляли, следовательно, наше суждение о реальности было истинным. Правда, после того, как разгадка была найдена, наше мнение изменилось, но это связано не с тем, что было обнаружено несоответствие предыдущего мнения фактам и его пришлось скорректировать, а с тем, что после изменения используемых понятий изменились и факты, и – в соответствии с ними – наше мнение о них. Таким образом, как исходное, так и окончательное суждения об исследуемой нами реальности обладают одинаковой степенью истинности, причём обе эти “истины” верифицированы одинаковым способом. Более того, мы знаем, что мы могли бы, изменяя нашу точку зрения, получить и другие истинные суждения. И в этом нет ничего удивительного. Это так же обычно, как и то, что суждение “Этот стол – деревянный” может быть истинным, и одновременно истинным может быть суждение “Этот стол – письменный” и т.д.
     Несмотря на справедливость этого вывода о наличии двух одинаковых истин, он не даёт никакого ответа на вопрос о том, почему мы предпочитаем одну из этих истин другой и почему истина, из которой мы исходили, представляется нам в каком-то смысле “ложной” (после разрешения загадки мы видим, что до разгадки у нас было ложное понимание ситуации), а истина, к которой мы пришли, является именно тем, к чему мы стремились, – “настоящей”, “подлинной истиной”. Вопрос, следовательно, заключается в том, почему одна истина нам не нужна, несмотря на всю свою истинность, а другая – казалось бы, такая же истинная – нужна. Такая постановка вопроса сама собой ведёт к его естественному разрешению: различие между этими истинами заключается в их полезности. Действительно, знание одной истины не давало ответа на интересующие нас вопросы (оно было истинным, но бесполезным для нас знанием), в то время как другая истина дала нам возможность выяснить то, что было для нас важным в этой ситуации (“кто преступник?”, “как он действовал?” и т.п.). Я не стану приводить примеры детективных сюжетов, иллюстрирующих верность этого положения, поскольку таким примером может быть любой сюжет (ясно, что никакое диалектическое снятие противоречий не будет восприниматься как разгадка, если оно не продвинет нас к решению основного вопроса и бесполезно в этом отношении), и кроме того, они уже обсуждались нами при выяснении того, чем “ложная сущность” (= “видимость”) отличается от “истинной”. Следовательно, когда мы говорили о ложном понимании ситуации, слово “ложный” надо было понимать не как “неистинный”, а скорее как “неправильный”, “ошибочный”, так как дело было не в том, что мы получили ложный ответ, а в том, что мы – как это потом выяснилось – задавали неправильный вопрос. То есть, задавали мы один вопрос, а хотели бы получить ответ на совсем другой вопрос, поэтому истинный ответ на заданный вопрос нас не устраивает, хотя мы вынуждены согласиться с его истинностью. Когда мы ищем истину, то нам нужна не какая угодно истина, а только полезная – та, знание которой помогает нам добиться своей цели. Поэтому бесполезная истина – это суждение, которое формально истинно, но оно отвечает на никого не интересующий вопрос и, по существу, представляет собой лишь информационный шум. (Кстати сказать, пародии на детектив часто пользуются этим приёмом при изображении Великого Сыщика: персонаж пародии тщательно измеряет расстояние от найденного окурка до выключателя, выясняет, верила ли бабушка дворецкого в переселение душ и т.п. – то есть подчёркнутое внимание детектива к фактам доводится до абсурда именно тем, что он не пропускает ни одного факта, и сразу становится ясно, что сами по себе факты никакой ценности не представляют и ни к какой истине не ведут. Нужны не просто “истинные факты”, а определённые факты.) Поскольку фактов (истин) слишком много (о любом предмете можно, ничего не исследуя, высказать бесконечное множество истинных суждений), следует принимать во внимание только “существенные” факты, и главным критерием их существенности является их полезность. Приблизительно то же говорит и сам Шерлок Холмс:
     “В искусстве раскрытия преступлений первостепенное значение имеет способность выделить из огромного количества фактов существенные и отбросить случайные. Иначе ваша энергия и внимание непременно распылятся вместо того, чтобы сосредоточиться на главном” (“Рейгетские сквайры”).
     А так как факты неразрывно связаны с понятиями, формирующими реальность, то подход с точки зрения “полезности” переносится на понятия: чтобы выяснить интересующую нас (полезную нам) истину, нужно пользоваться соответствующими (то есть приводящими к цели, эффективными) понятиями.
     Такой “инструментальный” подход к понятиям, взгляд на них как на орудия нашей деятельности, которые следует оценивать по их эффективности, был ясно сформулирован в прагматизме. Один из основателей прагматизма У.Джемс писал:
     “…теории представляют собой не ответы на загадки… теории становятся орудиями”.
     “…истина – это разновидность благого, а не отличная, как это обыкновенно думают, от благого и соподчинённая с ним категория. Истинным называется всё то, что оказывается благим в области убеждений…”16.
     Таким образом, неважно, какая именно картина получается у нас при употреблении тех или иных понятий (точек зрения на мир; теорий, представляющих собой системы согласованных понятий и правил их применения), важно, чтобы эта картина позволяла нам эффективно действовать и добиваться своих целей. Истина – практична.
     При этом перенесение внимания с “соответствия фактам” на “полезность” приводит к тому, что истина получает количественное измерение. Если при обычном понимании более или менее истинным может быть мнение, но не факты, описываемые этим мнением, они либо есть, либо их нет, то при приравнивании “истинности” к “полезности” любое описание фактов, как они есть, обладает определенной степенью истинности. Можно предположить, что истинность находится в пределах от -1 (предельная ложность суждений, несмотря на их соответствие фактам; обладание таким знанием несовместимо с достижением цели) до +1 (предельная истинность; знание, позволяющее достичь цели самым эффективным образом). Это хорошо объясняет постепенность человеческого приближения к истине, несмотря на то, что “истины”, сменяющие друг друга на этапах этого продвижения, могут не только уточнять предыдущие, но и полностью отрицать их, создавая впечатление, что история человеческого рода представляет собой череду самых разнообразных заблуждений. Из этого впечатления можно сделать индуктивный вывод (и такой вывод неоднократно делался) о том, что всё, что мы сегодня считаем истиной, в будущем будет отброшено, как очередные заблуждения, и следовательно, разумный человек уже сегодня должен доверять всем этим “истинам” не больше, чем представлениям о плоской Земле, поддерживаемой четырьмя слонами. Правда, с этой точки зрения остаётся непонятным, как же люди перешли от собирания съедобных корешков и насекомых к современной цивилизации, если весь их прогресс состоял в шараханьи от одних ложных понятий к другим, как потом выяснялось, не менее ложным. Если же воспринимать наши понятия, как орудия деятельности, то всё становится на свое место. Деревообрабатывающий станок ничем не напоминает каменный топор, более того между ними существует целый ряд орудий и инструментов, резко отличающихся друг от друга (по принципу действия и т.п.), но взятые с точки зрения функции, которую они выполняют, все эти орудия образуют эволюционный ряд со всёвозрастающей эффективностью. Точно так же, какими бы абсурдными и противоречащими здравому смыслу не казались нам понятия примитивных народов, их магические ритуалы и мифические представления, они в определённой степени истинны, если на их основе люди принимают более или менее правильные (то есть приводящие к желаемому) действия: вовремя сеют и жнут, отличают съедобные грибы от ядовитых и т.п. Смена этих понятий на другие – с нашей точки зрения столь же абсурдные – может быть заметным движением по пути прогресса и заменой менее истинных представлений более истинными, если эти новинки обеспечивают больший урожай, или повышенную устойчивость общественных институтов, или ещё какую-нибудь пользу.
     Сравнивая такой прагматистский подход с ранее нами изложенным (условно говоря “гегелевским”) взглядом на роль понятий в формировании окружающей нас действительности, можно, как мне кажется, выделить два основных различия между ними:
     1. Гегелевская “Логика”, понимаемая как описание структуры “абсолютной идеи”, самодостаточна, завершена и не только не требует никаких радикальных усовершенствований, но и прямо отвергает возможность какого-либо её дальнейшего развития.
     “Только абсолютная идея есть бытие, непреходящая жизнь, знающая себя истина, и притом вся истина: всё остальное есть заблуждение, туманная мысль, мнение, стремление, нечто произвольное и преходящее”17.
     Самораскрытие духа в истории закончено, и его заключительным этапом является философское самоосознание уже завершённого процесса. “Сова Минервы вылетела в сумерки”, обозрела плоды трудового дня, и в результате появился свод философских сочинений Гегеля, в качестве самоотчёта Абсолютного Духа о проделанной работе. В нашей интерпретации “идеи” как языка (причём термин “язык” употреблен здесь в очень расширенном понимании, как понятие, включающее в себя все знаковые системы, которыми пользуется человечество, то есть не только собственно язык, но и все способы общения, обычаи, общественные институты, правовые системы, способы производства, используемые в искусстве художественные приёмы и т.д., и т.п., короче говоря, всё, что человек (индивид) усваивает в процессе социализации и обучения) это означало бы, что человечество (точнее, цивилизованные народы, представляющие вершину его развития) выработало окончательный вариант языка и, следовательно, Мир обрёл окончательную форму. Сегодня, через 150 лет после Гегеля, не приходится доказывать, что развитие не прекратилось, что система понятий, которыми пользуются люди, продолжает изменяться и расширяться, и нет никаких видимых оснований для того, чтобы этот процесс остановился по внутренним причинам. В этом отношении “инструментальная” точка зрения на “истину” представляется гораздо более реалистичной, поскольку прагматизм предполагает, что пока люди – и человеческие сообщества – стремятся к каким-то целям, они будут усовершенствовать эффективность своих мыслительных орудий, а кроме того, появление у людей новых целей будет вызывать постоянное образование новых понятий, требующихся для их достижения.
     2. Рассматриваемые философские воззрения расходятся также во взглядах на обусловленность существующей системы понятий какими-либо внешними по отношению к ней факторами. Следуя духу гегелевского учения, можно сказать, что некий создающий систему понятий безличный разум ничем не детерминирован, он вправе создавать любые понятия, и какие бы они ни были созданы, действительность будет выражаться этим языком. Такой язык будет не хуже и не лучше любого другого, поскольку никакого критерия, по которому его можно оценивать, просто нет. Правда, у Гегеля понятия (категории) возникают не произвольно, а как неизбежный результат саморазвития исходных категорий: внутренне присущее понятию противоречие снимается появлением нового понятия, которое в свою очередь обнаруживает противоречие и т.д. Но это лишь формальная схема, согласно которой излагается система категорий, на самом же деле даже выбор рассматриваемых в “Логике” категорий в достаточной степени произволен (он вполне мог бы быть и другим), тем более нельзя говорить об абсолютной строгости процесса выведения одного понятия из другого. Кроме того, если даже предположить, что Гегель во всех случаях прав, и на каждом этапе “саморазвития идеи” противоречие в понятии снимается другим, описанным Гегелем, понятием, из этого никак не следует, что то же самое (или другое) противоречие исходного понятия не могло быть снято образованием какого-то иного неизвестного нам понятия. Таким образом, единственное, что можно сказать о системе понятий, составляющих наш язык, это то, что результат процесса, приведшего к образованию наших понятий (представлять ли его по-гегелевски или как-то иначе), таков, каков он есть. Но никаких рамок, накладываемых на образование понятий, никаких факторов, обусловливающих этот процесс, при таком подходе указать невозможно.
     В отличие от этого, прагматизм такие рамки указывает. Несмотря на то, что в прагматизме специально подчёркивается произвольность процесса образования понятий, его причудливость, многообразие, зависимость от множества случайных обстоятельств, тем не менее из “инструментальной” трактовки понятий следует, что любая система понятий, для того чтобы возникнуть, а главное, для того чтобы выжить и распространиться, должна удовлетворять, по крайней мере, одному критерию – она должна быть полезна употребляющим её людям.
     Теперь, достаточно разобравшись в теории, определяющей “истину” как разновидность “блага”, попробуем приложить эту теорию к нашей детективной модели и посмотрим, как она предсказывает поведение великого сыщика, занятого поиском истины. Поскольку вытекающая из теории возможность предсказывать события, несомненно, является одним из главных компонентов той пользы, которую приносит теория, то проверка прагматистской теории на предсказывающую способность является проверкой её истинности по её же собственным критериям. Эффективность предсказания будет при этом мерой истинности.
     Первое, что можно сказать о добываемых Шерлоком Холмсом истинах, это то, что они действительно полезны. При этом эффективность деятельности Холмса поистине уникальна – он добивается успеха практически во всех случаях, за которые он берётся, и даже если иногда он терпит неудачу в достижении поставленной цели (как в случае с Ирэн Адлер; рассказ “Скандал в Богемии”), то это происходит не потому, что его методы дают сбой, а вследствие каких-либо случайных обстоятельств, непосредственно не вытекающих из его собственной деятельности. Результаты, которых достигает Шерлок Холмс, намного превышают результаты всех вокруг него, кто также пытается решать те же самые проблемы. Следовательно, мыслительные орудия, которыми пользуется великий сыщик (понятия, способы мышления, оригинальные точки зрения на реальность), наиболее эффективны и потому должны быть признаны истинными, их истина торжествует над истинами других людей благодаря её эффективности и практической ценности. Если предполагать, – как мы это и делаем, – что детектив является достаточно адекватной (в исследуемом нами отношении) моделью реальной жизни, то это означает, что предсказываемая теорией оценка деятельности Шерлока Холмса совпадает с оценкой, которую фактически получает его деятельность в жизни; следовательно, прагматистская теория “истины” эффективна в своих предсказаниях, и следовательно, она сама истинна.
     Однако, такая оценка основывается, главным образом, на результатах уже проведённых Шерлоком Холмсом расследований: они, несомненно, приносят пользу. Несколько иное впечатление создаётся, если мы присмотримся к пути, по которому движется расследование к этим результатам. Если “истина” представляет собой орудие и способ достижения цели и именно этим определяется её полезность и истинность, то при расследовании каждого конкретного случая в центре внимания сыщика должна быть столь же конкретная цель, с которой должна согласоваться искомая истина. Но в большинстве рассказов такую конкретную цель трудно сформулировать, и, похоже, Шерлок Холмс не особенно беспокоится по этому поводу. Как правило, заинтересовавшись каким-либо необычным случаем, он решает, что “в этом стоит разобраться”, и такой – весьма туманно определяемой – мотивации ему достаточно, чтобы начать активные действия. Скорее можно сказать, что здесь не цель определяет поиск подходящей для её достижения истины, а напротив, лишь после нахождения истины, точно формулируются те цели, достижению которых она может принести пользу. Исключением из этого являются рассказы, в которых сюжетную загадку образует “изобретение” , а не “открытие” (как мы это ранее определили), и это вполне понятно: в таких случаях цель должна быть явно определена, поскольку она образует тезис загадки: “надо сделать то-то и то-то”, в антитезисе утверждается невозможность достижения этой цели при данных обстоятельствах, а снимающий противоречие синтезис и представляет истину, благодаря которой становится возможным “изобретение” и достижение цели. Но это не является общим правилом. Обычно лишь после того, как “открытие” уже сделано, можно поставить цель, которая была недостижима без “открытия” и по отношению к которой “открытие” играет роль “изобретения”.
     Ещё раз вернёмся к вопросу, какая цель определяет действия сыщика, или грубее: “о чьей пользе он заботится?”, потому что нельзя говорить о “пользе”, не имея в виду какого-либо конкретного субъекта. Сразу можно сказать, что среди персонажей детектива этого субъекта нет. Им не может быть сам Шерлок Холмс. Он, конечно, преследует свою цель и успешно добивается её достижения, но эта цель состоит в раскрытии “истины вообще”, содержание конкретной, открытой в результате расследования истины и её полезность для решения каких-то задач никак не влияет на содержание цели Шерлока Холмса. С этой точки зрения, методы, используемые великим детективом, истинны, так как они позволяют ему эффективно достичь своей цели, а именно, раскрыть в каждом случае конкретную истину. Но истинность методов не гарантирует того, что полученная с их помощью конкретная “истина”, будет кому-нибудь полезна, по крайней мере, до тех пор, пока мы не знаем, в чём состоит эта искомая польза. Тогда, согласно прагматистскому критерию, мы не можем утверждать, что найденная истина действительно является истиной. В свою очередь, если сомнительна её истинность, то нельзя сказать, что Шерлок Холмс достигает своей цели, и следовательно, нельзя оценить полезность его методов, то есть их истинность.
     С другой стороны, невозможно утверждать, что та польза, которая должна быть критерием истины в каждом конкретном случае, представляет собой пользу для клиента, обращающегося к Шерлоку Холмсу за помощью, что это его благо и интерес служат, если и не явно выраженной, то подразумеваемой, целью, которой должна соответствовать искомая истина. Уже эта формулировка (грубо выражаясь: “Кто платит, тот и заказывает истину”) демонстрирует, что такой подход – возможно, и приемлемый для сыщика из более позднего “жёсткого” (hard-boiled) детектива американской школы – совершенно неприемлем для Шерлока Холмса. И не только потому, что здесь примешиваются низменные меркантильные мотивы, совершенно нехарактерные для этого идеального героя, а главным образом, потому, что он убеждён: истина независима ни от каких личных мотивов. И действительно, в рассказах о Шерлоке Холмсе истинность истины не зависит от того, радует ли она клиентов (и даже самого Шерлока Холмса) или же она их огорчает. По сути, Холмс, начиная новое дело, не только не выясняет детали того, в чём состоит цель клиента, но специально абстрагируется от его желаний и мотивов, как от эмоций, только затемняющих картину происходящего. Как человек, он, конечно, может сочувствовать юной беззащитной леди или безутешной вдове, но действуя как сыщик, он не ставит клиента на привилегированное место и не берёт в расчёт его целей. И мы видим, что в этом он совершенно прав и что противоположная установка (нацеленная на интересы клиента) могла бы увести его в сторону от поиска истины.
     Во-первых, клиент сам может оказаться жуликом или даже человеком, совершившим преступление, раскрытия которого он якобы добивается. Это редкий случай у Конан Дойла (“Москательщик на покое”), но в детективах более поздних авторов (например, у Агаты Кристи) такой сюжетный ход становится вполне обычным, и опытный читатель ставит лицо, обращающееся к детективу, в число наиболее подозреваемых персонажей.
     Во-вторых, пока тайна не раскрыта, никто – в том числе и Шерлок Холмс – не может сказать клиенту, чем ему будет полезна открывшаяся истина, и не выгоднее ли ему было бы удовлетвориться какой-нибудь “менее истинной истиной”, не обращаясь к сыщику. В каждом конкретном случае клиент может только надеяться, что результат расследования совпадёт с его ожиданиями. Так, в рассказе “Вампир из Суссекса” к Шерлоку Холмсу обращается человек, который своими глазами видел, как его горячо любимая и обожаемая им жена сосёт кровь из раны на шейке их маленького ребенка; свидетельства вины этой женщины настолько очевидны, что сомневаться в её психической ненормальности нет никаких оснований, но муж страстно желает в этом усомниться, и его обращение – это попытка отыскать хоть какую-нибудь возможность снять с жены ужасное обвинение. Желание клиента (его цель и его интерес) выражены вполне ясно, и читатель, опираясь на законы детективного жанра, понимает, что шансы на выполнение его желания должны быть, хотя и непонятно, как Холмсу удастся это сделать. Когда в конце рассказа истина выясняется, оказывается, что преступником является не подозреваемая жена, а любимый старший сын обратившегося к сыщику мужчины, который из ревности хотел убить своего младшего брата уколом отравленной стрелы. В данном случае трудно сказать, принесла ли эта истина пользу клиенту? Этой ли истины он желал? По крайней мере, решение этого вопроса выходит за рамки детективного сюжета. Но сомневаясь в “пользе”, никто – ни мы, ни персонажи рассказа – не сомневается в истинности предложенной Холмсом разгадки.
     В-третьих, и я думаю, это – главное, интересы клиента руководят действиями великого сыщика лишь до тех пор, пока следование этим интересам не расходится с путями, ведущими к истине. Большей частью эти два аспекта расследования совпадают, но так бывает не всегда. При этом Шерлок Холмс не то что бы пренебрегает интересами клиента, вовсе нет, но помощь кому-либо не является его профессией, и поэтому, если клиент нуждается не в истине, а в чём-то другом, то, будучи благородным человеком, Холмс может ему помочь, но считает, что его участие в деле, как профессионала, больше не требуется. В качестве примера можно привести ситуацию, описанную в “Собаке Баскервилей”. Если бы Шерлок Холмс на практике следовал философии прагматизма, он, по моему мнению, должен был бы рассуждать приблизительно таким образом: “Имеющиеся данные говорят о существовании сверхъестественной собаки, которая угрожает жизни владельцев Баскервиль-холла. Как бы ни проблематична была эта “сверхъестественность”, но опасность, которой подвергается сэр Генри со стороны этого “нечто”, вполне реальна, что доказывается судьбой его дяди. Рациональные данные противоречат друг другу, и для того, чтобы определить наши действия, мы должны принять за истину (доступную нам при существующих обстоятельствах) либо наличие собаки и, соответственно, опасности появления сэра Генри в своём поместье, либо признать собаку несуществующей и посоветовать своему клиенту не обращать слишком большого внимания на слухи. Исходя из пользы клиента, несомненно, следует предпочесть первый вариант, так как, поверив в существование собаки, с которой невозможно бороться рациональными средствами и против которой не поможет никакое личное мужество – проявления его в данной ситуации просто бессмысленны, – сэр Генри не поедет в Баскервиль-холл, и таким образом, его безопасность будет гарантирована. Принятие второго суждения за истину приведёт к тому, что он поедет в поместье, где может подвергнуться опасности, какова бы ни была её истинная природа. Поэтому при прагматичном выборе первой теории нам гарантирован успех, а выбор второй теории ведёт к рискованным поступкам. (Это может напомнить один из старинных способов доказательства бытия Божия: “Если Бог есть, то тот, кто в него не верит, ошибается и этим погубит свою душу, а тот, кто верит, спасётся; если же Бога нет, то тот, кто верит в него, ошибается, но ничем плохим ему это не грозит, по сравнению с тем, кто в Бога не верит. Следовательно, неверие может повредить человеку, а помочь в любом случае не может, в то время как вера повредить не может, а помочь может. Поэтому разумно верить в то, что Бог есть. Такое поведение будет истинным при любых обстоятельствах”. Это рассуждение, безусловно, исходит из близкого к прагматизму взгляда на “истину”, хотя он и не был оформлен тогда в виде явной предпосылки рассуждения.) Предположим, что в ходе дальнейшего расследования мы выясним, что опасность исходит не от мифической собаки, а от чего-то другого. Это, конечно, изменит наши теоретические построения, но польза для сэра Генри от этого не увеличится. Значит истина, заключённая в суждении о существовании собаки и в предполагаемом суждении о некой другой опасности, равны. А разницей в форме выражения, существующей между этими суждениями, можно пренебречь, в данной ситуации это несущественно. Более полезного (а значит, и более истинного) для клиента суждения мы достичь не сможем, и поэтому расследование нужно прекратить и считать существование сверхъестественной собаки доказанным”. Но мы знаем, что – к счастью для читателя – Холмс действует совсем не так, он пренебрегает всеми этими рассуждениями (хотя и понимает практичность такого решения) и берётся за расследование. При этом и он, и сам сэр Генри считают оправданным рисковать жизнью, если это требуется для достижения истины.
     “...Но теперь, сэр Генри, надо решать по существу: можно ли вам ехать в Баскервиль-холл или нельзя?
     – А почему бы мне туда не поехать?
     – По-видимому, это небезопасно.
     – Откуда же эта опасность исходит – от нашего семейного пугала или от людей?
     – Вот это мы и должны выяснить.
     – Как бы там ни было, но ответ мой будет таков: ни адские силы, ни людские козни не удержат меня здесь. Я поеду в дом своих предков. Это решено окончательно...
     ...Холмс только тогда осведомился о дальнейших планах Баскервиля, когда вся наша компания перешла к нему в номер.
     – Я поеду в Баскервиль-холл.
     – Когда?
     – В конце недели.
     – Я считаю ваше решение правильным, - сказал Холмс”.
     Таким образом, истина, которую ищет детектив, не может быть обусловлена пользой клиента.
     После того, как мы убедились, что субъектом рассматриваемой “пользы” нельзя считать ни самого детектива, ни его клиентов, остаётся предположить, что им является абстрактный субъект – право, закон, справедливость. Действительно, Шерлока Холмса можно назвать рыцарем, стоящим на страже закона (точнее сказать, духа закона, потому что букву закона он изредка нарушает, но только затем, чтобы восторжествовал его дух); как идеальный рыцарь он бескорыстно сражается с преступниками, восстанавливая порядок и справедливость. Он берёт гонорар за свои услуги, он сочувствует и помогает своим клиентам, но ни его собственная выгода, ни интересы клиентов не являются его главной целью. “Преступник должен быть изобличён и наказан, его жертвы защищены, невинные люди, на которых пало незаслуженное подозрение, должны быть оправданы” – вот главный принцип его деятельности. Исходя из этого, кажется обоснованным, считать истиной то, что полезно для восстановления и торжества справедливости. Но и эта точка зрения не выдерживает критики. Нормы справедливости и требования закона абстрактны, они требуют покарать носителей порока, но не указывают и не могут указать конкретных лиц, которые должны быть наказаны. Поэтому истина может быть полезной выполнению законов, но лишь тем, и именно тем, что она служит основанием для действий, воплощающих требования закона в жизнь, и следовательно, мы не можем, не впадая в порочный круг, обосновывать её истинность полезностью для выполнения закона. То есть, абсурдно рассуждать следующим образом: “У нас есть некоторые данные, позволяющие сформулировать суждение: “Этот человек – преступник”. Раз он преступник, его надо осудить и наказать. Если на основании этого суждения наказан преступник, то значит оно оказалось полезным для выполнения закона. Раз суждение принесло практическую пользу, значит оно истинно, несмотря на его фантастичность и весьма туманные способы доказательства”. Одного этого соображения уже достаточно, чтобы отвергнуть “пользу”, приносимую закону, в качестве критерия, определяющего истину. А кроме того, можно добавить, что во многих случаях, раскрывая истину, Холмс, как уже говорилось, не находит нарушений закона. Пользы при этом для соблюдения закона никакой, а истина точно такая же, как и тогда, когда эта польза есть.
     Итак, все наши рассуждения приводят к заключению, что в результате возникновения новой истины появляется возможность её полезного применения, и эффективность использования новой истины служит гарантией её действительной истинности, но в то же время эта польза не может служить целью для выяснения истины, открытие истины не гарантирует её полезности для достижения конкретной цели. Единственный напрашивающийся вывод из всего этого: “истинность” не вполне совпадает с “полезностью”, эти категории, хотя, как мы убедились, и тесно сцеплены между собой, но не могут заменять друг друга. Тогда вновь возникает вопрос: “Что же такое истина?” или другими словами, “Какой критерий мы применяем, сравнивая две системы понятий, когда одну из них мы называем ложной, а другую истинной?” Кроме того появляется новый вопрос: “Почему истина полезна? Что связывает истинность и полезность?”
     Вернёмся к детективу и рассмотрим конкретную ситуацию, описанную в рассказе “Союз рыжих”. Зная разгадку этого загадочного происшествия с мистером Джабезом Уилсоном, можно сказать, что ключевое различие между “ложной” и “истинной” точками зрения на ситуацию состоит в том, в первом случае герой происшествия описывается понятием “рыжий”, а во втором – понятием “хозяин дома”. И первое, и второе описывают факты: Джабез Уилсон, действительно, пламенно-рыжий и, действительно, хозяин дома на Сэкс-Кобург-сквер. Кроме того он – “вдовец”, “франкмасон”, “владелец ссудной кассы” и, как говорит доктор Уотсон, “самый заурядный мелкий лавочник, самодовольный, тупой и медлительный”. Ясно, что его можно описать ещё множеством понятий. В чём же отличие “хозяина дома” от “рыжего”? Это отличие заключается в том, что, на мой взгляд, лучше всего определяется термином “плодотворность”. Использование понятия “рыжий” ни к чему нас не ведёт, точнее, ведёт к такому описанию событий, которое, несмотря на свою фактичность (а у нас нет оснований не верить рассказчику, он описывает то, что действительно происходило), рисует скопление фактов, не складывающееся в какую-то осмысленную картину. Получающаяся картина событий необычна, неестественна, запутана, она не позволяет выяснить какую-либо разумную мотивацию поведения действующих лиц, и кроме того, она, как мы выяснили, внутренне противоречива. Короче говоря, это картина абсурда, хотя и абсурда яркого и забавного. Зачем рыжий Уилсон должен был сидеть по несколько часов в день в конторе и переписывать “Британскую энциклопедию”? Почему за эту бессмысленную деятельность ему платили баснословную зарплату? Почему для этого надо обязательно быть рыжим? Чем Джабез Уилсон оказался лучше всех остальных рыжих и почему выбрали именно его? На все эти вопросы нет никаких разумных ответов. А главное, никакой, даже гипотетический, ответ на них ни к чему не ведёт: они никак не связываются с другими имеющимися у нас данными. Пользуясь понятием “рыжий”, мы обречены бесплодно топтаться в кругу уже известных нам фактов, и любая попытка продвинуться в каком-то направлении заводит нас в тупик.
     Совсем по-другому выглядит эта картина, если в задаваемых вопросах заменить понятие “рыжий” понятием “хозяин дома”. Такая замена и естественно вытекающее из неё предположение, что смысл высокооплачиваемой работы хозяина определенного дома заключается в его отсутствии в своём доме, оказываются исключительно плодотворными: исходя из этой системы понятий, мы можем задавать осмысленные вопросы и получать на них вполне определённые ответы, которые несмотря на некоторую долю гипотетичности в них, всё же дают возможность ставить всё новые и новые вопросы. Появляется возможность движения мысли, некий путь, который куда-то ведёт, пусть ещё неизвестно куда, но он, по крайней мере, выводит нас за пределы уже истоптанного круга вопросов без разумных ответов. По мере нашего продвижения различные факты, бывшие до сих пор несвязанными между собой, становятся обоснованием ответов на наши вытекающие друг из друга вопросы, таким образом, между этими внешне разрозненными, объединёнными чистой случайностью фактами, обнаруживаются связи, отношения “цели” и “средства”, “причины” и “следствия” и т.д. В груде фактов, рассматриваемой с определенной точки зрения (в определенной проекции), начинает вырисовываться осмысленная картина, в которую закономерно складываются факты. В рассказе такая картина складывается из множества уже известных читателю мелких деталей, включающих и фиктивность работы, порученной Джабезу Уилсону, и высокую плату за неё, и особое условие ни в коем случае не покидать место работы в установленные часы, и отсутствие у рыжего хозяина жены, детей, других домочадцев, и наличие у него одного помощника, в котором Холмс узнаёт известного жулика, и согласие этого помощника работать за половинную плату, и его склонность к фотографии, которой он якобы занимается в погребе, и состояние штанов на его коленях, и близость дома Уилсона к определённому банку, в подвалах которого именно сейчас находится крупная сумма наличных денег. Рассказ написан столь мастерски, что значительная часть всех сведений, сообщаемых читателю самым естественным образом, о мистере Джабезе Уилсоне и об обстоятельствах, которые привели его в “Союз рыжих”, оказываются кусочками новой истинной картины событий, проявляющейся только тогда, когда на эти факты смотрят под определённым углом зрения. Сравнение разгадки детектива с мозаикой, которую сыщик складывает из отдельных, внешне малозначительных фактов, давно стало общим местом, но здесь надо ещё раз подчеркнуть, что детали складываются в картину только в одной из множества возможных проекций, и задача сыщика в том, чтобы найти эту проекцию.
     Таким образом, сущностным отличием истинной точки зрения на ситуацию или – что то же самое – использования истинных понятий вместо ложных является их плодотворность, то есть способность быть основой для создания системы вопросов, ответы на которые дают связную, осмысленную картину реальности. При этом основное внимание должно быть уделено не результату, который, возможно, окажется ещё и не таким, как мы предполагали, и неизвестно, решит ли он существующие проблемы и будет ли в каком-то смысле полезным, а тем творческим потенциям, которые приносит использование новых понятий: чем шире круг вопросов, которые возникают вследствие применения нового понятия, чем больше других понятий вовлекается в этот круг, чем больше комбинаций соединения этих понятий, чем более связная картина возникает при этом, чем прочнее и закономернее эти связи, тем больше оснований считать выбранную точку зрения истинной.
     Для более ясного понимания предлагаемого решения проблемы можно воспользоваться геометрической аналогией (которую мы уже частично применяли) и представить систему понятий (“язык”) в виде многомерной системы координат, в которой каждое понятие аналогично координатной оси и которая, будучи “наложенной” на объекты, позволяет воспринимать и описывать их. Соответственно этому, мир для субъекта существует постольку, поскольку он проецируется на оси используемой субъектом системы координат, и такие проекции на оси и на многомерные “гиперплоскости”, образованные несколькими осями координат, представляют собой факты, из которых состоит мир данного субъекта. В этом смысле факты, описываемые словами “рыжий”, “не имеющий жены”, “хозяин дома”, можно рассматривать как проекции объекта, обозначаемого как “Джабез Уилсон”, на соответствующие оси наложенной на него системы координат, а объединение этих фактов (“не имеющий жены рыжий хозяин дома”) – как его проекцию на гиперплоскость, образуемую этими тремя понятийными осями, как сечение объекта этой гиперплоскостью. Возникновение нового понятия увеличивает размерность реальности: из n-мерной она становится n+1-мерной. Поскольку понятия могут быть связаны друг с другом, данная система координат не является “ортогональной” (то есть, рассматриваемые геометрически, не все её оси образуют прямые углы друг с другом), и следовательно, проекция объекта на одну из осей может быть закономерно связана с его проекцией на другие оси. В частности, такая связь обязательно существует между понятиями, одно из которых является производным других, определяющих его (составляющих его “различающую процедуру”), понятий; так, например, проекция объекта на ось “вдовец” связана с его проекциями на оси “мужчина” и “имеющий жену”.
     Исходя из этой аналогии, “ложность” нашей исходной точки зрения (используемого набора понятий; гиперплоскости, на которую проецируются объекты) состоит, как уже неоднократно говорилось, не в том, что проекции объектов на эту гиперплоскость не соответствуют действительности, искажены, а в том, что рассматриваемые в этой проекции объекты не связаны друг с другом, они случайным образом совмещены на этой картинке, в их взаимоотношениях не удаётся уловить никакой закономерности и, следовательно, нельзя сделать каких-то выводов (или хотя бы каких-то разумных предположений), позволяющих выйти за пределы непосредственно воспринимаемого. Если же используемые понятия выбраны удачно, то в проекции на них возникает “истинная” картина объекта, она связна, логична, осмысленна, позволяет обнаружить какие-то закономерности, сделать какие-то выводы. Что очень важно, при изменении проекции в поле зрения появляются новые объекты, которые не проецировались на исходную (“ложную”) систему понятий, но которые тем не менее связаны с рассматриваемым объектом. С новой точки зрения эта связь становится очевидной. Исследуя эти возникшие в поле зрения объекты, задавая по их поводу новые вопросы, мы используем новые понятия, формируя таким образом систему координат, проекция на которую даёт нам “истинную” картину объектов и существующих между ними закономерных взаимосвязей. Так, пока мы смотрим на клиента Шерлока Холмса как на “рыжего”, и пока это понятие играет центральную роль в используемой системе координат, на которую проецируются события, дом, в котором живёт этот “рыжий”, не привлекает никакого внимания и находится на самой периферии рассматриваемой картины, как некий случайно притянутый компонент, и это естественно, поскольку все основные события, связанные с “рыжестью” Джабеза Уилсона, происходят вне его дома. Но как только мы взглянем на этого человека как на “хозяина дома”, понятие “дом” становится одной из центральных осей, вокруг которых формируется новая система координат, и разумеется, сразу же возникают вопросы: что это за дом? где он находится? какие в нём помещения? кто в нём живёт? что это за люди? чем они занимаются? Как мы знаем, именно эти вопросы позволили Холмсу выяснить истину. Значит, “истина” – это комплекс фактов (определенный срез действительности), возникающий вследствие “наложения” на объекты “истинной” системы понятий. При этом истинность связана не столько с конкретным результатом этого процесса, полученным “здесь и теперь”, сколько с самой системой понятий, позволяющей “увидеть невидимую до сих пор сторону вещей”, открыть в их структуре, свойствах, взаимоотношениях с другими вещами нечто существенно новое. Предположим, что построив ту же самую систему понятий и придя к тем же самым умозаключениям, Шерлок Холмс в конечном итоге не обнаружил бы подкопа под банк. Насколько это поколебало бы истинность его гипотезы? Конечно, если проекция рассматриваемой конкретной ситуации на предлагаемую систему координат установила отсутствие подкопа, то нельзя утверждать, что рассматриваемые объекты связаны так, как они могли бы быть связаны в использованной системе понятий, такое утверждение было бы ложным. Но это никак не влияет на истинность самой понятийной конструкции: сконструированная система понятий позволила выяснить, что описываемые данными понятиями вещи могут быть связаны подобным образом, их взаимоотношения логически обоснованы, они базируются на известных свойствах вещей и не противоречат известным нам закономерностям. Следовательно, если даже эта конструкция не реализовалась в рассматриваемом нами случае (и даже вообще никогда не реализовалась), то тем не менее она вполне реальна и при соответствующих обстоятельствах может быть реализована. В этом смысле она столь же истинна, как и в том случае, когда существование подкопа является фактом. Единственное отличие в том, что при наличии подкопа – это “истинное открытие”, а при его отсутствии – “истинное изобретение”. Ранее мы уже говорили, что один и тот же диалектический процесс, рассматриваемый в разных аспектах, может быть понят и как открытие, и как изобретение. В обсуждаемом рассказе так и происходит: сначала истину “изобретают” жулики, а затем, столкнувшись с некоторыми эффектами этого изобретения и заинтересовавшись ими, как любопытным, ранее не наблюдавшимся в действительности феноменом, Шерлок Холмс вновь “открывает” эту же самую истину.
     На протяжении всех этих рассуждений мы не обращались к понятию “полезности” и можем сказать, что “полезность” не является критерием “истины”, истинность наших понятий об объектах не зависит от того, приносит ли нам это понимание какую-то конкретную пользу или нет. Истинный взгляд на ситуацию может быть полезным, но только в том случае, если факты, установленные при использовании новой системы понятий и составляющие истинную картину событий, могут быть каким-либо закономерным образом связаны с тем, что нас интересует, что представляет искомую “пользу”. Чем нас не устраивала исходная (“ложная”) картина событий? Кроме своей неистинности, то есть её бессвязности, разорванности, противоречивости, отсутствия в ней внутренней закономерности, позволяющей как-то осмысленно упорядочить факты и, что называется, “свести концы с концами”, эта картина была непригодна и с точки зрения её полезности для наших практических целей, поскольку имеющиеся в ней факты не позволяли сделать определённых выводов о вещах, интересующих нас в данной ситуации, либо такие выводы оказывались противоречивыми. Пользуясь избранной нами терминологией, можно сказать, что такой взгляд на события бесполезен, так как ответы на интересующие нас вопросы не проецируются на имеющуюся у нас систему координат. Поэтому, стремясь к практической пользе, разумно искать другие проекции действительности, в которых могут оказаться ответы на наши вопросы. При этом истинная проекция, то есть плодотворная система понятий, выявляющая большое количество связей между объектами, устанавливающая закономерные переходы между ними, позволяющая ставить новые вопросы о самых разных вещах, даёт наибольшие шансы на получение полезных результатов. Следовательно, в общем случае поиск истины полезен, а конкретные истины часто несут конкретную пользу. Как сказал один большой ученый о соотношении этих двух сторон человеческой деятельности: “Я не знаю ничего практичнее хорошей теории”.
     Но эти же соображения говорят о том, что полезный результат (конкретная “польза”) не может быть целью при поиске истины, и даже более того: устремляясь в погоню за истиной, следует отбросить все помышления о пользе, как бы на время позабыть о ней, вынести её за скобки и ни в коем случае не пытаться оценивать гипотезы об истинном положении вещей с точки зрения их возможной полезности. Как это ни парадоксально (и “антипрагматично”) не выглядит на первый взгляд, всякая попытка поставить искомую пользу в центр внимания и исходить из неё, как из цели исследования, резко снижает эффективность исследовательской работы и, следовательно, снижает вероятность достижения желаемой пользы. Наука бескорыстна, она не ищет ничьей пользы, и это не случайная её характеристика, связанная с тем, что в ученые идут в основном прекраснодушные и непрактичные чудаки, которые могут написать толстенный труд под названием “Капитал”, но не умеют не только капитал приобрести, но и заработать себе на хлеб с маслом; бескорыстие науки, её принципиальная незаинтересованность в чьей бы то ни было пользе, является способом существования науки, её основным методологическим принципом. Благодаря этому принципу наука столь эффективна и столь полезна. Ученого могут привести в лабораторию самые разные мотивы, среди которых мысли о собственной научной карьере и, возможно, славе, об общественной полезности этого рода деятельности, о его высокой моральной значимости, играют, как правило, не последнюю роль, но обо всём этом ученый может думать только в свободное от работы время. В своей непосредственной профессиональной деятельности, выступая в позиции исследователя, он должен уметь забывать и о своих житейских планах, и о пользе родного отечества, и о больных и страждущих, с нетерпением ждущих, когда же наука победит наконец их ужасный недуг, короче, обо всём том, что может заботить его как человека. Всё это – не его дело как ученого. Дело науки – поиск истины, и поэтому он должен очиститься от всяких мыслей о пользе, и в своей работе быть чистым инструментом чистой науки. В своей профессиональной деятельности детектив имеет ту же самую установку по отношению к действительности, как и ученый: его работа представляет собой исследование действительности (хотя и в особой области), его цель – не поимка преступника (это лишь побочный результат), а постижение истины. (Вероятно, именно поэтому жанр детектива пользуется устойчивой популярностью среди работников науки). Неудивительно, что отношение великого сыщика к конкретным практическим результатам работы совпадает с позицией исследователя: полученными результатами можно, конечно, гордиться, но не масштаб раскрытых преступлений и не количество задержанных опасных преступников определяют суть дела. Шерлок Холмс сам осознаёт и явно декларирует эту позицию “адепта чистой науки”:
     “ – Человек, который любит искусство ради искусства, – заговорил Шерлок Холмс, отбрасывая в сторону страницу с объявлениями из “Дейли телеграф”, – самое большое удовольствие зачастую черпает из наименее значительных и ярких его проявлений. Отрадно отметить, что вы, Уотсон, хорошо усвоили эту истину и при изложении наших скромных подвигов, которые по доброте своей вы решились увековечить и, вынужден констатировать, порой пытаетесь приукрасить, уделяете внимание не столько громким делам и сенсационным процессам, в коих я имел честь принимать участие, сколько случаям самим по себе незначительным, но зато предоставляющим большие возможности для дедуктивного метода мышления и логического синтеза, что особенно меня интересует...
     – Если я прошу отдать должное моему искусству, то это не имеет никакого отношения ко мне лично, оно – вне меня. Преступление – вещь повседневная. Логика – редкая. Именно на логике, а не на преступлении вам и следовало бы сосредоточиться” (“Медные буки”).
     Именно в этой установке один из секретов успеха и побед Шерлока Холмса в соревновании со Скотланд-Ярдом. Ещё раз зададимся вопросом: Почему Лестрейд всегда кажется таким глупым? Ведь он считается хорошим специалистом в своей области, и сам Холмс отзывается о нём, как об одном из самых толковых сыщиков в Скотланд-Ярде. По-видимому, он достаточно эффективно проводит свои расследования, и его уверенность в своих силах – не признак тупого самодовольства, а вполне обоснована получаемыми им результатами. Тем не менее, всякий раз, когда он появляется перед глазами читателя, он не только не добивается успеха (что, вполне понятно, вытекает из требований сюжета), но при этом ещё и крайне глупо выглядит. Я думаю, что в значительной степени это впечатление обусловлено его отношением к цели расследования. В отличие от Холмса, который, выяснив, в чём, собственно, состоит проблема, может полностью “повернуться спиной” к той цели, достижения которой ждут от него окружающие и которая, можно не сомневаться, будет им достигнута (хотя, возможно, и не в том смысле, которого от него ожидают), и не вспоминать о ней практически до самой развязки, Лестрейд всегда целеустремлён, он ни на минуту не выпускает из поля зрения тот результат, который он должен получить в конечном итоге, и все его действия и планы направлены прямо на эту точку. Поэтому в тех случаях, когда прямой путь к этой цели преграждён какими-то обстоятельствами, Лестрейд очень напоминает курицу в известном эксперименте из области зоопсихологии. Эксперимент заключался в том, что испытуемое животное ставили перед заграждением из проволочной сетки, за которым помещали приманку (пищу). Заграждение было непреодолимо для животного, но оно было небольшой длины, так что животное видело его края и легко могло обойти его слева или справа. Большинство исследованных животных – собаки, кошки, лошади, крысы, вороны, – попав в такую экспериментальную ситуацию и быстро убедившись, что заграждение не даёт добраться до видимой через сетку приманки, легко находили обходной путь к желанной пище, и только курица – глупая птица, по народному мнению, – не могла решить эту задачу. Видя приманку, испытуемые куры снова и снова безуспешно пытались проникнуть к ней через заграждение, но устремиться к приманке в обход – то есть идти к цели, удаляясь от неё – они были неспособны. Именно в такой позиции – безуспешно протискивающегося через сетку, пытающегося перелезть через неё или подлезть под неё – мы и видим Лестрейда. Ясно, что вид при этом он имеет довольно глупый, особенно если учесть, что и он сам, и окружающие заслуженно считают его крупным специалистом в том деле, которым он занимается. И причина его “глупости” заключается как раз в том, что он – специалист, то есть человек, который знает все существующие способы решения задач в какой-то профессиональной области. Пользуясь принятой нами терминологией, Лестрейд имеет на вооружении несколько выработанных криминалистикой стандартных систем координат, на которые он проецирует обстоятельства расследуемого дела, обнаруживая в большинстве случаев в одной из этих проекций связь между получаемыми фактами и интересующими его вопросами, которые, естественно, являются важнейшими осями используемых им систем координат. Применяемые Лестрейдом способы действий и системы понятий стандартны, они выработаны многолетней практикой и соответствуют наиболее часто встречающимся схемам преступлений. Поэтому, если рассматривать деятельность Лестрейда в целом, то окажется, что он работает очень эффективно, и в тех случаях, когда раскрытие преступления поддаётся одному из стандартных методов, он, как это можно подозревать, обставит любого Шерлока Холмса. Но мы не видим Лестрейда в минуты его успеха. Повинуясь законам жанра, он появляется перед нашими глазами лишь тогда, когда расследуемый случай оказывается нестандартным и не поддаётся решению уже испытанными методами, именно это и демонстрируют читателю безуспешные действия Лестрейда. Фактически, он терпит крах потому, что занимается не своим делом: эти случаи таковы, что для решения возникающих проблем требуется не специалист, а исследователь – человек другой профессии с другой методологией поиска. Но поскольку без дополнительного изучения отличить стандартный случай от нестандартного нельзя, Лестрейд действует по известному ему алгоритму и с обычной уверенностью устремляется к видимой ему цели, не ожидая здесь никаких особенных препятствий. Так как читателю ясно, что прямой путь к цели непроходим, то, чем активнее действует Лестрейд, тем глупее он выглядит.
     Холмс, который исходно занимает свою профессиональную позицию, – позицию исследователя, – не тратит время на проработку известных криминалистических схем; ещё до расследования он убеждён, что их применение в данном случае бесперспективно (в этом он всегда оказывается прав, и это одна из базовых условностей детективного жанра). Если бы он пришёл к противоположному выводу, он просто отказался бы от участия в этом деле, посчитав его банальным, а потому находящимся вне сферы его профессиональных интересов.
     Действуя как исследователь и начиная работу с самого первого предварительного ознакомления с обстоятельствами дела (уяснения исходного “здесь и теперь”, как-то очерчивающего контуры расследуемого преступления и связанные с этим задачи расследования), он, конечно, вынужден обращать особое внимание на прагматические цели расследования (на желаемый “полезный результат”), чтобы как-то – хотя бы элементарно и приблизительно – понять, в чём состоит дело, но сразу же после этого подготовительного этапа, приступая к собственно исследованию, он отвлекается от “пользы” и пускается на поиски “чистой истины”, не ограничиваемой никакими ценностными ориентирами. В его позиции это рационально и представляет наиболее эффективный путь достижения истины, а следовательно, наиболее вероятное достижение искомой “пользы”. Действительно, держаться цели расследования имеет смысл тогда, когда известны связи, соединяющие эту цель с определенными фактами, обнаруживаемыми в известных нам проекциях действительности. В этих случаях отклонение от конкретных конечных целей означает отвлечение внимания на посторонние, не имеющие отношения к делу, несущественные детали, что ведёт к снижению эффективности расследования. Можно уверенно говорить о несущественности этих деталей, поскольку существенно то, что связано с конечной целью, и заранее известно, какие факты и каким образом могут быть с нею связаны. Поэтому со своей точки зрения специалиста Лестрейд прав, когда посмеивается над дилетантскими, как ему кажется, увлечениями и “фантазиями” Шерлока Холмса. Но в тех случаях, когда стандартные решения непригодны, попытки исходить из “пользы” равносильны введению в задачу дополнительного условия, требующего, чтобы искомая “гиперплоскость” (на которую проецируется “истина”) непременно проходила через “пользу”. Такое условие лишь неоправданно усложняет задачу и резко ограничивает возможности исследователя при выборе различных вариантов решений. На практике такое “цепляние за пользу” ведёт к сужению мыслительного поля, на котором ведутся поиски, и к тому, что, вращаясь в пределах этого уже истоптанного круга, мысль постоянно скатывается в избитую колею банальных способов решения задачи, которые в данном случае заводят в тупик. Поэтому Холмс отворачивается от пользы, лишает пользу и связанные с нею понятия привилегированного положения в системе координат. Он знает, что существенными окажутся не те факты, которые сейчас связаны с пользой связями, уже известными нам по опыту, а те, которые станут существенной частью будущей истинной проекции реальности. Следовательно, любой факт может оказаться существенным и с него может начаться построение будущей системы координат. И только после того, как истинная система понятий будет построена, можно будет поставить вопрос о соотношении “истины” и “пользы”, о практической ценности найденной истины.
     Таким образом, “истинными” мы называем такие понятия (или точнее, такие системы понятий), в проекции которых реальность (наш Мир) предстаёт как закономерное упорядоченное целое, состоящее из многочисленных частей (вещей, событий, ситуаций), так взаимосвязанных и взаимообусловленных, что исходя из наличия или отсутствия одних фактов, можно делать логически обоснованные и непротиворечивые выводы о других фактах, благодаря чему картина реальности оказывается осмысленной, познаваемой и в какой-то степени предсказуемой. Например, использование неистинной системы понятий ведёт к тому, что рассматриваемый участок реальности (некоторое “здесь и теперь”, на которое обращено внимание субъекта) представляет собой хаотическое скопление огромного числа атомов разных химических элементов, относительно которого можно только сказать, что это “нечто” – материальный объект (объекты), но в котором отсутствуют какие-то закономерности, проявляющиеся в числе различных атомов, их расположении и т.п., в этом смысле объединение этих атомов здесь и теперь случайно. И это – не субъективное ложное мнение о реальности, а действительно сущее, сама реальность, часть мира, в котором реально живёт и действует субъект. Если же субъект пользуется истинной системой понятий, то это “здесь и теперь” есть для него шахматная доска с разыгранным на ней ферзевым гамбитом или книга “Весь Шерлок Холмс”, в которой описаны обсуждаемые нами приключения знаменитого сыщика. Я специально беру эти примеры, в которых рассматриваемое “нечто” является и материальным предметом, состоящим из атомов, расположение и состав которых однако не случайны, а вполне закономерны и понятны, и некоторой нематериальной сущностью, основные свойства и определения которой находятся вне физического пространства, в измерениях реальности, “перпендикулярных” осям физической трехмерной системы координат. Взгляд на это “нечто” как на скопление атомов неистинен, потому что даже физическая структура его при этом бессвязна, беспорядочна, случайна, а истинный взгляд на него как на книгу заменяет случайность закономерностью и вносит порядок в расположение и состав атомов, не говоря уже о закономерностях “нефизического” бытия книги. Ещё раз подчеркну: в рассматриваемом нами значении, “истинность” – характеристика реальности, а не мнения о ней. Мнения истинны, когда они совпадают с реальностью; реальность истинна, когда она закономерна, осмысленна, логична, упорядочена, неслучайна. Истинность реальности свидетельствует об истинности понятий, формирующих эту реальность. Субъект свободен в выборе понятий, но некоторые системы понятий оказываются продуктивными (= истинными) и формируют истинную реальность, а некоторые оказываются неспособными к этому и должны быть отброшены как ложные.
     Рассматривая проблему “истины”, мы пользовались детективом как хорошей моделью реальности, поскольку в большинстве обсуждаемых нами аспектов проблемы существует близкая аналогия между детективом и жизнью. Но в одном отношении (его можно назвать “онтологическим аспектом истины”) “истина в детективе” принципиально отличается от “истины в жизни”: именно в том, что в детективе новая истина служит пониманию Мира, а в жизни – творению Мира. Это объясняется различными значениями термина “новый”, используемыми в этих случаях. Когда мы говорили о том, что сыщик находит новую систему понятий, дающую истинную картину событий, её новизна заключается в том, что данные понятия ещё не применялись в конкретной ситуации расследования, но эти понятия не были изобретены сыщиком, они давно существовали в языке. Следовательно, в мире обладателей этого языка (к которым относятся и Холмс, и Уотсон, и читатель детектива) существовали те измерения (оси координат), в которых проецируется истинная картина событий. Тогда можно сказать, что этот истинный аспект событий объективно существовал, а то, что он был не виден нам, характеризует не мир, а наше субъективное знание о нём. О том, что эта новизна относится к субъекту, а не к миру (мир – какой был, такой и остался), говорит и то, что другие субъекты (например, преступник) могут знать эту истину до того и независимо от того, как её находит сыщик. Если же мы говорим о возникновении нового понятия в жизни, мы имеем в виду, что данного понятия в языке до этих пор не было, и следовательно, после его появления в мире обладателей этого языка появилось новое измерение. Всё, что происходит в этом измерении, до сих пор просто не существовало – ни как “бытие”, ни как “небытие”, – более того, оно никак не влияло на вещи, бывшие в мире, и стало взаимодействовать с ними только после своего появления, то есть после образования нового понятия. Как бы парадоксально это ни звучало, но при появлении в языке нового понятия в реальности, как бы “из ничего”, появляется множество реальных вещей, связанных реальными взаимодействиями с другими вещами мира, и если предположить, что такое понятие будет отброшено, как неистинное, и исчезнет из языка, то вместе с этим из реальности исчезнут и все эти вещи и их влияние на другие вещи; нельзя даже сказать, что они перестанут существовать и перейдут в небытие, поскольку в “определённом небытии” их тоже не будет: они как бы растают в “ничто”, превратятся в фантом, в иллюзию, в обман чувств.
     Я попытаюсь пояснить смысл того, о чём я здесь говорю, на следующем примере. В мире биологических объектов (в биосфере, охватывающей все живые существа) не существует такого фактора как ионизирующее излучение. Это в нашем человеческом мире излучение рентгеновской трубки действует на клетки опухоли или вызывает лучевую болезнь у кролика, для самих клеток или для организма в целом излучение не существует и никак на них не действует. Это явно следует из того, что никакие живые организмы ни на молекулярном, ни на клеточном, ни на организменном уровне не имеют (по крайней мере, насколько это известно современной биологии) каких-либо структур, способных специфически реагировать на ионизирующее излучение, аналогично тому, как специфические пигменты (хлорофилл, родопсин) на молекулярном уровне или сетчатка глаза на организменном уровне реагируют на электромагнитное излучение в определенном диапазоне длин волн (видимый свет). Конечно, проникающая радиация воздействует на молекулы, входящие в состав клеток и живых организмов, что приводит к появлению свободных радикалов, изменениям в структуре мембран, белков, мутациям генов, но все эти события происходят и при действии многих других физических и химических факторов, не имеющих с излучением ничего общего, кроме одинакового влияния на вышеописанные процессы. Поэтому, глядя на ситуацию с точки зрения биологической системы как субъекта восприятия и деятельности, можно сказать, что на биологическом уровне существуют только эффекты, такие, например, как скорость мутационного процесса, которая специфически регистрируется и регулируется с помощью разнообразных биологических механизмов. Но в той степени, в которой скорость возникновения мутаций не зависит от действия регистрируемых и регулируемых биологической системой параметров, её изменения могут рассматриваться либо как самопроизвольные (спонтанные), то есть как внутренняя характеристика самого мутационного процесса, либо как результат действия какой-то никак не определяемой внешней (по отношению к биологической системе) причины, в которой не только нельзя вычленить что-то похожее на “радиацию” (у “биологического субъекта” нет никаких способов это сделать), но и нет никаких оснований для предположения о чём-либо подобном. Вследствие этого, единственное с чем сталкивается живое существо “в своём мире” это факт, что скорость возникновения “спонтанных” мутаций может быть различной в разные периоды времени. С более абстрактной точки зрения этот факт (в ряду других подобных фактов) является специфическим выражением общей закономерности, заключающейся в том, что противостоящая субъекту реальность устроена определённым образом и что мир “принудительно” таков, каков он есть. Поэтому жизнь в процессе эволюции вырабатывает различные механизмы адаптации к изменениям скорости мутационного процесса и разнообразные способы его регуляции, но не имеет никаких специфических механизмов адаптации к проникающей радиации, которая для биологических систем реально не существует.
     Из описанного выше понимания “истины вообще” следуют некоторые утверждения, которые верны для каждой конкретной истины.
     “Истина относительна”. Когда мы говорим, что некая картина событий (система понятий, теория и т.п.) истинна, мы – по смыслу употребляемого понятия – всегда имеем в виду соотношение этой картины событий с другой картиной событий, которая в этом отношении признаётся ложной. Истина (ложь) всегда характеризует переход (действительно совершаемый или хотя бы воображаемый) от одной системы понятий к другой. Так, если кто-то утверждает: “Такова истинная картина Бородинской битвы”, то смысл его утверждения заключается в том, что другие существующие или существовавшие описания этой битвы являются, по его мнению, ложными по сравнению с этим описанием и что данное описание не может в настоящий момент быть существенно улучшено (заменено более истинным). Если же он, напротив, утверждает, что данное описание ложно, то он либо имеет в виду существование какого-то другого – истинного – описания, либо высказывает пожелание создать такое описание.
     “Истина исторична”. Это следует из предыдущего утверждения и является как бы его приложением к истории. То, что для нас сегодня является ложным, когда-то (или для каких-то групп людей, народов) не только считалось истинным, но и было истинным (по сравнению с ещё более ранними - ложными - понятиями).
     “Истина конкретна”. Новая истинная система понятий, даже если она является расширением исходной системы и как бы “вбирает в себя” её истинность, тем не менее всегда что-то теряет из содержания старой (ложной) системы. Этот несводимый к новой системе “остаток” (та часть реальности, которая не имеет проекции в новой системе) беден содержанием и малозначим по сравнению с преимуществами новой системы – иначе она не была бы истинной по отношению к ставшей ложной системе. Но после перехода к новому взгляду и его упрочению в качестве истинного, этот остаток представляет собой новые – по отношению к существующим – измерения мира, и следовательно, в определённом контексте, при определённых обстоятельствах он (и содержащая его система понятий, ранее отброшенных как ложные) могут оказаться более продуктивными по сравнению с вытеснившей их системой, и тогда то, что было ложным, станет в данном контексте истинным и даже может стать источником развития новых более истинных понятий. Поэтому “истинность” и “ложность” могут меняться местами в зависимости от конкретной ситуации. Вывод, который мы уже делали, рассматривая отношения между “ложной сущностью” (“видимостью”) и “истинной сущностью”.
     “Истина – это процесс”. Основным определяющим признаком “истины” является её плодотворность, внутренне присущая истине способность быть источником развития, в процессе которого “творится” мир (какая-то его часть, аспект, некоторые измерения мира) и из “хаоса” рождается законосообразный и осмысленный “космос”. Если это так, то “истина познаётся по плодам её”, и назвать какое-либо понятие “истинным” равносильно утверждению о том, что его применение и применение выводимых из него и связанных с ним понятий даёт “истинные картины действительности”. Следовательно, признание понятия “истинным” опирается на уже полученные результаты его применения и на нашу уверенность (всегда более или менее гипотетичную) в хороших результатах дальнейшего применения. Если на последующих этапах результаты окажутся неудовлетворительными, то это будет означать, что использованное понятие только “казалось истинным”, а на самом деле ложно. Поэтому использование некой истины в качестве “уже известной нам истины” является одновременно и процессом постоянного подтверждения её действительной истинности.
     Отталкиваясь от термина “плодотворность”, можно провести следующую – “растительную” – аналогию. Понятие можно представить как ветвь, растущую из ствола общего дерева понятий, как отросток понятий, прямо и опосредованно участвующих в его определении (образующих его “различающую процедуру”). Вначале эта молодая веточка может и не давать плодов, но она должна быть способна к росту и развитию; в этот период уверенность в её плодоносности (истинности) основывается только на предсказаниях (истина в этом смысле – это истина проекта, её основные характеристики – смелость, неожиданность, захватывающие дух перспективы) и подтверждается какими-то косвенными признаками: скоростью роста, обилием “почек”, из которых будут развиваться новые отростки и т.п. Затем эта ветка даёт многочисленные побеги, ветвится и наконец даёт плоды (каждый плод = истина как результат). Это конституирует ветвь как “плодоносную ветвь”, а истину как “действительную истину”. Но это только один из этапов (хотя и очень важный) бесконечного процесса становления истины. Если после этого вновь отрастающие от ветви побеги засохнут или окажутся бесплодными, то о ветви в целом нельзя будет говорить как о плодоносной. То же самое можно сказать и о понятии: если на каком-то этапе развития “отрасли знаний” (= “отросток”), в основе системы понятий которой лежит рассматриваемое нами понятие, произрастающие из неё новые понятия (схемы восприятия и действия, любые мысленные конструкции и орудия) перестают подтверждать конкретными повседневными результатами свою творческую мощь и преимущества (по сравнению с понятийными схемами, растущими на другой основе) в деле “понимания = освоения = творения” Мира, вся эта отрасль, а следовательно, и понятия, лежащие в основе её и её составляющие, теряют свою истинность и в дальнейшем рассматриваются как тупик познания, хотя это и не исключает возможного “оживления” этих понятий в будущем и возрождения их плодотворности на новом этапе.
     Кроме того, рассматривая “плодотворность” понятий, акцент можно сделать не на “плодах”, а на их “творении”, то есть на постоянном появлении всё новых и новых плодов. Истинно лишь то, что обещает развитие и действительно развивается. Поэтому ветвь плодоносна не только потому, что она дает плоды, но и потому, что она питает рост новых ответвлений, которые дадут плоды когда-то в будущем; и чем толще и разветвлённее ветвь, чем больше производных понятий растёт из основного исходного понятия, чем больше число продуктивных “гиперплоскостей”, в которых оно или его производные входят на правах основных осей координат, тем незаменимее это понятие для формирования действительности и тем оно “истиннее”. Когда понятие разрослось в обширнейшую теорию и продолжает прирастать всё новыми отраслями, подразделами и приложениями, истинность его непоколебима. Даже если отдельные ответвления этой разросшейся системы понятий теряют свою плодотворность и становятся ложными, их ложность говорит только о том, что истинное понятие было в данном случае неправильно использовано (ложной оказывается веточка, а не основная ветвь, от которой она отходит). Поэтому успешно развивающаяся теория не может быть опровергнута никакими единичными конкретными фактами, она остаётся истинной, даже если её применение в какой-то конкретной области ведёт к абсурдным выводам и внутренней несогласованности. Общая – сделанная на основании всех применений данной системы понятий – оценка её плодотворности не позволяет отбросить её как “ложную”, и исходя из этого, либо устанавливается неприменимость теории в конкретной предметной области, либо вводятся новые допущения и понятия, с помощью которых восстанавливается согласованность и применимость теории в этом случае.
     Другая ситуация складывается, если система понятий, имеющих общую основу (исходные понятия), перестает развиваться. Хотя эта система и не теряет своей истинности сразу же после прекращения роста и какое-то (иногда очень длительное время) сохраняет свой статус “истины” за счёт достигаемых с её помощью конкретных результатов (плодов), все же конечная её судьба неизбежна: она заглушается и вытесняется из своей области разветвлениями, происходящими из других понятий, и постепенно теряет свое влияние, а следовательно, и истинность. Поскольку, в отличие от используемого для аналогии дерева, “веточки” понятий “срастаются” друг с другом, чтобы произвести новые производные понятия, “дерево понятий” образует некий “синцитий” (то есть связную сеть понятий, в которой каждый отросток получает “питание” из нескольких различных ответвлений). Надо сказать, что количество таких “сращений” служит важным признаком плодотворности понятия, и способность генерировать новые понятия в комбинации с уже существующими из самых различных предметных областей является, по-видимому, наилучшим показателем будущей продуктивности и универсальности новообразованного понятия. Поэтому, если одна из ветвей “творчески ослабевает”, “засыхает”, то её жизнеспособные ответвления начинают получать питание через существующие и вновь образующиеся сращения и, таким образом, превращаются в ответвления других исходных понятий, а то, что было когда-то их истоком и основой, становится их производными веточками. Это значит, что понятие, сохраняя почти тот же объём и название (термин), меняет своё значение (различающую процедуру; сущность), поскольку теперь оно определяется через другие исходные понятия, а следовательно, его судьба связывается с другой “истиной”. Такие перевороты происходят в системах понятий постоянно, и их следы можно обнаружить в языке как противоречие между этимологией слова (происхождением слова; его “внутренней формой”, по терминологии А.А. Потебни) и его современным значением. Так, например, русское слово “трава” по своему происхождению означает “то, что едят”, “еда”, “корм”. Из этого видно, что понятие, обозначаемое термином “трава”, появилось как ответвление системы понятий, центральное место в которой занимали понятия, связанные с пищей, съедобностью, голодом и насыщением и т.п. Сегодня значение слова “трава” определяется (в словаре Ожегова) как “небольшое растение с тонким зеленым стеблем, не принадлежащее к деревьям и кустарникам”. Таким образом, произошло переопределение значения термина и теперь соответствующее ему новое понятие является производным от “ботанических”, а не “пищевых” основных понятий. Сущность вещей, называемых словом “трава”, радикально изменилась – указывая пальцем на вроде бы тот же самый предмет и произнося то же слово “трава”, наш современник говорит о совершенно другой вещи, нежели наш далёкий предок. То, что было когда-то сутью, стало лишь одним из свойств и утеряло свое центральное положение в системе понятий, потому что в большинстве контекстов взгляд на эти вещи с точки зрения их съедобности и отношения к пище перестал быть плодотворным.
     Внимательный читатель, вероятно, уже заметил, что в предыдущем изложении использовалось как бы два подхода к определению понятия “истина”. Первый – исходный и принимаемый без какой-либо аргументации, как неотвергаемое требование здравого смысла, – определял истину как соответствие фактам (реальности). Второй, к которому мы продвигались довольно сложным и извилистым путём, описывает истину как характеристику системы понятий, используемых субъектом, и одновременно как характеристику реальности, формируемой этими понятиями. Эти две характеристики связаны взаимно однозначным соответствием, как процесс и его результат: истинная система понятий ведёт к истинной реальности, а истинность реальности подтверждает истинность понятий. При этом по отношению к системе понятий истина проявляет себя как плодотворность (характеристика истины как процесса), а по отношению к реальности – как логичность, связность, закономерность, осмысленность (характеристика истины как результата).
     Оба эти определения “истины” независимы друг от друга. Оба они кажутся верными и формально не противоречат друг другу, но ни первый не является следствием второго, ни второй не может быть выведен из первого, по крайней мере неясно, как осуществить такой вывод. С другой стороны, одновременное наличие двух определений одного термина не может не беспокоить – элементарные правила логики требуют, чтобы разные понятия обозначались разными терминами, иначе неизбежна путаница, ведущая к логическим ошибкам. Поэтому надо либо свести эти внешне независимые определения к одному, либо использовать для одного из этих понятий какой-то новый термин. Ясно, что первый путь предпочтительнее, поскольку совпадает с общепринятым словоупотреблением – во всех ситуациях, где мы используем то одно, то другое понятие “истины”, язык подсказывает нам употребить один и тот же термин, а именно “истина”. А это – если мы правильно говорим на данном языке – свидетельствует о том, что субъект языка (народ, человечество) считает два эти определения выводимыми друг из друга или сводимыми к какому-то одному общему определению и, по-видимому, имеет для этого основания.
     Понять, что фактичность есть в определенном смысле плодотворность и наоборот, можно, ответив на следующий вопрос: “Почему некоторые понятия оказываются плодотворными и ведут к истинной реальности, а другие – формально неотличимые от них – оказываются ложными?” Чтобы ответить на этот – принципиальный для понимания проблемы – вопрос, обратимся к испытанному нами способу и рассмотрим конкретную детективную ситуацию, в которой действует Шерлок Холмс. Попытаемся выяснить, что в уже разобранной нами ситуации из рассказа “Союз рыжих” обеспечивает плодотворность и истинность понятию “хозяин дома”? Чем оно отличается от других понятий, которые, в принципе, можно было бы использовать? При чтении рассказа на видимой читателю (и Холмсу) сцене разворачивается действо, называемое “Союз рыжих”. Оно настолько странно и немотивированно, что вызывает обоснованные подозрения о наличии каких-то скрытых мотивов, действующих за пределами видимой нам сцены. Что же в это время происходит за кулисами и составляет истинную сущность видимого? Когда мы глядим на сцену, всё, что мы видим, существует как объекты нашего мира, и их существование зависит от используемой нами системы понятий: факт их существования и формы, в которых они существуют, в этом смысле порождаются нами как субъектом. Но с другой стороны, то, что в нашем опыте (в нашей действительности) представляется объектом, взятое “изнутри”, одновременно является независимым субъектом со своим собственным миром, который формируется его системой понятий. Если наша система понятий и система понятий этого субъекта не совпадают, то его (субъекта) действия могут определяться вещами, фактами и связями, важными в его мире, но в нашем мире просто не существующими, как не существует радиация для биологических систем. Естественно, что в таком случае его действия предстают в нашем мире как ничем не обусловленные, беспорядочные, случайные. Поэтому, если мы хотим понять истинную сущность ситуации, в которой действует объект, мы должны стать на точку зрения объекта, то есть использовать такую же (или, по крайней мере, сходную) систему понятий, какую использует этот объект, будучи независимым субъектом. Так как режиссером и закулисным двигателем всех происходящих в рассказе событий является известный нам жулик, и поскольку в его мире сущностью мистера Джабеза Уилсона является понятие “хозяин дома”, то применение только этого понятия образует “гиперплоскость”, в которой разыгрываются истинные события и в которой они предстают в упорядоченном и осмысленном виде. Это методологическое правило, требующее, для того чтобы понять логику и смысл действий кого-то, попытаться встать на его собственную точку зрения и взглянуть на ситуацию его глазами, вполне банально в отношении людей – объектов, за которыми обычно признаётся право быть самостоятельными субъектами. Но это же правило может и должно быть распространено и на такие абстрактные субъекты, как например, “церковь”, “народ”, “русская литература”, “Наташа Ростова” и т.п.; на все живые существа, которые хотя и не имеют языка в человеческом смысле, но, безусловно, каждое из этих существ имеет какую-то систему представлений, систему вопросов и ответов, с помощью которых оно “общается” с объектами своего собственного мира и адаптируется к ним; более того, это правило применимо к любым объектам – все они, будучи объектами нашего мира, одновременно являются независимыми субъектами в их собственном мире.
     Конечно, вещи (я имею в виду простые вещи “физического мира”: воду, камень, стул, соль и т.п.) не мыслят и не обладают языком и понятиями. Но если, как мы это делаем, усматривать суть понятия в том, что оно является вопросом, с которым субъект обращается к своему окружению (к некоторому конкретному “здесь и теперь”), то любое взаимодействие вещей можно – вполне осмысленно – трактовать как процесс, аналогичный “диалогу между вещами”, в котором вещь выступает как субъект, задающий некий вопрос другой – взаимодействующей с ним – вещи и получающий от неё ответ, конституирующий её как определённый объект (определённое наличное бытие) для первой вещи; в то же время этот же процесс взаимодействия (но как бы рассматриваемый в обратной перспективе) формирует первую вещь как объект в мире второй вещи, являющейся с этой точки зрения субъектом. Важно, что в этом процессе план, в котором происходит взаимодействие и “диалог” вещей, образует определённую ось координат в собственном мире этих вещей, то есть играет ту же роль, что и понятие в нашем мире. Так, вода, взаимодействуя с куском сахара, как бы задаёт ему вопрос: “Растворим ли ты?” – на который сахар, растворяясь, даёт “положительный ответ”, поэтому с точки зрения воды сахар существует и существует как нечто “растворимое”, но не существует как “белое” или “сладкое”, поскольку не взаимодействует с водой в этих планах (соответственно, в мире воды нет таких координат). Во взаимодействии воды с камнем ответ на тот же вопрос будет отрицательным – камень есть “нерастворимое”, а при взаимодействии воды с пучком света ответа не будет никакого – координата “растворимость” не имеет отношения к их взаимодействию, которое идёт в другой плоскости, поэтому не только ответа, но и вопроса не будет, он как бы останется непроизнесённым. В то же время, взаимодействуя с солнечным светом сахар есть “белое”, а не “растворимое”, поскольку взаимодействие со светом другого типа, нежели взаимодействие с водой, и они не могут быть спроецированы на одну и ту же ось координат.
     Таким образом, мир можно рассматривать как параллельно существующее множество миров (систем координат), формируемых бесконечным числом субъектов; наш человеческий мир составляет лишь подмножество в этом бесконечном числе миров; наборы координат, образующие разнородные миры, в общем случае никак не соотносимы друг с другом, но всё же они и не полностью независимы друг от друга, миры эти частично пересекаются, проецируются друг на друга, имеют некоторые общие координаты, в противном случае вещи просто не могли бы взаимодействовать. Поэтому любое “здесь и теперь” как-то структурировано до того и независимо от того, с какой системой координат мы к нему подходим, вещи обладают какими-то свойствами (соответственно координатам, по которым они взаимодействуют с другими вещами), они вступают между собой в какие-то связи и отношения, образуют какие-то устойчивые комплексы, группируются в пространстве, закономерно изменяются, складываются в организмы и механизмы и т.д. Проецируя это уже структурированное “здесь и теперь” на нашу систему координат, мы можем пользоваться любыми понятиями, но их плодотворность, а следовательно, и связность, законосообразность, предсказуемость нашего мира, будут в значительной степени зависеть от того, насколько наши координаты будут схожи с координатами, определяемыми взаимодействием вещей (или насколько велики будут проекции нашей системы координат и систем “вещных” координат друг на друга). Так, мы можем поделить живущих в доме животных на “желтых”, “серых”, “чёрных” и “пегих” и, наблюдая за ними, изучать их свойства, повадки, взаимоотношения и т.п. При этом мы получим какие-то знания, выявим какие-то закономерности, но общая картина получится очень расплывчатая и запутанная, не позволяющая сделать определённые и однозначные выводы о свойствах изучаемых объектов, и нам останется утешать себя тем, что реальность очень сложна, но с этим ничего не поделаешь, такова она фактически. В то же время разделение этих животных на “кошек”, “собак” и “канареек” будет намного более плодотворным и позволит не только получить ясную и определенную картину этих объектов, включающую множество фактически истинных суждений типа: “Все кошки любят молоко” или “Все канарейки могут летать”, но и на её основе создать новые понятия, ведущие к дальнейшему более дифференцированному изучению этих животных. Понятно, что плодотворность именно такого расчленения всех животных на три группы объясняется тем, что все кошки живут практически в одном мире, имея свою “кошачью” систему координат и, тем самым, вычленяя себя из всех других животных (в отличие от “кошек”, выделенный нами класс “серых” не имеет общей системы координат, используемой всеми его представителями). Поэтому наши понятия плодотворны (и истинны) тогда, когда с их помощью мы выделяем объекты по их собственным “естественным” границам.
     Древнекитайский философ Чжуанцзы высказал эту же истину две с лишним тысячи лет назад, сделав это со старинной витиеватостью, но наглядно и точно:
     “Повар царя Прекрасномилостивого принялся разделывать тушу быка. Каждый взмах руки и наклон плеча, каждый шаг ноги и сгибание колена сопровождались треском отделяемой от кости кожи, стуком ножа. Работа шла в чётком ритме, точно танец “В тутовой роще” или “Цзин шоу”.
     – Ах, как прекрасно! Как совершенно твое мастерство! – воскликнул Прекрасномилостивый.
     Опустив нож, повар сказал:
     – Я, ваш слуга, привержен пути более, чем своему мастерству! Когда я, ваш слуга, стал впервые разделывать быка, то видел лишь тушу, а через три года перестал замечать животное как единое целое. Теперь же я не смотрю на него, а понимаю его разумом, не воспринимаю его органами чувств, а действую лишь разумом. Следуя за естественными волокнами, режу сочленения, прохожу в полости, никогда не рублю то, что слишком твердо, – центральные жилы и связки, а тем более – большие кости.
     Хороший повар режет, а поэтому меняет нож раз в год. Посредственный повар рубит, а поэтому меняет нож раз в месяц. Ножу вашего слуги ныне девятнадцать лет, я разделал им много тысяч бычьих туш, а лезвие у него словно только что заострено на точильном камне.
     Между сочленениями есть щели, а острие ножа не имеет утолщения. Когда вводишь в щель тонкое лезвие, места, где погулять ножу, находится с избытком. Поэтому и через девятнадцать лет его лезвие словно только что заострено на точильном камне”18.
     В этом отрывке взгляды Чжуанцзы на процесс познания даны в виде целостного, слитного образа, но мы можем выделить в описании этого процесса три интересующих нас аспекта:
     во-первых, философ подчёркивает инструментальный характер понятий, что выражается в самом выборе использованной метафоры – понятие уподобляется ножу (инструменту, орудию труда), а процесс познания описывается как производственный процесс, как целенаправленная обработка объекта с помощью специального инструментария;
     во-вторых, истинность познания связывается с тем, что употребляемая система понятий (способ расчленения объекта) не навязывается познаваемому объекту извне, а следует за всеми изгибами “естественных сочленений” объекта, пытаясь, по возможности точно, воспроизвести структуру, присущую самому объекту (рассматриваемому как бы изнутри, с позиции вещи как субъекта опыта); именно умением находить “естественные границы” между частями, на которые разделен объект “в своём собственном внутреннем опыте”, и отличается искусный мастер своего дела от посредственного ремесленника;
     в-третьих, эффективность (практичность, полезность) понятий является следствием их истинности, но в то же время она служит основанием для утверждения их истинности – царский повар потому так быстро и эффективно работает, что он имеет истинные понятия о строении бычьей туши, а наше убеждение в истинности его понятий основывается на сравнении результатов его работы с работой других поваров, обладающих, по-видимому, худшими понятиями.
     После всех этих рассуждений можно сделать вывод: объединение двух – ранее рассматриваемых как независимые – способов определения “истины” (“истина как фактичность” и “истина как плодотворность”) возможно, если принять в качестве исходного утверждение “истина – это соответствие действительности”. С одной стороны, из него прямо следует (почти совпадая с ним), что “истина – это соответствие фактам” или “истинное мнение – это мнение, соответствующее фактам”, а с другой стороны, истинность понятий, если рассматривать их как мнения (то есть как нечто, что мы можем изменять по собственному произволу), основывается на соответствии понятий особо понимаемой “действительности” (кавычки употреблены, чтобы подчеркнуть, что здесь этот термин означает не обычную действительность, понимаемую феноменально, как набор фактов – понятия не могут не соответствовать этой действительности, поскольку она сама порождается этими понятиями – в данном случае речь идёт о до- и внепонятийной действительности, существующей как “вещной” мир, как действительность “с точки зрения объекта”). Как мы уже выяснили, единственным доступным нам признаком такого соответствия между “понятиями” и “вещами” является плодотворность понятий, поэтому “плодотворность” = “соответствие действительности”. Кроме того, такой взгляд на “истину” позволяет и обратную процедуру, а именно, позволяет “фактичность” рассматривать как вариант “плодотворности”. Действительно, если мы, пользуясь сконструированными нами понятиями, приходим к утверждению каких-либо фактов и получаем определённые ответы на наши вопросы, то это значит, что мы вступаем в какое-то взаимодействие с вещами, что координаты “их миров” и координаты нашего мира проецируются друг на друг (эти проекции не равны нулю). Следовательно, наши понятия в данном случае достаточно плодотворны, по крайней мере по сравнению с теми случаями, когда наши понятия неприложимы к данному “здесь и теперь” и не ведут к установлению фактов. Так, например, по отношению к звукам понятие “синий” является неплодотворным, про конкретный звук нельзя сказать, что он “синий”, но про него нельзя сказать и того, что он “не синий”, то есть применение здесь этого понятия не ведёт ни к каким фактам. Отсюда: утверждение, соответствующее фактам, истинно, потому что наличие в опыте твердо установленных фактов свидетельствует об определённой (хотя бы и минимальной) плодотворности (= истинности) употребляемых понятий.
     Чтобы избежать неверного истолкования изложенных здесь взглядов на проблему “истины”, я считаю необходимым дополнить вышесказанное следующими двумя замечаниями:
     1. Не следует понимать “соответствие понятий действительности” как полное совпадение между ними или как нечто аналогичное отражению предмета в зеркале. Наши понятия, конечно, “отражают” объекты, но этот процесс скорее аналогичен тому, как перемещение стрелки на шкале амперметра “отражает” измеряемую этим прибором силу тока, чем зеркальному отражению зрительного образа. Мы знаем, что понятие “кислый” (различающая процедура которого основана на вкусовом ощущении) истинно и соответствует наличию в растворе большого количества свободных ионов водорода (точнее, низкой величине pH этого раствора), но в химии величина pH определяется с помощью совершенно других процедур, причём “химически кислый” раствор может не вызывать ощущения “кислого” на вкус. Это значит, что свойство вещества, “отражаемое” понятием “кислый”, проецируется на две различные координаты нашего опыта (соответствует двум разным понятиям), и следовательно, обе они, будучи истинными, не могут совпадать с “вещной” координатой, хотя и “отражают” её. Это же можно выразить, воспользовавшись аналогией между понятиями и орудиями труда (инструментами): в пиле имеется некоторая информация о дереве (свойства пилы отражают свойства дерева), а некоторые аспекты устройства ведра отражают свойства воды, но при этом ведро в целом так же непохоже на воду, как и на дерево.
     2. Когда мы говорим, что плодотворность (= истинность) наших понятий в конечном счёте обусловлена их соответствием “вещам” (действительности), не надо ограничивать круг этих “вещей” только “физическим”, “существующим независимо от нас” миром – это утверждение справедливо для любых фактически данных объектов, и в этом отношении нет никакой границы между объектами, которым мы приписываем независимое от нас существование, и объектами, созданными нашим воображением. Так, например, игра в шахматы не существовала бы, не будь людей, которые придумали её и в неё играют. Но после того, как появились шахматные фигуры (рассматриваемые не как кусочки дерева, а как системы ходов на шахматной доске, которые может делать та или иная фигура: конь – это фигура, которая ходит “буквой Г”), они имеют тот же статус, что и любые другие вещи, – у них есть определённые свойства, они вступают в некие взаимодействия друг с другом в игре и т.д. Поэтому наши понятия, используемые при игре в шахматы, будут только тогда истинны и плодотворны для понимания того, что происходит на шахматной доске, когда они будут соответствовать действительным (“вещным”) координатам мира шахмат. Из этого следует интересный и важный вывод: любой шаг в образовании понятий ведёт к вычленению из окружающего тех или иных объектов, конституирует их существование в Мире как определённых вещей, но этим самым обусловливаются и “границы и структура внутреннего мира” этих вещей, а следовательно, в какой-то степени предопределяются и те понятия, которые окажутся истинными при описании свойств этих вещей. В свою очередь, эти вычленяемые новыми понятиями свойства становятся определёнными существующими в Мире “вещами”, обусловливая истинность или неистинность понятий, возникающих позднее. Поэтому мир, в котором живёт субъект, в той или иной степени зависит от того, с каких исходных понятий (координат) началось развитие существующей системы понятий и, соответственно, каким был путь, пройденный этим миром в процессе своего становления. Так, мир современного человека до сих пор во многом опирается на те базовые координаты (существующие как фундаментальные категории, оформляющие любой опыт), которые он унаследовал от своих животных предков и которые “вмонтированы” в биологический субстрат человека, в его организм (как устройство зрительного, слухового и других анализаторов, способы обработки информации, безусловные рефлексы, эмоциональные реакции и т.п.). По-видимому, эта “животная компонента”, послужившая фундаментом для построения человеческого мира, никогда полностью не исчезнет (по крайней мере, пока человечество будет состоять из индивидуумов “из плоти и крови”), хотя мир рода Человек постоянно расширяется и структура его постоянно “перестраивается изнутри”.
     В заключение, подытожим результаты, полученные нами при анализе процесса решения детективной загадки, используя детектив как адекватную модель реальности, в которой действует познающий субъект.
     В истории философии, основные этапы развития которой повторял наш анализ, исходной точкой была совпадающая с обыденным здравым смыслом “наивно реалистическая” установка, покоящаяся на абсолютной убежденности в том, что существует независимая от воли и мыслей человека действительность, с которой нужно сообразовывать свои понятия, если хочешь в ней разобраться и пользоваться ею. Такая догматическая точка зрения сильна тем, что стоит на прочном фундаменте человеческой практики, и в этом смысле она неопровержима (какой бы позиции не придерживался человек в теории, в своей практической деятельности, в простейших жизненных делах он невольно исходит из этой установки), но при попытках философов оформить её в виде стройной теоретической системы взглядов она оказалась в этом плане фактически несостоятельной. Поэтому история европейской философии в значительной мере представляет собой обоснованную критику такой “стихийно материалистической” идеологии, выявление логических противоречий и тупиков, в которые заводит развитие её принципов и положений, а также поиск разумных альтернатив теоретически неприемлемому “материализму”. Длительное развитие такой “идеалистической линии” в философии завершилось созданием гегелевской системы. Позиция Гегеля прямо противоположна “наивному” воззрению на мир и является его отрицанием: не существует и не может существовать никакой действительности до возникновения системы понятий; не понятия “отражают” вещи, а напротив, вещи являются “отражением”, “тенью”, “инобытием” понятий. Несмотря на внешнюю парадоксальность и фантастичность такого взгляда на мир, он позволяет убедительнейшим образом разрешить множество вопросов, совершенно неразрешимых с исходной позитивной точки зрения, следующей здравому смыслу и естественному, трезвому взгляду на вещи.
     “Материализм” здравого смысла и “идеализм” гегелевской системы можно рассматривать как антиномию, как “тезис” и “антитезис”, формулирующие реальное противоречие: с одной стороны, теория неопровержимо доказывает, что используемые субъектом понятия определяют объекты, вне и до понятий объектов быть не может; с другой стороны, ежедневная человеческая практика исходит из того, что объекты существуют независимо от понятий и до них, а всякая попытка субъекта навязать миру свои понятия оказывается практически несостоятельной. Как мы знаем, если есть одновременно истинные “тезис” и “антитезис”, необходимо должно появиться учение, являющееся их “синтезом” и снимающее противоречие между ними. Возникновение такого “синтеза” связано с именем Карла Маркса. В соответствии с диалектической схемой развития философская позиция Маркса “отрицает” основной тезис гегелевской системы, представляя собой очередной “переворот” в философии. По словам самого Маркса: “У Гегеля диалектика стоит на голове. Надо её поставить на ноги, чтобы вскрыть под мистической оболочкой рациональное зерно”19. Таким образом, философия завершает круг, начавшийся с сомнения в очевидном – в самостоятельном существовании вещей. После того, как круг замкнулся, очевидные истины обыденного здравого смысла вновь обретают обоснованность в разуме, а существовавшее в течение многих веков противоречие между теоретическими философскими взглядами и практически разумным поведением людей снимается: теория доказывает разумность существующей практики, а практика подтверждает действительную мощь теоретических построений.
     В некотором смысле это изменение позиции означает возврат к старой “материалистической” точке зрения: вещи существуют до и помимо наших понятий о них, “Материя первична, а сознание вторично”, но с другой стороны, принципиальная новизна позиции Маркса заключается в том, что она снимает противоречие, существовавшее между старым “материализмом” и старым “идеализмом”. В определённом отношении “материализм” Маркса более “идеалистичен”, придаёт большую роль идеям, нежели “абсолютный идеализм” Гегеля. Это хорошо видно, если рассмотреть отношение двух философов к возможностям идейного творчества.
     Согласно Гегелю, “Абсолютная идея”, сотворив Мир, полностью развернула свои потенции, и никаких реальных возможностей для изменения в Мире нет; любые идеи, возникающие в мозгах философов, либо совпадают с категориями, описывающими сущее, либо представляют собой произвольные мнения, заблуждения, результаты капризной игры ума, не имеющие под собой действительного основания. (Как в известном историческом анекдоте об исламском полководце, который повелел сжечь огромнейшую библиотеку, якобы сказав: “Либо идеи, содержащиеся в этих книгах, есть в Коране, тогда эти книги просто излишни, либо этих идей в Коране нет, и, следовательно, они ложны, тогда эти книги и вовсе никуда не годятся”). Следовательно, в сегодняшнем мире идеи не имеют реальной силы – какие бы идеи не приходили нам в голову, они ничего не могут изменить в устройстве нашего мира. “Что разумно, то действительно [то есть уже действительно – Н.В.]; и что действительно, то разумно”20. И это не частное мнение господина Гегеля, это логический вывод из его системы “абсолютного идеализма”.
     В то же время широко известна знаменитая фраза Маркса, которая заключает его “Тезисы о Фейербахе”, написанные в 1845 году: “Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его”21. Несмотря на знаменитость этого суждения и его очень частое цитирование в “марксистской” литературе, смысл его и его значение для понимания философии Маркса (которую не надо путать с “марксизмом”), на мой взгляд, совершенно не поняты. Обычно её истолковывают как призыв к прямому участию мыслителей в общественных преобразованиях и политической борьбе за переустройство мира на разумной основе. Хватит, дескать, вам отсиживаться в своих кабинетах, размышляя о несовершенстве бытия, если вы, господа философы, выяснили, что хорошо, а что плохо, то надо не сидеть, а действовать, убирая из жизни всё неразумное и внедряя в неё то, что вы считаете разумным. Может быть, Маркс так и думал, но если он хотел сказать именно это, то остаётся непонятным, почему изменение мира он считал делом философов. Ведь, если мыслитель, выйдя из своего кабинета, начинает заниматься какой-то практической деятельностью, он действует как политик или руководитель производства, или вождь, или в качестве кого угодно, но не в качестве философа, дело которого мыслить теоретически.
     Я думаю, истинный смысл этого тезиса состоит в следующем: До Гегеля основной задачей философов было выяснение того, как устроен мир, при этом они пользовались уже существующими понятиями и категориями, выясняя их роль и значение в познании мира и, если можно так выразиться, в “функционировании” мира, в мироустройстве. На протяжении этого процесса, естественно, возникали новые понятия, но их возникновение не было результатом осознанной деятельности философов, как и в дофилософский период они являлись продуктом стихийного творчества рода Человек, плодами исторического процесса. После того, как в гегелевской философской системе определяющая роль понятий в формировании человеческого мира была осознана, философы могут и должны сделать следующий шаг и перейти к осознанному конструированию новых истинных понятий, а следовательно, к творчеству новых измерений действительности, к осознанному созданию нового мира силой своих философских идей. Такова, по-моему, истинная мысль Маркса.
     Именно эту, поставленную Марксом перед мыслителями задачу и решает Шерлок Холмс в своей повседневной деятельности – по-видимому, даже не зная о призывах великого философа и о всей мировоззренческой глубине стоящих перед ним проблем, – решает чисто практически и весьма успешно.
     Может быть, это – главное, что обеспечило Шерлоку Холмсу неизменную любовь и уважение миллионов читателей. Не вникая, опять же, ни в какие философские проблемы, читатели интуитивно чувствуют: великий сыщик велик не только тем, что обладает исключительным умом и блестящим талантом, но и тем, что он тратит эти отпущенные ему Богом способности на замечательное и очень нужное всем людям дело. Люди обращаются за помощью к Холмсу тогда, когда мир, в котором они до этого жили, даёт трещину и становится непригодным для нормальной жизни, они смутно надеются, что вмешательство сыщика сможет что-то исправить. Но чем же он может им помочь? Как правило, он не сильнее своих клиентов, не богаче их, не занимает высоких постов и не имеет могущественных покровителей – короче говоря, его практическое влияние на окружающий мир ничем не отличается от влияния тех, кто приходит к нему в трудную минуту. Единственное, в чём он превосходит обычных людей, – это сила его мысли, его разум. И именно это преимущество, реализуемое, казалось бы, только в области теории, позволяет Холмсу практически изменять мир силой своей мысли. Пусть это чудо сотворения нового мира происходит всего лишь на самом маленьком участке действительности, тем не менее: начиная новое дело, Шерлок Холмс обнаруживает абсурдный, беззаконный, угрожающий человеку и разрушающий всякую человеческую надежду мир (это – не субъективное мнение, это – факт; такова действительность, в которой живут люди, обратившиеся за помощью, хотя они сами не всегда осознают этот факт во всей его полноте), после того, как Холмс выполнит свою задачу, этот кусочек действительности реально превращается в другой мир – разумный, справедливый и дающий возможность жить, может быть, не слишком счастливой, но осмысленной человеческой жизнью.
    
    
     10. Ценность диалектики как метода
    
     В последней главе этой книги я хочу рассмотреть один небольшой, но практически важный вопрос: зачем нужна диалектика? что может дать осознанное представление о сути диалектической логики человеку, который не является философом и занимается решением каких-то конкретных задач, далёких от философских абстракций?
     При этом речь не идёт о мировоззренческой ценности диалектики. Разумеется, понимать в чём состоит один из главных результатов многовекового развития философской мысли и иметь правильное представление о сущности Мира, в котором мы живём, не только доставляет интеллектуальное удовольствие, но и часто оказывается надёжным ориентиром, позволяющим занимать уверенную и разумно обоснованную позицию во многих жизненно важных вопросах. Диалектика, рассматриваемая как система взглядов, как определенная философская теория, является одновременно и онтологией (учением о сущности Мира, о самых общих принципах его строения), и гносеологией (учением о познании), которые в прежней философии рассматривались как отдельные, относительно независимые философские дисциплины. Они сливаются в одно нераздельное целое, поскольку в диалектике выясняется, что познание мира и его построение – это один и тот же процесс, но рассматриваемый в различных аспектах. Ясное понимание сущности этого процесса, безусловно, важно для любого исследователя или для человека, пытающегося оценить значимость и обоснованность каких-либо рациональных аргументов.
     Но здесь дело касается другого момента, а именно ценности диалектики как метода. Действительно ли исследователь, овладевший диалектической логикой, как способом мышления, как определённой схемой рассуждения, имеет больше шансов успешно решать какие-либо конкретные задачи, нежели человек этим способом не пользующийся?
     Можно сказать, что диалектический метод является скорее методом изложения какой-либо истины, чем методом, служащим её обнаружению – и такое суждение выглядит вполне справедливым. Диалектический подход к выяснению истины заключается в целенаправленном поиске и обнаружении противоречий в существующей картине действительности, выявив противоречие и убедившись в истинности тезиса и антитезиса, диалектика требует снятия противоречия, достигаемого сменой системы понятий. Но этот “диалектический алгоритм”, описывающий последовательность действий при решении задачи, оказывается разорванным в самом существенном моменте: он ничего не говорит о том, к какой системе понятий следует перейти, чтобы осуществить снятие противоречия, и о том, как это сделать. На деле, это не даёт никакой информации о том, как же всё-таки приступить к решению задачи, которая не поддаётся разрешению стандартными, опробованными методами. Более того, специально подчёркивается, что решаемые с помощью диалектики задачи имеют только нешаблонные, творческие решения, и следовательно, существует принципиальная невозможность заранее указать способ, которым они могут быть решены (иначе для их решения достаточно было бы воспользоваться тривиальными рассудочными методами, не привлекая диалектики). Короче говоря, рецепт сводится к тому, что для решения задачи нужно сделать то-то и то-то, а потом хорошенько подумать и постараться найти подходящее решение. Но такое рассуждение выводит непосредственный процесс поиска решения за пределы метода, новая система понятий возникает как результат перебора каких-то нащупываемых с помощью интуиции вариантов, проб и ошибок, озарения или чего угодно ещё, но ничего специфически диалектического здесь нет, точно так же нащупываются новые плодотворные понятия и без предварительного поиска и формулирования противоречий в исходной картине действительности. Можно уверенно сказать, что большинство новых понятий (как в науке, так и в обыденной жизни) возникают в непосредственно позитивной форме – как тезис, а не как синтез, снимающий противоречие, поскольку эти противоречия, если даже они потенциально и существовали, никем не замечались и не фиксировались. Тогда получается, что само по себе обнаружение противоречия (необходимый признак диалектического метода) не гарантирует решения и не ведёт к нему, и тогда единственным смыслом диалектики оказывается эффектное представление результата, который если достигается, то независимым от диалектики путём. Следовательно, диалектика, может быть, необходима для детектива, поскольку диалектически оформленная загадка придаёт сюжету напряженность, блеск и увлекательность, но при решении реальных задач траты сил на формулирование проблемы в виде диалектического противоречия излишни и бесполезны.
     Однако, этот внешне убедительный вывод противоречит поведению великого сыщика и нашей (читательской) интуитивной уверенности в том, что он в этом случае поступает правильно. Мы уже многократно сталкивались с примерами того, что Шерлок Холмс осознанно ищет противоречия и, более того, он уверен, что отсутствие в деле противоречивости – каких-либо странностей, несообразностей, “зацепок”, приводящих в недоумение деталей – существенно затрудняет расследование.
     И, как всегда, Холмс оказывается прав, а наши предыдущие рассуждения бьют мимо цели, поскольку предполагают возможную полезность диалектики не в том, в чём она на самом деле состоит. Действительно, диалектика ничем не может помочь в непосредственном решении конкретной задачи, но её полезность заключается в том, что она помогает изменить условия задачи. Вначале проблема, стоящая перед исследователем, формулируется как необходимость найти нечто (найти определенный угол зрения), позволяющее выяснить истинную картину происходящего, то есть как задача настолько неопределённая и расплывчатая, что это выглядит скорее не задачей (дано: то-то и то-то, требуется выяснить: то-то и то-то), а неким благим пожеланием сделать что-нибудь, чтобы проблема исчезла. После же того, как среди исходного множества фактов обнаруживаются факты, истинные, но вступающие в противоречие друг с другом, задача становится узко ограниченной (в её условия входит лишь небольшое количество фактов и соответствующих им понятий) и вполне определённой. Проблема превращается в головоломку. Теперь для её решения требуется лишь определенное остроумие, находящее способ совместить несовместимое (плюс, может быть, полфунта табаку). На этом этапе диалектика помочь ничем не может, сыщик сам должен найти точку зрения на предмет, решающий головоломку, но к этому времени диалектика уже сделала самое главное, что требовалось для разрешения проблемы в целом, – она помогла найти место, где следует прилагать усилия и остроумие. Метафорически выражаясь, явление (= исходная картина событий) обладает собственной достоверностью и убедительностью наличного бытия, оно предстаёт перед нами как гладкая, однородная в своей фактичности, поверхность бытия, как гладкая скорлупа ореха, скрывающая в себе, как мы предполагаем, некоторое сущностное “ядро”, но непроницаемая для нас. У нас просто нет оснований выделить что-либо из “явленного нам” и разоблачить его как “видимость” – у нас “не за что зацепиться”. Обнаружение противоречия в фактах и становится такой необходимой нам “зацепкой”, “шероховатостью”, оно образует “трещину в скорлупе”, “разлом” в поверхности бытия, через который мы – если окажемся достаточно сообразительными и если нам повезёт – можем добраться до сущности исследуемой ситуации, до её “внутренней истины”. Диалектический метод исследования осознанно нацелен на выявление противоречий, поскольку считает противоречие указанием на тот участок реальности, где логика наших понятий обнаруживает свою неполную согласованность с “логикой вещей”, в этом участке имеется “перерыв”, “прореха” в фактичности, здесь факты как бы “аннигилируют”, уничтожая друг друга. “Заполнить” эту “прореху в бытии” новыми фактами, возникающими в результате появления новых понятий, – значит перейти к новой истине о нашем мире, и этим обусловлена ценность диалектики как метода.
    
    
     Послесловие
    
     Приступая к этому послесловию, я основываюсь на логически безупречном выводе: читатель дочитал книгу до последних страниц, следовательно, эта книга его заинтересовала, или он, по крайней мере, заинтересовался обсуждаемыми в книге проблемами.
     Поэтому я хочу порекомендовать читателю несколько книг, которые, по моему мнению, стоит прочесть. Идеи, составляющие содержание этих книг, тесно связаны с обсуждавшимися нами вопросами, но я не касался их в своём тексте, потому что это могло слишком далеко увести в сторону либо от детектива, либо от диалектики.
    
     К сожалению, на русском языке практически нет серьёзной литературы о поэтике детектива, об истории развития этого жанра и т.д. Единственная, известная мне, книга этого рода:
     - Кестхейи Т. Анатомия детектива. – Будапешт, 1989; книга эклектичная и не особенно интересная, поскольку автор, похоже, не имеет собственного мнения по поводу того, что такое детектив и чем он интересен; тем не менее в книге довольно много фактических данных о детективе и есть библиография зарубежных литературоведческих работ по проблемам детективного жанра.
     Кроме того полезным источником текстов о детективном жанре может быть книга
     - Как сделать детектив. – М., 1990; в ней собраны переводы статей и отрывки из книг самых разных зарубежных авторов, писавших о детективе; несмотря на то, что далеко не все собранные здесь материалы верно описывают сущность детектива и историю его развития, всё же на сегодняшний день это наиболее представительное собрание текстов на данную тему.
     Наиболее интересными текстами о детективе на русском языке мне кажутся эссе Честертона и статья Чапека:
     - Честертон Г.К. В защиту “дешевого чтива”. Шерлок Холмс. Как пишется детективный рассказ. // Честертон Г. К. Писатель в газете (Художественная публицистика). – М., 1984
     - Чапек К. Холмсиана, или О детективных романах. // Чапек К. Собрание сочинений в 7 томах. Т.7. – М., 1977. – С. 318-334
     Также интересны книги:
     - Карр Дж.Д. Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Пирсон Х. Конан Дойл. Его жизнь и творчество. – М.,1989.
     - Приключения Великого Детектива Шерлока Холмса. Т.1 и 2. –Свердловск, 1990-1992; сборник самых разнообразных связанных с Шерлоком Холмсом материалов, изданный Уральским Холмсианским обществом (составитель А.Е. Шабуров).
     - Тугушева М. Под знаком четырех. О судьбе произведений Эдгара По, Артура Конан Дойла, Агаты Кристи, Жоржа Сименона. – М., 1991.
    
     Что касается диалектики, то всерьёз разобраться в её проблемах можно, только обратившись к текстам её творцов – от Платона до Маркса, а это, разумеется, большая и длительная работа. Для того же читателя, который интересуется этими вопросами непрофессионально, порекомендовать, вообще говоря, и нечего. Существует бесчисленное множество книг и статей, в названиях которых есть слова “диалектика” или “диалектический”, но поскольку они написаны в русле “марксистской философии” или даже “марксизма-ленинизма”, то чтение их может скорее запутать читателя, чем прояснить ему действительный смысл диалектики. Это связано с тем, что аутентичная философия Маркса при превращении её в “марксизм”, возникший как особое идеологическое течение, уже с самого начала (уже с Энгельса) была истолкована в позитивистском духе; при этом были сохранены “формулы” Маркса, но смысл их был неосознанно заменён на другой; мысль Маркса была сведена до уровня понимания, доступного его “последователям”. Естественно, такое “возвращение к материалистическому мировоззрению” привело не только к утере результатов развития диалектики, которые были достигнуты Марксом, но и к утрате того, что сделал Гегель.
     Фактически, “марксизм” – это идейное течение из догегелевской (а может, и докантовской) философской эпохи. Поэтому бессмысленно разбираться в диалектике по “марксистской” литературе, хотя это, конечно, не означает, что у отдельных авторов марксистского толка нельзя найти интересных и плодотворных мыслей по самым различным вопросам. Из всех текстов такого рода наиболее пригодной для знакомства с кругом связанных с диалектикой проблем мне кажется книга:
     - Ильенков Э.В. Диалектическая логика. – М., 1974; автор не только талантливый, но и (что очень важно в данном контексте) честный исследователь, действительно старающийся разобраться в предмете.
     Кроме того, я хочу посоветовать прочитать книги, которые мне самому очень нравятся и которые, хотя и не посвящены “диалектике” как особому разделу философии, тем не менее помогают многое понять в реальном процессе творческого мышления, а следовательно, и в диалектике:
     - Альтшуллер Г.С. Алгоритм изобретения. – М.1973; одна из многочисленных книг этого автора – создателя уникальной Теории решения изобретательских задач (ТРИЗ); описана творческая роль противоречия в изобретательской деятельности; приведена масса примеров конкретных изобретений, суть которых заключается в “снятии” исходно неразрешимого противоречия; замечательно описан процесс изобретения – как диалектика в действии.
     - Лакатос И. Доказательства и опровержения. – М., 1967; на примере истории доказательства одной из теорем стереометрии о многогранниках (при этом уровень изложения доступен всем знающим школьную математику) убедительнейше показано, что даже в математике, где термины определяют идеальные объекты с “математической точностью”, границы понятий не могут быть заданы абсолютно точно и постоянно изменяются с развитием раздела математики, в котором определены эти понятия.
     - Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. – М., 1980; замечательная книга, описывающая возникновение и упрочение “истинных” научных теорий и убедительно критикующая позитивистские взгляды на проблемы научного познания.