Часть первая. ДРУЗЬЯ ПО НЕСЧАСТЬЮ
    
    
    
    
     Что же делать нечисти?
     Нечисть нынче не в чести.
     Лешим, ведьмам, бирючам -
     Воля только по ночам.
     Коли нечисть - значит тать:
     Век свободы не видать!
     Хочешь – вой, а хочешь – пой;
     Скрылся месяц за горой.
     Затянуло небеса,
     Ночь - хоть выколи глаза.
     Кто-то в омут, кто-то в лес;
     Ну а я в трубу залез.
     Говорят: ты - домовой,
     Значит, пострашнее вой.
     Выл отец, и выла мать,
     Не хочу детей пугать...
    
     Грустная песенка Малютки Цмока
    
    
     Глава 1. ИЗГНАННИКИ
    
     Однажды летним днем, когда солнце пылающим колесом выкатилось в зенит, и его лучи проникли даже в самую глухую чащобу Запредельного леса, на тропе, едва приметной между могучими вековыми дубами, стоящими почти вплотную друг к другу, как ратники в едином строю на поле битвы, в звенящей полуденной тишине раздался негромкий треск. Сразу вслед за тем тишина воцарилась вновь. Могло бы показаться, что под тяжестью белки или тетерева, а то и сама по себе от старости хрустнула ветка, если бы через какое-то время не послышались осторожные крадущееся шаги.
     На тропу тенью скользнула фигура, одетая как обычно одевались торки-лошадники. Длинный, в замысловатых узорах халат, подбитый куньим мехом, был перехвачен по тонкой талии широким поясом из темно-коричневой тщательно выделанной кожи с тяжелыми серебряными украшениями в виде диковинных животных: птиц с человечьими лицами, лошадьми о трех головах, волков с рыбьими хвостами и прочим небывалым зверьем.
     Под халатом у торка были широкие шелковые шаровары изумрудного цвета, заправленные в мягкие сапожки, вышитые разноцветным бисером, и с острыми, загнутыми вверх носками. На голове у него - дорогая кунья шапка с двумя пушистыми лисьими хвостами, нашитыми по бокам. Один был черно-бурый, другой – ярко-рыжий. На всем его великолепном облачении лежал толстый слой серой дорожной пыли. И точно такой же покрывал лицо торка.
     Но ни пыль, ни усталость не могли скрыть его молодости. Торк был почти что мальчик.
     Тем не менее, вооружен он был как взрослый воин: кривая сабля в золотых с драгоценными камнями ножнах висела у него на левом боку; тяжелая булава, ощетинившаяся, как еж, - у правого бедра; поверх халата крест-накрест одеты причудливо изогнутый лук и колчан с ярко оперенными, длинными стрелами; круглый щит, обтянутый бычьей кожей, надежно защищал левую руку и, наконец, длинное копье с острым наконечником, на которое он изредка опирался другой рукой, как на посох.
     Видно было, что он уже не первый день в пути. И хотя он устал, и нес на себе тяжелое вооружение, да еще двигался с опаской, походка у него была легкой, можно сказать, танцующей, что было совсем не свойственно торкам-лошадникам, которые, сойдя с седла, обычно чувствовали себя, как рыба, выброшенная на сушу. Молодой же торк крался по лесу так изящно, как будто лисы, хвосты которых красовались у него на шапке, были ближайшими его родственниками.
     Появление одинокого торка в Запредельном лесу было само по себе событием из ряда вон выходящим. Торки, а особенно торки-лошадники, вообще никогда и нигде не появлялись в одиночку, а уж тем более - в Пределах. Они и к границам их решались приближаться лишь несметным войском, либо под покровом особо темной ночи совершали небольшим отрядом молниеносный набег и, похватав впопыхах все, что плохо лежит, так же поспешно убирались восвояси.
     Восточные торки, жившие на Полуденном Сходе неподалеку от границ Предела, в мрачных подземельях гор Чаромора, которые щетинистым, как спина змея Елеафама, хребтом пересекали весь Хорутан с юга на север и доходили до самого Донара, круто обрываясь своими отрогами в Великую Реку Супять, терпеть не могли торков-лошадников, совсем недавно появившихся невесть откуда на своих косматых, низкорослых и злых, как дикие оборотни Некара, жеребцах.
     Торки-лошадники ни в чем не уступали своим лошадям: были так же злы и дики, и родства своего с живущими под землей не признавали. Не признавали они и священных богов предков. Не приносили щедрых даров хозяйке гор Ульфиле. Они не боялись злых горных духов - гарциков, и не верили, что те могут покарать любого строптивого торка, превратив его в камень. И только сплав золота и крови ближайшего родственника, изготовленный в момент затмения солнца, способен вернуть обращенному в камень его тело и бессмертную душу.
     Они смеялись над поклонением подземных торков камням. И даже перед Конем-камнем не желали склонить своих буйных голов. Одно время, правда, они, как и все торки, искали горюч-камень Алатырь, под которым, из рассказов стариков известно, сокрыта сила могучая, и той силе конца нет. Но с тех пор, как у них объявился Сухман-богатырь, и они в трехдневной битве одолели краснобородых воинов Донара, обложив после того Донар невиданной доселе тяжелой данью, они поиски Алатыря забросили.
     Оружие им ковали горные карлики-цверги, с которыми подземные торки многие века жили бок о бок, но дружбы никогда не водили. Цверги были коварны, мстительны и непредсказуемы, как ядовитые змеи, которые могут ужалить в самый неожиданный момент. Несмотря на свой маленький рост, они были вызывающе высокомерны, так как считали себя в родстве с грозовыми карликами, обитающими в Дождевом мире, откуда все они родом. Они верили, что после смерти возвращаются в Асгард - страну своих небесных предков.
     Поэтому цверги не боялись смерти, для них она была лишь началом счастливой дороги, где они вновь встретятся со своими родными и близкими, живущими пред светлыми очами мудрого Эля - творца огня и воды. Во время грозы они говорили, что это их предки разговаривают с ними, а в их горнах горит огонь от небесных молний, а сталь свежевыкованных клинков они остужали лишь в дождевой воде.
     Кроме того, цверги обладали исключительно сварливым и склочным характером, бесконечные дрязги, которые они затевали по самому незначительному поводу, отвадило от них в конце концов всех соседей. Так они и жили обособленно, как в осином Гнезде, пакостя исподтишка.
     Их терпели только потому, что они были непревзойденными мастерами-оружейниками. Их сабли с одинаковой легкостью рубили железо и камень, причем на клинке не оставалось ни малейшей зазубринки. Говорили, что их старейшины знают заговор для металлов, который как величайшая тайна передается из поколения в поколение цвергов. А если же страшную тайну заговора узнает кто-то из посторонних, то рано или поздно погибнет, потому что только цверг может владеть ею. На всех же остальных она налагает проклятье. На него и на весь его род - до седьмого колена.
     Но когда объявились в долинах Хорутана и Донара, переплыв на конях Израй-реку и переправив на плотах свое имущество, торки-лошадники, они быстро нашли с цвергами общий язык, и те стали частыми и желанными гостями в их шумных, пестрых становищах, которые они сами называли Гнездами. В Гнезде, как правило, было не менее пяти сотен взрослых воинов, не считая женщин, детей, старух, стариков, собак и, конечно же, лошадей.
     Все это пестрое, шумное месиво круглые сутки, не прекращая ни на секунду, бродило, как хмельная брага, и кипело, как чан пахучего мясного варева, густо приправленного острыми специями. На свежий взгляд там царил такой хаос, как в первый день творения. Ссоры, крики, грубые голоса воинов, визг женщин и детей, лай собак, ржание лошадей, звон оружия.
     Но, приглядевшись, как следует, сторонний наблюдатель вскорости понимал, что за невероятным на первый взгляд сумбуром царят железный порядок и дисциплина.
     Каждый знал свое дело и свое место в строю. Ни разу не было, чтобы враг застал торков-лошадников врасплох. Несмотря на кажущуюся беспечность и безалаберность, во время своих кочевий в поисках новых пастбищ для лошадей, стоило им развернуть свои кибитки и шатры на новом месте, как тут же весь лагерь Гнезда как бы опоясывался сетью скрытых от глаз тайных дозоров. Торки-лошадники, как никто, умели, покинув седло, мгновенно исчезать из поля зрения врага, как будто уходили в землю, подобно червям.
     Управлял Гнездом Жаж-мудрый. При нем был Знич-воин, который командовал всадниками во время битвы или набега. У каждой сотни воинов - свой Гар. А десятками распоряжались Зуды.
     Зуд-воин имел один рыжий лисий хвост на шапке, Гар - два рыжих хвоста, а Знич-воин - один хвост рыжий, другой – черно-бурый. На поле битвы, где все Гнезда были равны, верховная власть переходила к Великому Сифриду, у которого на шапке было сразу три черно-бурых лисьих хвоста. За ослушание любого из начальников в Гнезде карали смертью.
     И хорутане, и жители Донара, и подземные торки, и даже цверги гадали: откуда пришли торки-лошадники? Многие сходились на том, что родиной их был Нахтмар, некогда несметно богатый и всесильный, но несколько столетий тому назад пришедший в полное запустение. Его сейчас стали называть Страной Минувших Веков.
     Созданный в давние времена светлой богиней Фреей прекрасный мир, где эльфы выстроили звонкие и прозрачные, как весенняя капель, дворцы царства Вырей и взожгли священный огонь, был поначалу отделен от всего остального мира Стеклянными горами и находился, как рассказывают старики, по ту сторону облаков.
     Но однажды Бог-громовник Перун погнал стадо своих белых коров не в ту сторону, и они смешались с черными. Черные быки бросились на белых и от столкновения их золотых рогов высеклись искры, которые обратились в золотых змей. Змеи пали на Стеклянные горы и раскололи их пополам. И с тех пор царство Вырей перестало быть неприступным. Сначала туда пришли хвыги, а за ними - розынки, ятвяги и мындалы.
     А эльфы ушли из своих звонких и прозрачных дворцов. И пришлые стали разводить в них скотину. Только в руках чистого душой огонь горит ярко, и золотой священный огонь, когда-то подаренный эльфам Фреей, стал постепенно угасать. А вместе с ним и жизнь Вырея. И переименовали его тогда в царство Нахтмар. И водворилось в нем зло, бесплодие и неправда. И плакала Фрея над царством своим золотыми слезами.
     И пали они на земли Нахтмара и на воды его. И стали находить хвыги и ятвяги желтые камни на полях своих, а мындалы и розынки - в прибрежном песке Студеного моря. Особенно много их было на берегах Буй-острова, который лежал, как рассказывают, на самой его середине, и куда раньше по весне прилетала птица Гамаюн.
     Из-за чего приближаться к острову боялись, и камни долгое время лежали нетронутыми. Но потом, когда и туда добралось запустение, птица прилетать перестала. Тогда дошла очередь и до камней. Налетел, набежал пришлый люд и выгреб слезы богини подчистую.
     Потому что почти у каждого торка-лошадника был амулет с таким камнем, а также были они и в украшениях женщин, и на рукоятях и ножнах сабель, то все решили, что они покинули Нахтмар, превратившийся к тому времени почти в пустыню, в поисках новых пастбищ. Торки-лошадники на все вопросы, впрямую поставленные, отвечали холодным молчанием, а от хитрых и окольных уклонялись не менее холодно.
     Так место их прежнего проживания и осталось для всех загадкой.
     Безусловно, загадкой являлось и то, как нынче один из этого, неведомо откуда взявшегося племени оказался на глухой тропинке Запредельного леса. Ведь торки-лошадники даже в разведку не ходили в одиночку. Судя же по лисьим хвостам на его шапке, он, несмотря на свою крайнюю молодость, занимал очень высокое положение среди своих соплеменников.
     Он Знич - лучший воин Гнезда, под его командой находилось, по меньшей мере, пятьсот конных воинов. Над ним был лишь Жаж-мудрец, да на поле битвы - Главный Сифрид. Что делать ему тут: пешему, усталому, покрытому пылью и страдающему от жары, голода и жажды?
     Еще одна загадка.
     Но от торков-лошадников никто ничего хорошего не ждал, так что можно было предположить, что оказался он тут не с добрыми намерениями. Вел он себя соответственно своему неожиданному появлению. Бросалось в глаза, что все чувства у него напряжены до предела. Тут ведь ему неоткуда было ждать помощи, зато каждое мгновение он мог появиться коварный враг.
     Неудивительно, что, когда его чуткое ухо уловило какие-то странные звуки, едва слышно доносившиеся из чащи, он буквально на полмгновения замер на месте и тут же там, где он только что стоял, образовалось пустота, как будто он растаял в воздухе. Вернее, могло показаться, что он прямо на глазах превратился в свою собственную тень, потому что именно тенью, не потревожив, несмотря на свое громоздкое вооружение, ни одной веточки, ни одного сучка, он скользнул в чащу леса и стал пробираться в ту сторону, откуда до него донеслись странные звуки.
     Двигаясь быстрыми перебежками от одного огромного дерева до другого, он очень быстро преодолел расстояние до того места, где, казалось бы, непролазная чаща внезапно резко раздалась в разные стороны, образуя маленькую, уютную полянку. Тут он остановился и прислушался. Странные звуки стали явственнее и доносились, без сомнения, с противоположного конца полянки.
     Притаившись за толстым стволом гигантского дуба, который нависал над нею, как навес, защищая от безжалостных солнечных лучей, молодой торк соображал, как ему, оставшись незамеченным, увидеть того, кто эти звуки издает. Наконец он решился и, осторожно опустившись плашмя на землю, извиваясь по-змеиному, пополз в густой траве.
     Ползком он двигался не менее ловко, чем пешком. Казалось, и в таком положении оружие совсем ему не мешает. Во всяком случае, он преодолел по-пластунски почти всю поляну, и ни одна травинка не шелохнулась, ни один звук, кроме тех, что раздавались с противоположного ее конца, не потревожил полуденную тишину.
     Достигнув другого края поляны, торк наконец решился и слегка высунул голову из травы. То, что он увидел, могло рассмешить кого угодно, но молодого торка, который никогда не видел ничего подобного, картина, открывшаяся ему, отнюдь, не позабавила, а, скорее, изумила. На большом, трухлявом пне, обросшем, как щетиной, подозрительного вида грибами, сидело странное существо, которое являлось как бы продолжением самого пня. Как будто оно не присело, а прямо проросло из него. Казалось даже, что грибы растут не только на пне, но и на нем.
     Существо было очень высокого роста, что даже при его сидячем положении бросалось в глаза. И вдобавок оно было необыкновенно худым. Шерсть, похожая на мох, ровным слоем покрывала все его тощее тело, а на острых, как у волка, ушах стояла дыбом. Впрочем, дыбом она стояла и на голове, что, впрочем, не так бросалось в глаза. На лице существа волосы и вовсе дали себе волю: росли как попало и напоминали поле ржи, по которому погулял взбесившийся жеребец.
     При всем том, само лицо неожиданно оказалось крайне симпатичным: большие доверчивые голубые глаза с удивлением взирали на мир Божий, вздернутый задорный нос, который бывает по большей части у отчаянных плутов, пухлые яркие губы, под которыми белели два ряда крепких зубов, всегда готовых оскалиться в веселой улыбке. Если бы не крайне расстроенное выражение, можно было бы поклясться, что существо занято обдумыванием какой-то новой заковыристой шалости.
     Звуки же, которые привлекли внимание торка и заставили его свернуть в сторону от своего пути, были пением. Пением печальным и грустным. Это была даже не песня, а, скорее, жалоба.
    
     «От Малютки Цмока, - пело существо, -
     в жизни мало прока.
     Что ни ночь, то дома вой,
     Ведь на то ты домовой.
     Ах, без дома домовому -
     Как без рук и как без ног,
     Но остался ты без дома,
     Домовой Малютка Цмок.
     Что же делать Цмоку?
     Пожалейте кроху!
     Без приюта, без угла,
     Без двора и без кола,
     Крыши нет над головой, -
     Я теперь не домовой.
     То ли птица, то ли зверь...
     Боже, кто же я теперь?»
    
     На такой грустной, душевыматывающей ноте существо замолкло и только время от времени продолжало протяжно всхлипывать. Его жалоба произвела неожиданное впечатление на молодого торка. На лицо набежала тень грусти, и, казалось, что он вот-вот готов заплакать. Эта внезапная слабость смягчила его черты, и стало заметно, что он еще моложе, чем показался вначале. Почти совсем мальчик.
     Но слабость длилась лишь одно короткое мгновение, и торк усилием воли взял себя в руки. Его лицо тут же утратило мягкие, нежные линии и, затвердев, стало похожим на лик одного из каменных идолов, то и дело попадающихся на курганах в степях Донара и Хорутана. Правда, оно было гораздо красивей.
     Видимо, решив, что опасаться ему странного и очень печального существа не стоит, молодой торк, уже не таясь, встал во весь рост и быстрым шагом направился к пню. Но, как не стремительно было его движение, когда он оказался рядом с трухлявым обрубком, поросшим грибами, где только что восседал волосатый жалобщик, на нем уже никого не было. Торк оторопел. Такого с ним в жизни еще ни разу не случалось. Чтобы кто-то вообще мог опередить его, ему показалось бессмысленным. А уж тем более - такое несуразное существо.
     Торк быстро огляделся по сторонам и, никого вокруг себя не обнаружив, глубоко втянул носом воздух. Существом даже не пахло. Мерзко пахло ядовитыми грибами и трухлявой плесенью пня.
     «Куда он мог деться?» - подумал торк, а вслух нерешительно произнес: - Эй! ... Ты где?
     - Я не «Эй»... - после паузы откуда-то далеко сверху послышался слегка дребезжащий голос существа. - Мы тут на дубе сидим... Высоко, высоко... - осторожно добавило оно. - Ветки тонкие, тебя нипочем не выдержат... Вон ты какой здоровый да упитанный. И оружия на тебе - таскать не перетаскать...
     Но торк, судя по всему, на дуб лезть не собирался. Он предпочел продолжить переговоры, стоя на земле.
     - А кто это вы? - спросил он.
     - Мы - это я, - ответил голос, - а зовут нас Цмок, такое имя нам с рождения дадено. А еще мы как есть домовики, такое наше род-племя от сотворения века. А что я сейчас заблудившись, то все лишь от моих несчастиев. В бегах я... - Цмок где-то там вверху тяжело вздохнул. - А ты кто такой есть? - в свою очередь поинтересовался он. - И какая тебя нечистая сюда занесла, болезного? В такую глухомань без дела ни один вурдалак не полезет, не то что твой брат. Потому тут с лошадем нипочем не пройдешь. А ты что ж, пошто без лошади, парень?..
     - Не твое дело! - грубо оборвал поток его вопросов молодой торк. - Сидишь там и сиди, как ворон. На дубу тебе самое место, только не каркай.
     - Наше место под полом али за печью... - не обратив внимание на его грубость, с грустью произнес Цмок. На сей раз его голос звучал значительно ближе.
     Торк поднял голову и увидел, что тот уже успел спуститься почти в самый низ и теперь удобно устроился на одной из толстых веток дуба. - Ну и сидел бы там! - посоветовал торк. - Чего вдруг вздумал по лесу шастать?
     - А ты чего вздумал? - вопросом на вопрос ответил Цмок. - У тебя хотя и дома нет - одна видимость, все одно лучше, чем в лесу. А мы по лесу колобродимся рази по своей воле? Была бы она моя, сидел бы себе на месте, да кашу трескал. Тут же в смысле пропитания - одно расстройство. Во-первых, сам добывай, во-вторых, где ж тут, в глухолесье кашу али, скажем, хлебца каравай добудешь... Нетути! Одно слово: лес дремучий – жолуди да шишки, волки да мишки... Слушай, парень, а может ты того...
     - Чего «того»? - спросил торк.
     - Ну, этого... - казалось, Цмок никак не решается высказать какую-то свою сокровенную мысль. Поэтому пауза затянулась. - Ты вот чего, парень, - наконец решился он, - чего нам тут по ентовым чащобам ошиваться, одежу драть... - насчет одежды он несколько преувеличил, та была лишь на торке, на самом же Цмоке ничего, кроме шерсти, не было.
     - Ну, а что ты предлагаешь? - заинтересовался торк.
     - Я, того, как его... А ну его к лешему ентот лес, я дорогу из него хорошо знаю... Давай вместе выйдем в чисто поле, там я уже местечко приглядел... Тут тебе и косогор, и речка, и лес неподалече - бревна тащить...
     - А бревна еще зачем? - опешил торк.
     - Как зачем, - заволновался Цмок, - а дом из чего ставить? Не, брат, без бревен нипочем нельзя. А там, на опушечке: дубки - один к одному... - мечтательно произнес он. - Ты когда-нибудь жил в дубовом дому?
     - Нет... – смутившись, сознался торк, но тут же опомнился и гордо добавил: – У нас говорят, что дом торка-лошадника – спина лошади.
     - «Спина лошади», – передразнил его домовой, – много на той спине разгуляишьси... – он окинул презрительным взглядом молодого торка. – Плюнуть толком негде на той спине. То ли дело – дом да еще дубовый... – Цмок мечтательно закатил глаза. – Счастья вы своего не ведаете! Одно слово: лошадники... - подвел он итог и продолжил мечтать. - А к дому мы бы баньку присобачили, но ее уж из липы лучше сварганить. Светлая да легкая банька получится. Но ты не бойся, там, на опушечке и липа произрастает... Все, в аккурат, как по заказу. Я, если чего, и в баньке могу обосноваться, люблю я ентот дух. Мне-то много не надо: горшок каши да хлеба краюху. Не объем. Там ведь земли видимо-невидимо, только сей, а уж она, матушка, сторицей накормит. Ты не думай, я ж тебе во всем подсоблю...
     - Ты что, с ума сошел, блохастый?! - внезапно вскипел торк. - Ты что, хочешь, чтобы я землю пахал?! Да я - Знич! Я в руках от рождения ничего, кроме оружия, не держал!
     – Вот, вот, - грустно покачал головой Цмок, - как жрать, так все с ложками, а как пахать... «Я в руках от рождения ничего, кроме оружия, не держал!» - с очень похожей интонацией передразнил он торка. - Эх, не везет мне, несчастному, сколько себя помню, округ все воевать хотят. Вот уже и довоевались, порядочному домовому голову преклонить негде. От домов щепку на щепке не оставили. А исконному домовому, которому кулаками по чем попадя махать – с души воротит, куда прикажете податься?
     Торк молчал, не зная что возразить расстроенному домовому. Не дождавшись ответа, Цмок тяжело и горестно вздохнул, а потом добавил безнадежным тоном:
     - Кому мутить да кутить, а кому – убытки платить...
     - У вас что, тут война была? – наконец после долгой паузы спросил торк.
     - Еще какая... - с гордостью сообщил Цмок. - Всем войнам – война!
     - Ну, - засомневался торк. - Что ты в войнах понимаешь?
     - А чего там понимать, - пожал плечами Цмок, - война и есть война. Только то у нас была самая Великая война за многие века. Даже Чихун не припомнит, чтоб кто-то из стариков на его веку о такой вспоминал . А Чихуну уже самому за третью сотню перевалило...
     - Кому ты про великие войны рассказываешь? - все еще с недоверием, но уже не так уверенно сказал торк.
     - Знать я того не знаю! - широко открыв свои голубые глаза, честно ответил Цмок. - Ты же так мне и не сказал, кто ты есть и какого роду-племени. Хотя по одежке ты вроде из тех торков, что на лошадях скачут. И что вам, скажи на милость, под землей не сиделось? Копались бы себе в горах тихо, мирно, золотишко да самоцветные камни выискивали, чем плохо? Дело-то, говорят, доходное... – Цмок мечтателно задумался, а потом решительно добавил: – Хотя чего под землей хорошего с другой стороны? Сырость кругом! А у меня от той сырости спину ломит. Там у вас и баньки, небось, нетути, чтоб с веничком спину пропарить?
     - Да не живем мы под землей! - вспылил торк.
     - Вот я и говорю, - не обращая внимания на его вспышку, продолжил Цмок, - без бани жисть - не жисть, того только совсем дурной не понимает. Потому баня - первое дело! Так что к дому мы с тобой обязательно баньку липовую пристроим. А на липовый дух, знаешь, как пчелы летят? То-то! А мы и пасеку быстро да ладно спроворим, вот и будет у нас медок липовый, да и гречишный. А с медом и кашу способнее лопать, и хлебушко тож. Вку-у-усно! - Цмок с трудом проглотил накопившуюся слюну. - Ты мед любишь?!
     - Отстань! - рявкнул торк, непроизвольно также сглотнув слюну.
     - Так ты, может быть, голодный? - догадался Цмок.
     - Ага... - нехотя кивнул торк.
     - Небось сейчас бы хлеба с медом навернул за милую душу! - понимающе покивал Цмок.
     - Да я бы сейчас целого барана навернул вместе с костями и шкурой! - выпалил торк.
     - Барана у меня нет! - с сожалением развел руками Цмок. - Всех баранов у нас еще в прошлом годе волки сожрали. Спервоначалу овец, конешно, с ягнятами, а потом и до баранов черед дошел. Много их у нас было, так что волки не враз управились, почитай на цельный месяц им жратвы полнокровной хватило!..
     - А вы куда ж, олухи, глядели?!
     - Так, говорю ж, не до того нам было... Война ж у нас великая происходила. Что день, что ночь дрались! Не до волков, само собой... Так что нет у нас сейчас баранов!
     - А хлеб есть? - с надеждой спросил торк.
     - Откуда? - махнул рукой Цмок. – И-эх, а скольки было, скольки было, поверишь, хоть завались, – все в одночасье пожгли! Прямо на корню!
     - Кто?
     - Да кто, кто... Да сами и пожгли!
     - Зачем?
     - А кто его знает! Сначала, правда, браги наварили, а когда уж выпили вдосталь, тут уж как-то само собой вышло, что остальное пожгли! Ух, как горело!
     - А чего ж не тушили, дуроломы?!
     - Так грех ведь! - всерьез испугался Цмок. - Кто ж огонь тушит? Один вот был такой умник, по прозвищу Честомир, сунулся было огонь гасить, так тут народу набежало, а ворожея Манефа - впереди всех, и воет, как больная волчица на луну: «Твой дом исчезнет, твое племя угаснет: земля не будет приносить тебе плодов; град, ржа, небесные молнии истребят жатвы твои, члены твои покроются язвами и иссохнут!» - он произносил все свое заклинание, подвывая и раскачиваясь из стороны в сторону, видимо, подражая той самой ворожее Манефе, о которой рассказывал.
     - Ну и что? - спросил торк.
     - Что-что? - не понял Цмок.
     - Ну, тот Честомир что, испугался?
     - Да где там! Так он тебе за здорово живешь испугается. Отчаянной жизни мужик, должен тебе сказать, тот самый Честомир. Ему, что река, что море-акиян - все одно – по колено.
     - Значит, не испугался, говоришь? - уточнил торк. - Это хорошо!
     - Не испугался! - подтвердил Цмок.
     - Стало быть, потушил он огонь?
     - Э, нет... - покачал головой Цмок. – Испугаться-то он не испугался, но и огня не потушил...
     - Почему?
     - Заснул!
     - Заснул? - удивился торк.
     - А то, как же иначе, он же, почитай, цельную четверть браги перед тем приговорил. Ну, и все остальные рядом с ним полегли, но те уж с мордобою, потому накостылял он им по мордам и по всем остальным частям знатно. У него ж один кулак – с капустный кочан! Ну, как у них все погорело, а они все полегли, тут у нас все и началось...
     - У кого «у нас»?
     - У кого, у кого, - проворчал Цмок, - у домовых, конечно!
     - А что началось?
     - Так я ж тебе уже скоро час как талдычу: Война Великая началась!
     - А... - усмехнулся торк, с таким видом, как будто хотел сказать: «Что могут понимать в настоящей войне какие-то домовые, из которых воины, как из собачьего хвоста сито...»
     - Не веришь?! - обиженно спросил Цмок. - А хочешь, я тебе про все расскажу, как дело было?
     - Ладно, валяй, - согласился торк, - это ж только соловья баснями не кормят, а тут, глядишь, за твоими байками и время в дороге скорей пробежит, да и о жратве не так думаться будет.
     - Да, - посочувствовал Цмок, - нет ничего хуже, чем оголодать. По себе знаю...
     - Так что, - спросил торк, - ты что ли со мной пойдешь? Тебе, вроде, все равно куда брести? Тогда давай, вниз слезай, а то голову задирать, на тебя смотреть - шея болит. Да и ехать мне дальше пора и так с тобой уже сколько времени потерял...
     - Вниз, что ли, слезать? - с сомнением переспросил Цмок.
     - Давай, давай, я тебя не съем! - поняв его сомнения, пообещал торк.
     - Кто вас, торков, разберет, - продолжал сомневаться Цмок, - говорят, вы лошадев едите...
     - Но ведь ты же не лошадь! - весело рассмеялся молодой торк.
     - Ну да, вот сожрешь ты меня, а потом доказывай кому ни попадя: лошадь там я али какой другой животный... - ворчал Цмок, тем не менее, медленно сползая по стволу вниз. - Ну, да ладно, Перун не выдаст, свинья не съест! Вот он я!
     И он предстал перед торком во весь рост. Торк был ниже его на голову, но значительно шире в плечах. Они внимательно оглядели друг друга и, судя по всему, остались своим осмотром довольны.
     - Ну что, – сказал торк, – двинулись?
     - Куда? – спросил Малютка Цмок.
     – А куда глаза глядят или куда тропа приведет... – ответил молодой торк. – Потому иду я, а куда иду – сам не знаю. И где его искать – не ведаю...
     - Кого?
     - Не «кого», а «чего»... – ответил торк.
     - Ну, чего? – не стал спорить Цмок.
     - Пятый Угол...
     - Чего, чего?! – оторопел домовой.
     - Пятый Угол! – повторил торк.
     - А где ж такой имеется? – спросил Цмок.
     – Так если бы я знал... – вздохнул торк. – Потому и еду, куда глаза глядят, и всякого встречного-поперечного про тот Угол расспрашиваю. Но по тебе сразу видно, – он усмехнулся, – что ты ни о каких углах, кроме своего угла за печкой, слыхом не слыхивал.
     Домовой собрался было обидеться, но... любопытство в нем взяло вверх. Он только проворчал чуть ли не себе под нос:
     – Ну и что с того, что за печкой?.. Угол, как Угол, абнакнавенный себе Угол... Кажный у нас в своем углу живет. Кто в медвежьем, кто в темном, а кто подальше - тот и вовсе за углом обитает. Их так и кличут - заугольники.
     - А про Пятый Угол ты все-таки ничего не слыхал? – с надеждой спросил торк.
     - Нет, про Пятый я ничего не слыхал... – Цмок широко развел в стороны свои мохнатые лапы и вздохнул.
     – Вот я и говорю: ничего-то ты толком не знаешь, кроме своей печки... – торк безнадежно махнул рукой. – Ну, пошли что ли?! – и, не дожидаясь ответа, он повернулся к Малютке Цмоку спиной и зашагал по поляне в ту сторону, откуда и появился.
     Домовой вновь собрался обидеться и даже надул было губы, но... да-да, опять все то же любопытство победило обиду. Он еще раз вздохнул и поплелся вслед за молодым торком.
    
    
     Глава 2. СТАРУХА АГИ–ШАНАКУ
    
     Молодой торк шел походным мерным шагом, но сразу бросалось в глаза, что ходить пешком он не привык и ему явно не хватает коня. Пройдя совсем немного, примерно до того места, где заканчивалась поляна, он незаметно для самого себя стал замедлять шаги. Лицо его стало задумчивым и грустным. Разговор о Пятом Угле невольно всколыхнул воспоминания о его предыдущей жизни в Гнезде. Охотнее всего он вспомнил сейчас свое детство. О событиях, более близких старался думать осторожно, как будто даже с опаской...
    
     Сколько Азимит Али Дон, как звали молодого торка, себя помнил, его Гнездо Кадуй кочевало в Заповедных землях, что лежат на границе Хорутана и Донара, в плодородных долинах меж Израй-рекой и рекой Сафат, из которых Сафат впадала в Великую реку Супять, а Израй-река текла прямо в Хвалынское море. Чаще всего они разбивали свой стан у подножия священной горы Вавель, возвышавшейся над всеми остальными горами Чаромора, в недрах которой, как утверждали подземные торки, и жила хозяйка гор Ульфила.
     Но Азимит не верил в нее. У торков-лошадников были свои кумиры. И самый всемогущий из них Могал-Дифар, праздничное имя которого - Билюкай, повелитель грома и молний в Царстве за Сводами, где обитают черные эльфы. Его кумирня была богаче всех святилищ подземных торков; и никогда те не приносили ни своему Вороньему камню, ни даже самой Ульфиле таких даров, какими торки-лошадники украшали подножие его золотого стола, на котором он восседал - невидимый, но всевидящий.
     И сколько Азимит Али Дон себя помнил, в той кумирне у ног Могал-Дифара жила старуха Аги-Шанаку, могущественная старая шаманка, которая ни разу в жизни не мылась, утверждая, что тот кто смывает с себя грязь, тот смывает свое счастье. Ей одной во всем стане было дано слышать священные слова Билюкая и говорить всем торкам-лошадникам от его имени. И не было в жизни Азимита более страшного зрелища, когда Могал-Дифар говорил устами старухи Аги-Шанаку.
     Казалось тогда, что горы Чаромора дрожат от страха, камни не выдерживают его громоподобного рыка и лавинами устремляются вниз в бездонные ущелья; кони застывают на всем скаку, передние ноги у них подгибаются, и они, как люди, преклоняют колени. Торки же при первых звуках его голоса падали ниц и ложились пластом, моля грозного повелителя черных эльфов о милости и покровительстве.
     Родителей своих Азимит не помнил. А жил он с детства в шатре плешивого Жажа Шаммай-Баргиоры, который стал для него аталыком - воспитателем. Жаж был не так мудр, как хитер, и в хитрости своей опасен. Даже старуха Аги-Шанаку старалась держаться от него подальше. Он один был способен выслушивать слова Могал-Дифара, стоя на коленях, а не лежа пластом. Из-за чего простые торки смотрели на него почти как на самого Билюкая, а их Гнездо считалось выше всех остальных Гнезд.
     Потому и кумирня Могал-Дифара кочевала всегда вместе с ними, отчего старуха Аги-Шанаку бесновалась, брызжа слюной и колотя изо всех сил в свои бубны и барабаны, все чаще голосом Билюкая требуя новых даров и жертв. По праздникам его золотой стол из желтого становился красным от крови, убитых самой старухой, животных.
     Совершив же священные убийства, она на какое-то время успокаивалась, главным образом потому, что лежала на своей кошме не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой после праздничного пира, на котором она по праву хозяйки кумирни и гласа Могал-Дифара сжирала большую часть жертвенного мяса.
     Когда же она наконец приходила в себя, то становилась еще злее, и вместе с нею, казалось, злее и суровее к своим детям становился всемогущий Билюкай.
     Плешивый Шаммай-Баргиора усмехался в свои редкие усы, свисавшие по обеим сторонам тонкогубого рта и, ни слова не говоря, отсылал в кумирню новые дары. Только однажды, когда он думал, что его никто не услышит, он едва слышно произнес: «Жри, жри, прорва. Кто много жрет, тот рано или поздно подавится...»
     Но Азимит , лежавший в темном углу шатра, накрытый кошмой, еще не спал. Слух у него был острый, и сказанное Жажем он хорошо запомнил, хотя ему тогда было всего лет пять от роду. У него вообще была незаурядная память, и Шаммай-Баргиоре никогда не приходилось повторять своих уроков дважды. Все знания Жажа, а вместе с ними мудрость и хитрость перетекали в способного малыша полноводной рекой, нигде не встречая препятствий на своем пути.
     Рос он быстро и к тринадцати годам был, пожалуй, сильнее и проворнее всех своих сверстников в Гнезде. Как-то раз, когда он с другими подростками стрелял из лука, его приметил тогдашний Знич Гнезда, отважный воин Яниха-Шойдега. Он предложил ему состязаться со всеми мальчиками, в том числе и теми, кто был гораздо старше его и сильнее. Азимит, не задумавшись ни на секунду, вступил с ними в единоборство и победил их всех по очереди.
     Тогда Яниха-Шойдега увел его в свой шатер, где он в присутствии всех Гаров, Зудов и простых воинов принял испытание кровью. Не дрогнув, Азимит вонзил кинжал в левое запястье и смешал свою кровь с кровью всех присутствующих, а потом наточил полную чашу для жертвы всемогущему Могал-Дифару. После чего он стал кровным братом всех воинов Гнезда. Для его лет такой суровый воинский обряд, в котором обычно участвовали только бывалые воины, был немыслимой честью.
     Но Азимит Али Дон был как будто создан для войны.
     И в первом же набеге он так отличился, ворвавшись всего лишь с десятком самых молодых всадников своего Гнезда под покровом ночи во вражеский стан краснобородых воинов Донара и собственноручно пленив их вождя, что, когда Знич Яниха-Шойдега назначил его Зудом вместо погибшего в том ночном бою Зуда Цаарон-Симха, никто даже из самых старых торков-лошадников не произнес ни одного слова против.
     Со временем о нем пошла слава, что Могал-Дифар благословил его при рождении на великие подвиги, а потому удача сама плывет к нему в руки, как священные рыбы Регг-Ведды в сети к рыбакам острова Руяна. Но Азимит не возгордился, не стал заносчив, как другие молодые воины, которым повезло отличиться в сражении.
     Не стал он и пить сверх меры перебродившее кобылье молоко, от которого в голове делаются сладкие вертижи, и кажется, что ты уже в Царстве за Сводами, во дворце черных эльфов. Каждую свободную минуту он упражнялся в военном мастерстве, в чем его всячески поощрял Знич Яниха-Шойдега.
     Плешивый Жаж Шаммай-Баргиора поначалу был недоволен тем, что Азимит ушел из его шатра в лагерь воинов. Старик сильно привязался к, не по годам умному, птенцу. Но тот находил время почти каждый день навещать его. А когда приходил в шатер к Жажу, то не тратил времени зря, а жадно припадал к источнику мудрости, который все еще не иссяк.
     Шаммай-Баргиора по-прежнему правил в Гнезде, и глас Могал-Дифара выслушивал, несгибаемо стоя на коленях с высоко поднятой головой. Его невидимая война со старухой Аги-Шанаку продолжалась. Та все еще была жива и, хотя жрала на праздничных пирах ничуть не меньше прежнего, до сих пор ни одним куском так и не подавилась. Очевидно, Могал-Дифар пока не желал себе других уст, чтобы вещать свою волю народу торков-лошадников.
    
    
     Глава 3. ГОСПОДАРЬ ЗАПРЕДЕЛЬНОГО ЛЕСА
    
     Надо вам сказать, что Малютка Цмок был вообще от природы любопытен, а тут его вообще просто распирало от огромного количества вопросов. Обычно при первой же возможности он мог задавать вопросы хоть до самого утра.
     Но Цмок, кроме любопытства, обладал еще одним чрезвычайно ценным, но, к сожалению, редким качеством: он был необыкновенно деликатен, что вообще-то совсем не свойственно домовым. Как он сочетал в себе две столь несовместимых черты характера - неизвестно. Только, естественно, они часто ставили его в положение, можно сказать, угрожающее его здоровью. И сейчас был как раз такой случай.
     Они с Азимитом Али Доном (теперь мы тоже смело можем называть этим именем молодого торка) молча шли по лесной тропе. Тот шел, не торопясь, казалось, полностью погруженный в свои мысли. Молчание затягивалось, Цмок из деликатности не решался его нарушить, а любопытство жгло его и распирало, как раскаленная лава - пробудившийся вулкан. Наконец он не выдержал и задал самый безобидный из всех накопившихся у него вопросов.
     - А на что он тебе сдался, тот Пятый Угол?
     Азимит сделал еще несколько шагов, как будто не услышал вопроса, потом вдруг неожиданно приостановился и глянул на Цмока в упор так пристально, что тому показалось, будто бы взгляд торка прожег его насквозь. Но так ничего и не ответил. Бедняга домовой смешался и поспешно, как бы оправдываясь, зачастил:
     – Я это к чему, собственно говоря... У нас Пределах, например, всего их четыре, угла-то... - он начал загибать пальцы. - Солнцеворотный - раз, Подлунный - два, Красный - три да Студенцовый - четыре, а более ни о каких углах я здеся не слыхал...
     - А где-нибудь в другом месте? За Пределами?
     - И там, вроде, не слыхал... - после долгого раздумья неуверенно ответил Цмок.
     – Жаль... – кинул Азимит через плечо и прибавил шагу.
     - Что ж ты собираешься делать дальше? – нагнав его, спросил Цмок. .
     Торк коротко, но твердо ответил:
     - Искать!
     - Где? - не выдержал Цмок и задал еще один куцый вопросик.
     - Здесь, там, дальше, везде - пока не найду! - так же твердо и уверенно ответил Азимит. - Потому что иначе назад мне пути нет...
     – Мне тоже... - понимающе вздохнул Малютка и загрустил. - Иду, куда глаза глядят... Сюда забрел. А пошто забрел, один леший разберет...
     - Леший? - переспросил Азимит. - А это еще кто такой? Ты его уже не первый раз поминаешь...
     – Леший? - Цмок широко открыл глаза. - Ты что, кто такой леший не знаешь? - от удивления у него даже шерсть на шкуре стала дыбом. - Леший - Господарь леса. Тут, промежду прочим, в Запредельном лесу то есть, Господарь - мой дядька с мамашиной стороны. Ейные пращуры поначалу тоже в Запредельном лесу обитали, а потом, когда в ихний Угол пришли долбежники да святогоны и стали лес рубить и дома ставить, вот они в тех домах и прижились.
     – Так ты, значит, к лешему идешь, к дядьке своему то-есть? – спросил Азимит. – Что ж, бедного родственника приютить – святое дело...
     При упоминании о бедности Малютка Цмок поморщился и поспешил перевести разговор на другую тему. Тем более, что его любопытство ничуть не было удовлетворенно предыдущим разговором и он все еще надеялся выведать у Азимита что-нибудь о его прошлом, а потому хитрый домовой вновь заговорил о Пятом Угле.
     - Вот, кстати, может, дядька мой как раз знает чего-нибудь про тот самый Пятый Угол, а коли нет, то жонка его, Вайба, - большого ума лисунка. И дядька под стать ей. Зовут его Видаш. Справный, в общем, хозяин, одна беда - к браге имеет он склонность неуемную, и супротив карт, костей, скажем, али каких других игрищ - слаб старик. Как засядет играть, волоком не оттянешь.
     В тот же момент послеполуденная сонная тишина Запредельного леса внезапно раскололась, как будто какой-то древосек-великан со всего размаху рубанул по ней огромным топором. Сначала раздался пронзительный свист, затем загудел, зашумел лес, как под напором буйного ветра. Вековые дубы зашатало из стороны в сторону, и на тропу, по которой шли домовой с торком, полетели сухие сучья и ветки.
     Те встрепенулись и разом, не сговариваясь, встали спина к спине, готовые во всеоружии встретить неведомую опасность. Но, оглядевшись кругом, они никого не увидели, хотя из чащи доносился громовой хохот, звуки хлопков, как будто все тот же великан-древосек бросил свой топор и начал радостно бить в ладоши. Деревья шатались в такт его хлопкам.
     А после началось и вовсе несусветное: раздалось конское ржание, будто то ржал одновременно табун диких жеребцов, замычало, как стадо не доеных коров, замяукало и залаяло, словно в гигантский мешок побросали сотню взбесившихся псов и столько же мартовских кошек. Короче, в лесу началась такая свистопляска, что хоть беги из него без оглядки. И лесное зверье в тот же момент так и поступило.
     Откуда не возьмись, со всех сторон на тропу хлынуло невиданное количество маленьких, пушистых зверьков с большими хвостами, которые они на всем бегу держали, что называется, трубой. Яркая, рыжая шерсть у них от страха стояла дыбом. Приглядевшись, Азимит и Малютка Цмок поняли, что напугавшие его чуть ли не до смерти животные всего лишь безобидные белки. Белки, белки, сплошные белки и ни одного какого-либо другого зверя. Казалось, что все белки Запредельного леса сошли с ума одновременно.
     Они неслись настолько плотной стеной, не разбирая дороги, что буквально сбили Малютку Цмока с ног и едва не проделали того же самого с юным торком. Тот под их бешеным напором едва устоял на ногах. По Малютке же Цмоку пробежало, по меньшей мере, несколько тысяч пушистых зверьков. И хотя каждый из них в отдельности почти ничего не весил, когда они, наконец, пронеслись мимо, и бедняга-домовой с трудом поднялся, вид у него был такой, как будто по нему прогулялся трехглавый, огнедышащий змей Йормангандр.
     - Легок на помине, старый обормот! - сердито пробормотал он, отплевывая беличью шерсть.
     - Кто? - спросил торк.
     - Да дядька мой, Видаш, - усмехнувшись, пояснил Малютка Цмок, потихоньку успокаиваясь, - опять его, небось, лукавый попутал, сел играть, да с пьяных глаз кой-кого из своего зверья напрочь до последнего бельчонка проиграл. Теперь под расчет гонит их в другой лес...
     - Не может быть... - не поверил Азимит.
     Оба они уже оправились от неожиданности и продолжили свой путь по тропе.
     - Это еще что, - махнув рукой, начал рассказывать Малютка Цмок, - он однажды все свое зверье разом водяному Старогарду проиграл. Сели они играть весной, а к зиме закончили. Уж скоки раз за то время обпивались зеленым вином до изумления, коров посъедали с рыбой разной прорву, а уж раков там али икры паюсной - и не счесть. Но ни в какую: ни один другого, ни другой первого не мог одолеть. Они уж и в карты играли, и в зернь, и в чет-нечет...
     Тетка моя, Вайба, уж рукой на него махнула, потому орать - охрипла, а бить - все руки об него, дубину стоеросовую, поотбивала... - Цмок замолчал, о чем-то задумавшись.
     - А чем же все закончилось? - не выдержал торк.
     - Чем, чем, абнакнавенно кончилось, - встрепенулся Цмок, - к зиме Видаш в спячку стал впадать, все под землю уйти норовил. А Старогард - водяной из молодых, настырный. «Играем, - кричит, - до победного конца!» А что ж то за игра, спрашивается, когда игрок в спячку впал? Он же ж, дядька мой Видаш, не сомнамбула какая, чтоб во сне играть. Вот и проиграл все напрочь!
     - И что, отдал? - спросил торк.
     - Всех, как есть, подчистую! Но он на ентом деле еще и выиграл... - Цмок хитро глянул на Азимита.
     - Как? - не понял тот.
     - А так: проиграл-то он их к зиме ближе, тут же их к Старгарду и перегнал, тот их всю зиму от своих прибытков кормил, поил, холил и лелеял. А как весна пришла, дядька их назад у него отыграл... Ну, и пришлось тому все зверье - сытое, холеное да всю зиму надежно присмотренное - назад гнать. Обидно, конешно, тому было. Но что делать? Зато наперед ему, молодому да горячему, наука. А за науку платить надобно.
     - Так он что, нарочно что ли зверье тому водяному проиграл? - недоумевая, спросил молодой торк.
     - А уж про то ты у него самого спроси... - захохотал Малютка Цмок. - Хитруган он страшенный, мой дядька Видаш, уж так себе на уме...
     Цмоков поучительный рассказ прервало следующее событие: дубы зашумели и закачались с новой силой, раздался громовый хохот, и из-за вековых деревьев, стоящих на краю небольшой полянки, на которую они как раз вышли, прямо против них показался великан. Его косматая голова зеленого цвета с легкой осенней желтизной, макушкой была, аккурат, вровень с дубами, рядом с которыми он стоял. На большом сером, морщинистом лице с обвислыми щеками выделялись хитрые, так и шныряющие по сторонам глаза.
     Они казались голыми, так как ни бровей, ни ресниц у великана не было. Нос, большой, багровый, весь в каких-то буграх и шишках, был похож на громадную, только что вынутую из земли картофелину; толстогубый рот с большими желтыми зубами, торчащими как бы через один, растянут в широкую хитрющую улыбку. Борода козлиная - клином и тоже зеленого цвета. Одет он был в просторный наряд из моха и листьев, так что если бы не производил столько шума, то его не сразу можно было разглядеть в чаще деревьев. Или же в лучшем случае - принять за еще один столетний дуб.
     Возле него стоял огромный медведь, кажущийся однако рядом с ним ростом с небольшую кудлатую собачонку.
     Но вот великан сделал шаг вперед, величаво ступил на поляну... и тут же, прямо на глазах у Малютки Цмока и Азимита, исчез. Был и нету. Азимит буквально онемел от неожиданности. В отличие от него Малютка Цмок, казалось, ни чуточки не удивился, он воспринял исчезновение великана, как само собой разумеющееся.
     Молодой торк в поисках объяснения столь внезапному чуду недоумевающе уставился на него. Малютка Цмок, глядя на ошарашенное выражение его лица, громко расхохотался.
     - А ты что, и не слыхивал у себя в Хорутане, - сквозь смех спросил он, - что лешаки завсегда так: коли в лесу, то вровень с самыми большими деревами, а коли на ровное место вышел, то ниже травы и тише воды. Свойство им такое от рождения дадено...
     - Да у нас там и лесов-то никаких нет... - оправдываясь, начал Азимит. - Откуда ж мне знать их повадки?
     Он уже и сам заметил свою ошибку. Леший на самом деле не исчез вовсе, а просто из великана в мгновение ока обратился в карлика, ростом не выше цверга, и его просто не сразу можно было разглядеть в густой траве, растущей на поляне. Медведь же, наоборот, встал на задние лапы и поднялся во весь рост, который теперь казался громадным. Даже длинный Малютка Цмок едва ли был ему по плечо.
     Такого огромного медведя Азимит не видел за всю свою жизнь, а ведь в горах Чаромора водились свирепые медведи-убийцы с черной, как безлунная ночь, шкурой, с которыми он не раз вступал в единоборство. Азимит моргнуть не успел, как медведь вновь опустился на четвереньки, причем, им показалось, что у него на спине имеется большущий горб, и в несколько бесшумных скачков оказался рядом с ними. И леший также не заставил себя долго ждать, а был уже тут как тут.
     - Да это никак племяш, Малютка Цмок?! - радостно заорал он. - Вот дорогой гостюшка! А какими ж судьбами тебя сюда занесло? По ентому случаю не грех глотнуть зеленого по капельке! Давай, Шатун, рассупонивайси, небось притомился ентовых оглоедок по лесу гонять?! Посидим тут душевно на поляночке...
     Несмотря на то, что ростом он стал с Цмокову ногу, голос веселого дядюшки гремел по-прежнему, ничуть не утратив своей громоподобной силы. Медведь же, следуя приказу своего хозяина, опять поднялся во весь рост и ловким движением сбросил с себя свой горб, оказавшийся при ближайшем рассмотрении огромной бочкой, в которой что-то приятно плескалось и булькало.
     Леший радостно подскочил к ней и, хотя был вдвое ниже и не доставал даже примерно до верхнего края, каким-то таинственным образом умудрился снять с нее верхнюю крышку и, двумя руками легко приподняв ее, запрокинул над собой. Одновременно он широко распахнул рот, который обратился в поистине прорву, куда водопадом хлынуло сладкое зеленое вино. Сделав глоток, вместивший по меньшей мере доброе ведро, леший опустил бочку на землю и одобрительно крякнул.
     - Душевное винцо, племяш, - произнес он, изо всех сил хлопнув кулаком по бочке, от чего она загудела и внутри поднялась настоящая буря, - ишь, как играет! Оченно оно мне для здоровья полезное, прямо как печь кровь греет. Только от печи тепло снаружи, а от винца - изнутри. Я так полагаю, что изнутри пользительней для внутренностей. И ты давай хлебни, племяш, - гостеприимно предложил он, - поправь здоровье. Путь, небось, не близкий отшагал?!
     - Здоров будь, Господарь и дяденька Видаш, - с глубоким поклоном почтительно произнес Малютка Цмок, - благодарим за угощение! С нашим превеликим удовольствием откушаем чарочку...
     - Да где ж я тебе, племяш, тут чарочку раздобуду, не в дому чай, - удивился Видаш, - лакай прямо отседова, не побрезгуй! Вот когда до берлоги моей возвернемся, там уж тебе Вайба, само собой, на блюде душевно поднесет.
     - Спасибочки! - поблагодарил Малютка Цмок и, наклонившись к бочке, стал хлебать прямо оттуда, причмокивая от удовольствия, как изголодавшийся котенок.
     - Пей, пей, племяш! - подбадривал его Видаш. - Винцо молодое, оно же не только зелено, как мой лес по весне, а и веселит так же.
     Малютка Цмок оторвался наконец от содержимого бочки и, утерев рукой рот, вновь низко поклонился дядюшке.
     - Благодарствуйте за ваши щедроты, Господарь и дядя, во здравие ваше пил сие вино, чего себе и далее желаю во многие лета! - сладким голосом произнес он.
     - И я тебе того же, племяш, душевно желаю! - леший вновь саданул кулаком по бочке, вызвав в ней бурю. – И-эх, я его как хлебану, ентого самого винца, во всех внутренностях веселье такое, что удержу нет. Так и тянет с кем-нибудь пошутковать душевно, кого поморочить. Люблю я енто дело - страсть! Вот как-то сижу, скажем, у дупли, гукаю так себе душевно, никого особо не трогаю. Спервоначалу винца, само собой, принял способно, а тут, гляжу, мужик мимо идеть и на себе хворост тащить. Цельный воз, можно сказать, потому мужик из себя здоровущий! - Видаш вдруг радостно расхохотался, мотая косматой, зеленой головой, как будто вспомнил что-то особенно смешное. - Умора! - сквозь смех едва выговорил он и почему-то поглядел на медведя.
     Тот вдруг взревел протяжно и как-то жалостливо, как будто ребенок заплакал, и замахал огромными лапами. Тут лесного хозяина скрутил новый приступ хохота. Он согнулся пополам и никак не мог насмеяться вдоволь, только время от времени, мотая кудлатой головой, и тряся своей козлиной бородищей, повторял: «Умора, умора!»
     - Да что умора-то, дяденька?! - не выдержал наконец Малютка Цмок.
     - Да вот он!.. - едва выговорил леший, тыкая корявым и черным, как обломок сухой ветки, пальцем во все еще горестно ревущего и размахивающего лапами медведя.
     Так от него еще долго ничего нельзя было добиться, пока Малютка Цмок не догадался подхватить его на руки и сунуть головой в бочку. Оттуда раздался такой звук, как будто кто-то одним глотком выпил озеро вместе с рыбой, водорослями, камнями и корягами. После чего Цмок ловко выдернул разошедшегося дядю обратно и поставил его на ноги.
     - Спасибо, племяш, - поблагодарил он, - в самый раз поспел, уж думал - помру со смеху! Как гляну на ентого обормота здорового, - он опять ткнул пальцем в медведя, - удержаться не в силах.
     - А он-то тут при чем? - спросил Малютка Цмок.
     - Так он же тот мужик и есть! - вновь начиная смеяться, пояснил Видаш. - Я его тогда как почал водить да морочить - без зла, клянусь Мусаилом, пошутковать хотел. Ну, завел его аж в Гнилую падь и гляжу - чего он дальше делать будет. Ему оттедова до своего займища верст двадцать с гаком пешадралить, а в гаке еще верст с десять будет. Но, однако, еще ж дорогу найти надобно... - леший замолк.
     - Ну, и чего ж дальше? - не удержался Цмок. Любопытство и на сей раз взяло верх над его деликатностью.
     - Да чего тут долго сказывать, - внезапно заговорил леший обиженным тоном, - осерчал я на него, как есть осерчал. Он заместо того, чтобы поклониться мне на все четыре стороны да добром попросить, подарок какой поднести, хлеба краюху с салом что ли, было у него с собой и то, и другое, ведь сам-то из моего лесу дров тащил - пропасть, он, обормот, чего удумал: зипун свой навыворот вывернул да на себя напялил.
     - Для чего? - в который уж раз за сегодняшний день не выдержал Малютка Цмок.
     - Да бабы глупые сказывают, что ежели мы кого морочим, стоит только кожух мехом наружу вывернуть и враз правильная дорога тебе откроется. Ну, а ентот дурень здоровый ентим бабьим сказкам возьми и поверь...
     - А что, не помогло?
     - Да где уж! - махнул рукой Видаш. - Тольки толку, что меня рассерчал, не могу спокойно смотреть, когда здоровый мужик всяку ересь и чепуху себе в голову вчесывает. Ну, и решил его поучить, чтоб вдругорядь неповадно было. Пущай помается, зато впредь своим умом жить почнет. Ну вот, шепнул я над им пару слов заветных, дунул, плюнул – зипун к нему разом и прирос, не оторвешь. А зипун-то еще, евойное счастье, был из медвежьей шкуры - и обратился бедняга в одночасье медведем. А то ж мог и в барана обернуться, али в корову, а то и в к цапа тухлодырого.
     При упоминании о козле Малютку Цмока как-то всего перекорежило. Но Видаш, увлеченный своим рассказам, не обратил на то ни малейшего внимания.
     – Вот и весь сказ... – продолжил он. – Ходит теперь за мной, губошлеп, грехи замаливает. Как я, скажем, употреблю сверх меры зеленого, спать завалюсь, он вокруг меня дозором ходит, сторожит, стало быть. Ну и другую какую службу справляет. Сегодня вот белок по всему лесу сгонял.
     - А белок-то зачем? - спросил Цмок. - Опять, небось, проигрался?
     - Есть грех... - вздохнул Видаш, и лукаво подмигнул племяннику голым веком. - Сели мы намедни с соседским лешаком, которого его задрипанцы Алидом кличут, в зернь играть, так ему белок всех как есть проиграл.
     - И не жалко?!
     - Оно, конешно, не без того... - Видаш еще раз мигнул племяннику, но на сей раз - другим голым глазом. - Уж больно ентот Алид лядащий лесовик, а белки - такой народ, за ими глаз да глаз нужен... Боюсь, как бы по весне, кода в отыгрыш играть засядем, у него их гораздо поменьше будет.
     - Почему ты так думаешь?
     - Уж больно у того Алида завалященький лесок в Студенцовом угле, - пояснил Видаш, - его еще зовут Медвежьим, хоча медведев там испокон веку не водилось, а коли забредал какой шатун вроде мово, так его враз задрипанцы изводили на мясо да на шкуру. А Алид ентот только зенками хлопал. Евойные задрипанцы в том лесу чего хотят, того и воротят. Почитай, половину зверья уже порешили, а как были без порток, так без порток и остались. Верно люди гутарять: каков пастырь, таково и стадо. Ентова Алида и Господарем-то стыдоба называть...
     - Так пошто ж ты, дяденька, ему своих белок сплавил? Ведь побьют их задрипанцы енти, как есть побьют!
     - Побить-то побьют, енто беспременно, а только белка - зверь хитрый да юркий, авось пронесет... - вздохнул леший. - Однако делать нечего - зима на носу. А я страсть как морозов ненавижу. С самого малого холоду так дрожать начинаю, что аж зуб на зуб не всякий раз попадает. А через ту дрожь такая буря по лесу идет, что, поверишь, дубы с корнем выворачивает. Нет, я уж лучше под землю спать завалюсь сладко. Под землей у меня такая душевная постеля, что как по осени завалюсь в нее, так лишь по весне глаза продираю. Милое дело, племяш.
     - Оно, конешно... - согласился Малютка Цмок. - Ежели постеля душевная и поспать не грех. Я тоже у себя в подполе бывало да и за печкой... - и он, не закончив фразу, тяжело вздохнул.
     - Ты чего закручинился, племяш? - весело спросил Видаш. - Али горе какое, злосчастье?
     - Да есть маленько... - невесело согласился Малютка Цмок. – Великая война домовых – не шутка. Согнала меня проклятущая с насиженного места. Так что я сейчас шатун почище вашего мишки буду. Ни угла, ни стола, ни крыши над головой. Всех прибытков - вытье да нытье, уж не до зимней спячки - одни болячки... Вот я сейчас вам все про ту войну обраскажу достоверно... – Цмок сделал еще одну попытку рассказать о наболевшем.
     - Не трудись, племяш, - остановил его горькие излияния Видаш и потряс бородой, став еще больше похожим на матерого козла, - чего там дважды язык гонять: вечерком за снедью и обраскажешь все толком – заодно и Вайба со Шретелем, тетка твоя и братец, о горе твоем послушают. Мы уж стороной слыхали про ваши распри. Чего тут говорить, одно слово, беда! Бесприютному в чистом поле - смерть, особливо по зимнему времени... - он помолчал, и, внезапно весело захохотав, подмигнул Цмоку сначала левым глазом, а потом правым. - Однако, племяш, родня не выдаст - свинья не съест! Прокормим. Не век же ихняя свара длиться будет. Глядишь, к весне дело миром уладится, и вернешься ты к своему двору. Как же им пахать да сеять без дидьки-домового? У них же, обломов, в урожай и спорынья не взойдет.
     - Ваша правда, дяденька, - вздохнул Малютка Цмок, - а только людям своей головы не поставишь, им же кака глупость внутря затешется, так колом не вышебешь. Опять же мои дуроломы, у которых я в подполе обитал, цапа тухлодырого себе завели, а он такую силу на дворе взял - страсть! Мы ж морды его козлиной на дух не переносим, а уж запаху смердячего... Так того мало им, они ишо в избе зеркал кругом понаставили...
     - Зеркал?! - воскликнул Видаш. - Худо дело! Так, пожалуй, до весны не поумнеют... - и он задумался.
     Малютка Цмок также замолчал. Молодой торк на протяжении всего их разговора держался несколько поодаль, слушал в пол-уха, не очень интересуясь им, и лишь все время внимательно приглядывался к медведю, который, хлебнув вина из бочки, прилег, уложив громадную голову на лапы, и теперь взирал на белый свет маленькими грустными глазками.
     Он тоже, как и я, проклятый, думал Азимит. Но в отличие от меня он очень хорошо знает, в чем его проклятье. Да и проклявший его - вот он весь - хохочет, заливается, как ни в чем ни бывало. Но, добро, хоть не прячется в тени, не прикидывается добрым и мудрым наставником, как плешивый Жаж Шаммай-Баргиора. Небось, отслужит он службу Господарю, тот и простит его в веселую минуту, снимет заклятье.
     И пойдет он на все четыре стороны, свободный как ветер. И не нужно ему искать ни врагов своих, где меньше всего ждешь, ни силу страшную, ни Пятый Угол.
     Но пока что они были друзьями по несчастью, и Азимит с сочувствием глядел на него. Медведь вскоре почуял его пристальный взгляд и глянул торку прямо в глаза. Очевидно, угадав в Азимитовом взгляде понимание, он тихо заурчал и покивал ему головой, как будто приветствуя его. Тут Азимит не выдержал и смело выступил вперед, воинственно сжав свое копье в одной руке и положив другую на рукоять сабли.
     - А что будет с ним? - кивнув на медведя, громко спросил он у Господаря Видаша.
     - А это кто с тобой, племяш, такой? - так, как будто только сейчас приметил Азимита, спросил Леший. - Чего енто он в моем лесу раскричалси?
     - Енто, - смело, не обращая внимания на дядин грозный тон, ответил Малютка Цмок, - тож, как и я, горемыка. У его, видать, своя беда, и через нее он с места своего насиженного согнан и в дальний путь наряжен. Не от хорошей жизни, думаю, он по чужим странам обретается. Хоча и молчит о себе в основном и одно мне лишь о ем ведомо, что ищет он по белу свету Пятый Угол...
     - Чего ищет? - заинтересовался Видаш.
     - Пятый Угол, дяденька, - быстро ответил Цмок, - случаем, не слыхал про такой?
     - Про такой отродясь не слыхал! - не задумываясь, ответил леший. - Испокон веку Угла у нас тут в Пределах - четыре. Енто ты не туда забрел, милок, – обратился он к Азимиту, – ищи где за Пределами, может, когда и сыщешь. Только путь тебе предстоит, как я смекаю, неблизкий. Потому поблизости никакого Пятого Угла нет и быть не может. Енто тебе, могет быть, в самый Нахтмар идтить предстоит. В том Нахтмаре чего только быть не могет. А то и дальше - за Студеное море плыть придется... Про Буй-остров слыхал?
     - Слыхал! - ответил торк.
     - Так вот, там чудовни разной заморской, торговые люди гуторять - не продохнуть. Почему ж и пятому углу там не сыскаться?! Оченно даже запросто! - леший подумал и спросил. - А на кой хрен тебе ентот Пятый Угол сдался?
     - Проклятье на мне и роде моем! - ответил Господарю Азимит. - И чтоб снять его, нужна сила великая и страшная! А искать ее надо в Пятом Углу, где солнце прячется во Мраке!
     - Ну, вот видишь, - обрадовался леший, - стало быть, я прав, тебе в Нахтмар - прямая дорога. Только уж лучше бы она была кривая, потому стольки на ней неприятностев ждет кажного, што хочь с места не трогайся. Такой народ озорной по бокам того пути живет, хуже нечисти...
     - Я не из пугливых! - гордо ответил молодой воин.
     - Ишь ты, поди ж ты, ерой! - усмехнулся леший и загадочно произнес. - А для такой дороги, может статься, одной храбрости мало будет... Ну да ладно, чего долго гутарить, утро вечера мудренее. А пока будь гостем у нашего огня. Недаром говорят, кто сидел на печи, тот уже не гость, а свой. А своему почему ж не подсобить? Жонка, опять же у меня, Вайба, золотая голова. Даром что баба. И покормит, и обогреет, и совет добрый даст!
     - Спасибо на добром слове, Господарь, - сказал Азимит и, хоть не привык кланяться никому чужому, низко поклонился ему. - А за совет и заботу - особая благодарность!
     - Видал?! - обратился к медведю Видаш. - Как надобно с Господарем в его владениях разговаривать. - Учись, он хотя и молодой и задорный, а уважением к старшим его Бог не обидел. А ты жил - не тужил; пил, ел - ряху отъел, здоров, как медведь, а ума на треть. Вот так-то, Гюрята Рогович, сдуру в медведи попал. Ну и ходи в них теперь до скончания веку, потому заговор, чтоб тебя назад в человека обратить, я как-то и позабыл за ненадобностью...
     Медведь-оборотень, людское имя которого, как только что выяснилось, было Гюрята Рогович, встал во весь рост, горестно закивал своей башкой и жалобно заревел.
     - Ну, чего теперь-то реветь, - рявкнул на него Видаш, - раньше думать надо было. А ревом горю не поможешь. Ладно, бери бочку и подадимся-ка мы все до дому, до хаты, а то проголодался я что-то, быка зараз бы, кажись, слопал...
     Медведь подошел к бочке и, подняв с земли крышку, стал было прилаживать ее к ней, но тут его остановил Видаш.
     - Погодь-ка, Шатун Рогович, хлебнем-ка мы все на дорожку! Опять же тебе ее тащить легче будет! - он вновь обхватил бочку двумя руками, легко вздернул ее вверх и, запрокинув над головой, широко открыл рот. Вино зеленым водопадом низверглось ему в утробу.
     Медведь последовал его примеру. Но он, в отличие от Господаря, бочку поднял с трудом, а уж выпить смог куда меньше лешего. Малютка Цмок, как и в первый раз, лакал прямо из бочки, только теперь ему пришлось всунутся туда чуть ли не по пояс. Азимит от вина отказался, но Господарь особенно не настаивал. Накрыв бочку крышкой, медведь подхватил ее за ремни и взгромоздил к себе на спину, вновь превратившись в горбуна.
     - Ну, - произнес Господарь, - спасибо этому дому, а мы пошли к другому! - и с этими словами он направился по тропинке к лесу.
     Медведь, тяжело ступая на задних лапах, поспешил за ним. Малютка Цмок пристроился сзади. Замыкал процессию Азимит Али Дон. Как только Видаш вступил в тень первого дуба на опушке поляны, так в ту же секунду обратился назад в великана. Всем остальным сразу же пришлось прибавить шагу, чтобы не отстать от хозяина Запредельного леса. В таком порядке они вступили в лес и скрылись в нем. На полянке воцарилась полная тишина.
    
    
     Глава 4. ПРОКЛЯТЬЕ
    
     Однажды, когда Азимит проходил мимо кумирни, старуха Аги–Шанаку окликнула его и приказала войти вовнутрь. Он, хотя уже к тому времени и показал себя бесстрашным воином во многих сражениях и набегах; и имя его в ужасе повторяли все: и на равнинах Хорутана, и в подгорных пещерах Чаромора, а паче того в крепостях и замках Донара, - в кумирню вошел осторожно, а под сердцем у него объявился неизвестный доселе липкий холод, как будто ядовитая змея заползла туда и обвилась вокруг.
     Старуха же Аги-Шанаку, как только он очутился на пороге, не дав ему опомниться, ударила в свои маленькие барабаны, как сказывали шепотом, изготовленные из нежной кожи донарских младенцев, и в огромный бубен, который загудел, как дикий мул, и громко произнесла волшебное слово «Коехчучь»!
     Так она вызывала обычно Могал-Дифара лишь по великим праздникам, настолько была ужасна сила этого слова. Не всякий смертный мог остаться в живых, услыхав его. Но Азимит не только остался жив, но и устоял твердо на ногах. В ответ на слово «Коехчучь» из уст Аги-Шанаку вырвался такой жуткий рык и вой, что уж тут Азимит не выдержал и рухнул на колени. Но опять же не распластался ниц, как делал раньше, а устоял и даже голову постарался гордо поднять, как держал ее перед Билюкаем его первый учитель Жаж Шаммай-Баргиора.
     Ведь он как-никак недавно, после тяжелой битвы, в которой победа торкам-лошадникам досталось ценой большой крови, стал полноправным Гаром, самым молодым Гаром за всю историю своего народа. И Гнездо Кадуй теперь уже считалось первым не только потому, что Жаж его выслушивал глас Могал-Дифара с колен, а потому что бесстрашный Гар Азимит Али Дон в ратных битвах вел свою сотню по правую руку от Великого Сефрида богатара Шниялды-Шибуллы.
     Когда Азимит рухнул на колени, старуха Аги-Шанаку принялась скакать вокруг него, выкрикивая: «Гуш, гуш! Хай, хай! Шики, шики!» - ударяя в барабаны и бубен. А потом опять: «Гуш, гуш! Хай, хай! Шики, шики!» - во все ускоряющемся ритме. Ее мотало из стороны в сторону, белая пена выступила на губах и клочьями летела на землю, как у загнанного жеребца, но она продолжала выкрикивать все быстрей и быстрей: «Гуш, гуш! Хай, хай! Шики, шики!»
     Азимит сам не заметил, как он вслед за нею исступленно стал повторять: «Гуш, гуш! Хай, хай! Шики, шики!» Барабаны гудели, бубен утробно ухал; со святой горы подземных торков Вавель обрушились первые камни, но шум от их падения ни на мгновение не заглушил боя барабанов и бубна старой шаманки.
     Не переставая ударять в них и выкрикивать свое вытягивающее душу по капле: «Гуш, гуш! Хай, хай! Шики, шики!» - она рухнула на кошмы и подкатилась к самому золотому столу всевидящего и всемогущего Билюкая, и вдруг замерла неподвижно, как мертвая. От неожиданности Азимит тоже замолчал. Вокруг наступила такая тишина, как будто вся жизнь на всех землях Полуденного Схода исчезла бесследно.
     И в той жуткой немыслимой тишине еще более жутко загремел голос Могал-Дифара:
     «Азимит Али Дон, полноправный Гар Гнезда Кадуй, бесстрашный воин по правую руку от Великого Сефрида богатара Шниялды-Шибуллы, слушай слова мои Могал-Дифара, Всесильного и Всевидящего Билюкая, Повелителя Царства Черных Эльфов за Небесными Сводами, слушай и запоминай!
     Что сокрыто от тебя - то откроется! Сила твоя не с тобой! Еще не настал час, но он уже приближается! Твои враги там, где ты их меньше всего ждешь! Проклятье на тебе и роде твоем, и снять его – нужна сила великая и страшная! Ищи ее в Пятом Углу, где солнце прячется во мраке! Един повелитель за Небесными Сводами, под ними же - нет им числа. И ты, когда обретешь силу, станешь самым всемогущим под Сводами. Тяжел твой путь, но каждый шаг приблизит тебя к славе великой. Азимит Али Дон, уши даны, чтобы слышать; голова, чтобы думать; руки, чтобы исполнять».
     Последние слова старуха Аги-Шанаку прохрипела настолько ужасным голосом, что Азимит не выдержал, рухнул ниц и потерял сознание. Когда он пришел в себя, то увидел, что старуха также лежит без чувств возле золотого стола Могал-Дифара; кровавая пена пузырится на ее синих губах, оскаленные желтые, как у матерого волка, клыки торчат изо рта. Она тяжело дышала, воздух с трудом вырывался наружу.
     Азимит подумал, что вот, наконец, приходит смерть старухи Аги-Шанаку, которую так давно ждал Жаж Шаммай-Баргиора. Он уже вскочил на ноги, чтобы позвать людей, но тут старая шаманка вскрикнула и открыла глаза. По тому, как она быстро вскочила на ноги, Азимит понял, что Жажу, видимо, придется еще долго ждать ее смерти. Она тут же вновь забила в маленькие барабаны, закружилась на месте и, каждый раз гулко ударяя в бубен, стала выкрикивать праздничное имя Могал-Дифара, как будто сегодня был праздник Большой Луны, и пришла пора славить его мощь и величие.
     Азимит вновь преклонил колени. Про себя он все время повторял слова пророчества, только что вырвавшиеся из уст старухи Аги-Шанаку. Он изо всех сил пытался вникнуть в их истинный смысл, но кроме того, что час каких-то страшных событий приближается, ничего толком не понял.
     О каком проклятии говорил Билюкай?
     Где он – тот Пятый Угол, в котором он должен искать силу великую и страшную? И зачем ему она? Чтобы стать самым могущественным повелителем?
     Азимит никогда не думал о власти над людьми. Все приходило к нему как бы само собой. В детстве ему охотно подчинялись сверстники, товарищи по играм, а позже воины, когда он стал сначала Зудом, а потом Гаром. Они верили в него. И вера их была слепа и безоговорочна, потому что, когда он бросался в самую гущу схватки, порой безрассудно и отчаянно, они без оглядки следовали за ним.
     Хотел ли он еще большей власти?
     Хочет ли живое существо дышать, если ему никто не мешает того делать? Нет. Оно просто дышит. Вот так и власть для него почти с самого рождения была естественна, как дыхание. А если между ним и властью что-то станет? Если кто-то схватит тебя за горло и начнет душить? Будешь ли ты бороться, чтобы и дальше дышать легко и свободно?
     Азимит вдруг понял, что для него лишиться власти - все равно, что перестать дышать. И за нее он будет биться до последней капли крови, как за жизнь, которая как раз и уходит безвозвратно, когда тебя лишают возможности дышать. Но, поняв, что готов стать зверем, он испугался.
     Откуда пришли к нему такие злые мысли?
     И Могал ли Дифар вещал устами старухи Аги-Шанаку? Может, ее старым телом все же завладел злой дух Вритра, который способен вселиться в любого, даже порой в самых верных слуг Билюкая?
     Так кто же внушил ему такие злые и коварные мысли – Могал-Дифар или Вритру? Недаром же на старую шаманку было страшно смотреть. Ее черные глаза закатывались так, что оставались видны лишь мутные, как прокисшее кобылье молоко, белки; и пена у рта, как у бешеного пса; и по-волчьи ощеренные клыки...
     Она была одержима Вритру, понял Азимит, и, глядя на то, как она продолжает неистово скакать вокруг него, каркая по-вороньи и размахивая, как крыльями, руками, на которых болтались серые тряпки с бахромой, подумал, что одержима и до сих пор. Вритру не покинул ее старого больного тела. А, может быть, на самом деле она уже давно умерла, а злой дух влез в ее мертвую оболочку, и морочит сейчас его, чтобы забрать его душу и тело в Страну Ночного Мрака. Ведь именно о таких случаях часто рассказывали у костра. И даже плешивый Жаж Шаммай-Баргиора верил в эти ужасные рассказы.
     Страх все больше овладевал им, и он сделал попытку, как был на коленях, отползти к выходу из шатра. Но ему не удалось даже пошевелиться. Какая-то непреодолимая сила сковала ему руки и ноги, как будто заморозила его в глыбу льда. Как зачарованный он следил взглядом за танцем Ворона, в котором кружилась старуха Аги-Шанаку.
     - Кар-р-р! - раскатисто каркнула она прямо у него над головой. И, как будто прочтя его мысли, произнесла: - Глупый птенец, откуда взяться злому духу Вритре в доме Могал-Дифара?! Хоть и есть в тебе сила, но ум - под ногтем упрятать можно. А как же с таким умом осилить дорогу великую?
     - О какой дороге ты говоришь? - едва вымолвил Азимит.
     - А о том пока никому в мире под Сводами неведомо! - таинственно ответила шаманка.
     - И даже тебе? - со всем возможным почтением спросил Азимит.
     - Тайны Могал-Дифара неясны даже для его ближайших слуг, пока он сам не захочет, чтоб ты узнал их!
     - Но ты ведь уста Его! - продолжал настаивать Азимит. - Почему я проклят, и род мой проклят? И кто наложил такое страшное, необоримое даже самим Билюкаем проклятие?
     Старуха Аги-Шанаку выпучила на него глаза так, что, казалось, они вот-вот выскочат у нее из орбит и двумя белыми шарами с черными пятнами зрачков покатятся по кошме шатра.
     - Я не ведаю тех откровений, что моими устами речет Великий и Всемогущий Билюкай, я лишь уста Его, как ты правильно сказал. И уста не должны слышать то, что предназначено для чужих ушей. И коли Могал-Дифар захотел, чтобы ты услыхал его, он же сам позаботится, чтобы ты, когда придет время, понял услышанное.
     Азимит молчал, с благоговением впитывая каждое слово старухи Аги-Шанаку. Он уже больше не думал, что она одержима злым духом Вритрой. Да, она по-прежнему самая могущественная шаманка во всем стане торков-лошадников. И слушать ее следует, как самого Могал-Дифара.
     - А теперь встань, молодой воин, - продолжила свою речь она, - и иди своим путем! И помни, Билюкай каждому дает его дорогу, самую верную дорогу в Большом мире Поднебесья, но как ее найти, чтобы добраться к цели - тут уж каждый торк выбирает сам. И ты не исключение, Азимит Али Дон, полноправный Гар Гнезда Кадуй, воин по правую руку Великого Сефрида богатара Шниялды-Шибуллы... - она махнула рукой, которая была похожа больше на воронье крыло, чем на руку человека, и, не сказав ни слова, быстро скрылась в глубине шатра за золотым столом Могал-Дифара.
     Азимит почувствовал, как новые силы переполняют его. Он уже не мучился сомнениями, и тайна пророчеств Могал-Дифара его не страшила. Если Великий и Всемогущий выбрал ему дорогу, то он пройдет по ней до самого конца, чего бы ему это не стоило. И не свернет, и не будет искать более легких путей. И если кто окажется поперек его дороги, дарованной самим Могал-Дифаром, пусть пеняет на себя.
     И хоть нет у него пока той самой силы - великой и страшной, о которой рек Билюкай, но сил у него достаточно, чтобы справиться с любым врагом. Пусть даже с тем, о котором еще сам не подозревает.
     Он вскочил на ноги, готовый хоть сейчас сразиться с целым светом, и уже направился было к выходу из шатра, как вдруг вновь услыхал громоподобный голос Билюкая.
     - Азимит! - прогремел голос Всемогущего. - Жаж Шаммай-Баргиора - один из тех, кто наложил заклятье!
    
    
     Глава 5. ОБЕРЕГ-ЗАГОВОР ГОСПОДАРЫНИ ВАЙБЫ
    
     Починка Господаря была надежно упрятана в глубоком овраге в самой глухом углу Запредельного леса. Не то что человеку, а и самому малому зверьку не пробраться туда, коли не знать заветных троп да волшебных слов. Но и тропы, собственно говоря, как таковой не было - сплошные коряги да буреломы. Лес стоял стеной, и трудно было поверить, что в его непроглядной чаще может скрываться какое-либо жилье.
     Однако Видаш, как ни в чем ни бывало, широко шагал напролом, и лес послушно расступался перед ним, пропуская их всех в свои самые сокровенные глубины. Но стоило только пройти Азимиту, шедшему последним, он опять смыкался за ними, становясь неприступной стеной на пути всякого непрошеного гостя.
     Таким макаром они отмахали с добрый десяток верст, пока перед ними, наконец, открылась Видашева починка. Идти, правда, было легко; возможно потому, что сам хозяин шел впереди, и лес выстилал ему под ноги легкую дорогу, - одним словом, весь неблизкий путь они одолели меньше чем за час.
     Тем не менее, дело уже шло к вечеру, и в глубоком овраге было почти темно. Тем ярче был свет пламени в огромном очаге, стоящем посредине хорошо утоптанной и тщательно выметенной площадки перед широким входом в пещеру. Над очагом на вертеле жарилась большая говяжья туша. Она была почти что готова, и от нее исходил такой вкусный запах, что у бедняги Цмока потекли слюнки.
     У Азимита также от голода кружилась голова, но он сделал вид, что не только не замечает коровью тушу, но даже запаха мяса не чует. Можно было подумать, что он простужен и у него заложен нос. Малютка Цмок в недоумении поглядывал на непроницаемое, безразличное лицо своего нового знакомого, то и дело громко сглатывая слюну.
     По левую сторону от входа в пещеру стоял стол, крепко сшитый из толстых и длинных дубовых досок. Основанием ему служили два здоровенных пня, из стволов, которых, очевидно, и был сработан этот гигантский стол. На нем можно было поместить разом не только целую коровью тушу, а еще десятки всяких блюд. Именно их приготовлением и занималась жена Видаша, Господарыня Запредельного леса Вайба.
     Вайба, надо заметить, была под стать своему великану-муженьку. Только в отличие от него она была миловидна, если можно назвать миловидной жонку, ростом с колокольню. Однако, так оно и было. На ее гладком белом лице с нежной кожей широко открытые зелено-изумрудные глаза излучали доброту, нос - слегка вздернут, красиво очерченные губы приветливо улыбались гостям, приоткрывая два ряда крупных, ровных зубов сахарной белизны. Волосы, тщательно уложенные в замысловатую прическу, напоминали молодую шелковистую траву.
     Одежда на ней также была из моха, травы и листьев, но до чего красиво она облегала ее большое тело! Цепкий плющ сложным узором обвивал ее всю поверх мха и листьев, как большое дерево. Голову ее венчал венок из дубовых листьев, который как бы являлся продолжением замысловатой прически. Обута она была в деревянные туфли, выдолбленные, наверно, из двух поросших мохом старых колод, но, несмотря на их величину, на ее ногах они казались изящными.
     - Здравствуйте, тетенька Вайба! - в очередной раз сглотнув слюну, поздоровался Малютка Цмок и низко поклонился ей чуть ли не в самые ноги.
     - Клянусь Мусаилом, Царем нашим, да это же Малютка Цмок! – сказала, как пропела, в ответ она. - Как же ты вырос, малыш!
     Голос у нее был ничуть не тише, чем у Видаша, но звонкий, как соловьиная трель. При его звуке Азимит Али Дон вздрогнул. Ему показалось, что он уже где–то слышал ее голос. Только был он много тише и пел он ему, маленькому Азимиту... или нет, тогда еще... Молодой торк попытался вспомнить, но воспоминания ускользали, как песок между пальцев.
     А Господарыня Вайба между тем подхватила своими большими, белыми руками Малютку Цмока под мышки и, подняв его высоко над землей, расцеловала в обе волосатые щеки.
     - Здравствуй, братец Цмок! - раздался вдруг из-за очага еще один громкий голос, похожий одновременно на голос Видаша и на голос Вайбы. - Я не могу к тебе выйти, потому что кручу вертел, чтобы мясо не подгорело!
     - Шретель! - обрадовался Цмок, которого Вайба уже успела поставить назад на землю. - Как я рад тебя видеть!
     Но последнее заявление было явным преувеличением, так как пока что Малютка Цмок мог лишь слышать своего двоюродного братца, которого из-за очага, огня в нем и коровьей туши видно не было.
     - А я как рад! - отозвался тот.
     - Так иди же сюда, - потребовал Цмок, - я тебя обниму!
     - Да я бы с радостью, - откликнулся Шретель, - но боюсь, мясо подгорит, а папаня ентого безобразия страсть как не любят! Да оно и понятно, кому охота горелое мясо жевать...
     - Ну так я иду к тебе! - решил Цмок.
     И тут же так и поступил. В два прыжка он оказался за очагом и там они со Шретелем звонко расцеловались. По всему было ясно, что двоюродные братья - большие друзья, так как они тут же о чем-то зашептались, хихикая. Впрочем, их шепоты ни для кого не могли остаться тайной, ибо и шепотом они говорили так, а особенно Шретель, что слыхать было далеко за оврагом. Друзья с удовольствием вспоминали свои детские проказы, и по их тону чувствовалось, что в голове у них зреют планы новых, куда более заковыристых.
     - Есть у нас тут нички-шалуньи, - громовым шепотом сообщал брату Шретель, - вот уж где проказницы, с ними проезжих морочить - одно удовольствие, а еще на неделе на Зазорное озеро с тобой наладимся, там, аккурат, в пятницу тринадцатого - Великий Русалочий День, так уж там такое русалье будет до свету, до самых третьих петухов, что держись! Вот где нашербушимся да наскоморошничаемся!
     - Ну, ладно, будя вам там шишковать, - добродушно вмешался в их шепоты Видаш, - успеете еще языки себе почесать-порасчесывать. Сказывают недаром, соловья баснями не кормят! Потому даже соловей - пичуга малая - а и тот без пищи осерчает. Давай, мать, - обратился он к Вайбе, - мечи на стол калачи заради дорогих гостей.
     Вайбе не пришлось повторять дважды, не успели все и глазом моргнуть, как стол был накрыт, как будто развернули на нем сказочную скатерть-самобранку. А, может, так оно и было, Азимит не заметил.
     - Милости просим, гости дорогие! - радушно пригласила их хозяйка.
     - Пусть земля, на которую ступит твоя нога, - вежливо склонился перед ней Азимит, - никогда не будет бесплодной.
     - Спасибо, милый! - так же поклонилась ему Вайба.
     Тут из-за очага появились Малютка Цмок и Шретель. Азимит наконец смог его рассмотреть. Шретель был еще юн, гораздо моложе Цмока, но куда шире в плечах своего двоюродного братца. Он был кряжист и плотно сбит, как молодой дубок. И так же, как тот - покрыт молодой листвой. Лицо его с нежной кожей, обрамленное вьющимися, как хмель, волосами, могло показаться очень красивым, если бы не проказливое выражение, которое четкой печатью лежало на каждой его черте.
     Особенно бросался в глаза нос, который как бы вынюхивал, где еще какую шкоду можно сотворить. И вообще, во всем облике Шретеля было что-то лисье - хитрое и увертливое. Одним словом - лукавая рожа. Недаром же молодых леших в Пределах называли лисуненками.
     Хозяин уже сидел за столом и, отломив от хорошо прожаренной туши ногу, рвал зубами с нее сочащееся жиром мясо. Прожевав первый кусок, он поморщился.
     - Чтой-то суховато мясо вышло, - капризно сказал он, - пережарили, что ли?
     Что было явным поклепом, так как мясо было зажарено в самый раз, густой пахучий жир тяжелыми каплями стекал с каждого куска. Азимит было удивился такой привередливости хозяина, но тут же перехватил его выразительный взгляд на бочку с вином, которую бедный Гюрята Рогович сгрузил со своих плеч неподалеку от стола. Вожделеющий взгляд Видаша не остался незамеченным и Вайбой.
     - Ну, чего уж там, - с ласковой, слегка насмешливой улыбкой, сказала она, - ты б запил мясцо водицей, коли так в рот не лезет. Не оставаться ж тебе, в самом деле, голодным...
     - И то дело говоришь, жена, - согласился Видаш, - только что уж там воду хлебать, рази ж ее много выпьешь? А ты бы лучше гостям вина поднесла, да и я заодно с ними пригублю глоточек!
     - Ну, уж пей ради такого случая, - согласилась Вайба и, взяв со стола большой кувшин, стала наливать вино всем, включая медведя, в деревянные кубки.
     Видаш неодобрительно покосился на свой кубок и слегка отодвинул его в сторону.
     - Так я ж не гость, мать, чтоб на меня посуду пачкать, я и так могу, по-простому! - и не дожидаясь ответа Вайбы, он вскочил и, подбежав к бочке, одним махом запрокинул ее себе в рот.
     - Ну, проглот, - неодобрительно покачала головой Вайба и глянула на Шретеля, который успел уже опорожнить свой кубок и тянулся к кувшину, чтобы наполнить его снова, - весь род у них такой! И наследник туда же, - она отодвинула кувшин подальше от сына, - чистая прорва!
     - Так сами же папаша сказывают, - обиженно заныл Шретель, указывая на Видаша, который, оставив на время винную бочку в покое, уплетал мясо за обе щеки, вырывая зубами из коровьего бока самые сочные куски, - что мясо сухо, без питья в глотку не полезет. А чего делать, коли поперек станет? Так и помереть недолго... - вопреки обиженному тону его, шныряющие, как мыши, глазки лукаво поблескивали, как будто в них попал уголек из очага.
     - Ну, уж коли и тебе мясо запивать приспичило, - ответила ему мать, - то чего ж проще...
     Она взяла со стола большой, острый нож и пустой горшок, в который могла вместиться добрая четверть, и, подойдя к дереву, растущему на склоне оврага, глубоко воткнула нож в его шершавую древесину. В ту же секунду из дерева, как из раны, хлынула пенящаяся белая жидкость. Но Вайба успела ловко подставить горшок под струю, так что на землю не пролилось ни капли. Когда горшок наполнился, она выдернула нож из древесины. Белая струя тут же иссякла, а на коре не осталось даже зарубки. Вайба вернулась к столу.
     - Пей! - она наполнила кубок Шретеля пенящейся жидкостью, от которой поднимался пар.
     Шретель состроил презабавную гримасу, сморщив нос и скривив губы, но ослушаться матери не посмел и начал с неохотой пить.
     - Давай-ка и тебе, парень, налью! - предложила она Азимиту, отодвинув от него кубок с вином, к которому он даже не прикоснулся. - Парное, - пояснила она, наливая ему в чистую кружку, - от всех болезней лекарство, попьешь - и усталость как рукой снимет... - говоря это, она как-то странно разглядывала молодого торка.
     - Спасибо! - поблагодарил Азимит, принимая из ее рук кружку.
     Пенящаяся жидкость пахла приятно и очень знакомо. Под пристальным взглядом Вайбы Азимит осторожно глотнул из кружки и тут же, поняв, что в ней молоко, причем молоко свежее, только что надоенное, начал жадно пить его, и в мгновение ока опорожнил кружку до дна.
     - Пей еще на здоровье! - предложила Вайба.
     - Спасибо! - вновь произнес Азимит.
     - Спасибо потом говорить будешь, - она взяла у него кружку и вновь наполнила ее до краев парным молоком, - за все сразу!
     Торк начал пить вторую кружку, но уже не торопясь, смакуя душистый напиток. Вайба присела на стул и, подперев щеку большой белой рукой, стала глядеть на него, не отрывая взгляда. Надо сказать, что с первого мига, когда он ступил на площадку перед пещерой Азимит то и дело чувствовал на себе ее внимательный взгляд. И теперь никак не мог понять, что ее так заинтересовало в нем. Но пока он ел и пил, она так и не проронила больше ни слова. И лишь, когда молодой торк съел большой кусок мяса и запил его молоком, Вайба спросила:
     - А ты из каких будешь, парень, что-то я не пойму?
     Вообще-то в ее вопросе не было ничего удивительного: торки-лошадники в своих набегах на Пределы еще ни разу не добирались до Запредельного леса, так что диковинные, доселе невиданные одежда и вооружение Азимита могли заинтересовать кого угодно. Но было в ее тоне что-то такое, чего бы он не смог ни за что объяснить. И это сразу насторожило его.
     - Издалека... - коротко ответил он.
     Но тут в разговор вмешался Малютка Цмок, который не видел ни малейшей причины скрывать от своих родственников, к тому же так гостеприимно их встретивших, ничего из того, что он услышал от молодого торка. Кроме того, любопытный домовой все еще надеялся, что Азимит не выдержит и что-нибудь добавит к тому немногому, что он уже знал.
     – Он из торков-лошадников будет, тетенька Вайба, а сюда к нам в Приделы занесло его злое проклятье, о котором он не говорит... – Малютка Цмок замолк на мгновение, выжидающе глянув на Азимита.
     Но тот и на сей раз промолчал.
     Тогда Малютка Цмок продолжил:
     – А ищет он по свету Пятый Угол, потому только в том самом Углу возможно то злое проклятье избыть начисто...
     Азимит не прерывал рассказа Цмока, хотя его обуревали противоречивые чувства. С одной стороны он ведь искал то, о чем понятия не имел, и найти его без посторонней помощи он все равно никоим образом не мог. Нельзя же, в самом деле, вести поиски молча, никому ничего не объясняя. А с другой стороны его все больше и больше беспокоил загадочный взгляд Вайбы. Азимит вспомнил ее голос, который... он уже когда-то, как ему показалось, слышал. Давным-давно, как будто в другой жизни...
     Господарыня Вайба внимательно слушала рассказ Малютки Цмока, казалось, не пропуская ни одного слова, но то и дело поглядывала на Азимита.
     Тому вдруг стало казаться, что она знает про него что-то такое - ему самому неведомое – но, к сожалению, она не очень-то уверена в своем знании. И тогда он неожиданно для самого себя прервал домового и стал рассказывать сам. Коротко и скупо, не тратя лишних слов поведал он о своем детстве в Гнезде, о плешивом мудром Жаже Шаммай-Баргиоре, о великом воине Яниху-Шойдеге и о старухе Аги-Шанаку.
     - Значит, родителей своих ты совсем не помнишь? - вдруг спросила Господарыня Вайба у молодого торка, прервав его рассказ на полуслове к большому неудовольствию Малютки Цмока как раз на пророчестве Могал-Дифара, которое ему показалось самым значительным во всей истории торка.
     - Не помню... - так же односложно ответил Азимит Али Дон.
     Он хотел спросить у нее о том, что она знает о нем или же, что ей кажется, что она знает, но слова никак не слагались в вопросы. Язык как будто окостенел. И он так ничего и не спросил.
     Малютка Цмок с нетерпением ждал продолжения рассказа, но Азимит больше не проронил ни слова. Тогда он сам нарушил затянувшееся молчание и никем не прерываемый принялся рассказывать о их встрече с Али Доном сегодня утром на поляне Запредельного леса.
     - А вот где тот Пятый Угол, он знать не знает и ведать не ведает, - сказал он в заключение, - идет-бредет по белу свету, куда глаза глядят, и нет ему, бедному, ни отдыху, ни покою, ни дня, ни ночи, ни друга верного, ни совета доброго... - и от таких жалостливых слов он аж сам закручинился, и на глаза его навернулись слезы.
     - Вот я и говорю им, - подал голос Видаш, - айда, сиротинушки, до нашего очага, авось, того-ентого, вместях душевно так чего и удумаем. Потому одна голова - хорошо, а утро вечера мудреней! А не завалиться ли нам по такому случаю спать? А что, путнички, милое дело, день был тяжелый и дальше молодцу дорога неблизкая. Я так меркую, што он ентот Пятый Угол никак не ближе как за Студеным морем отыщет. Ты как думаешь, мать?
     - Может, дальше, а, может, ближе... - загадочно ответила Вайба. - Эко дело - Пятый Угол - про то ни одна живая душа тут досель не слыхивала. А вот сила страшная - дело другое... Про нее с малолетства знаю. Только добыть ее - забота хлопотное да опасное...
     Торк хотел гордо произнести, что никакие опасности его не страшат, а уж о хлопотах и говорить нечего, но слова опять, как кость, застряли у него в горле.
     - Про Алатырь-камень слыхал? - спросила его Вайба.
     Он кивнул.
     - Наши подземные торки камням кланяются, а самый Великий камень у них – горюч-камень Алатырь. Только никто из них его никогда не видел. Наш Жаж Шаммай-Баргиора рассказывал, что и мы его долгое время искали...
     - Ну? - встрял Шретель.
     - Искать-то искали, а не нашли... - ответил Азимит и задумался. - А, может, он как раз в том пятом углу и есть, - сказал он после недолгого раздумья, - а только пути туда мои родичи так и не отыскали?
     - Твои родичи... - повторила за ним Вайба и вновь странно на него посмотрела.
     Он ждал продолжения, но она замолчала, все так же не сводя с него непонятного взгляда. Но тут уж не выдержал Малютка Цмок.
     - А вы что, знаете к нему дорогу, тетенька Вайба? - единым духом выпалил он.
     - Сама-то я ее не знаю, - не спеша, ответила Вайба, - а есть в Красном углу, в Окаянных землях, где хозяйничают цвякалы да цуканы, на гнилом болоте, которое они зовут Жабья Погань, баба-алатырка. Вот она, люди сказывают, знает секрет Алатырь-камня. Только бережет она его пуще зеницы ока; и хоть режь ее, хоть огнем жги, а секрет свой она нипочем не скажет...
     - Так что ж делать-то, маманя? - на сей раз не выдержал проказник Шретель. - Ему ж та сила кровь из носу нужна!
     - Есть для нее слово заветное, - как будто и не услышав сына, так же неторопливо и напевно продолжила Вайба, - но не всяк его произнесть может, даже если вызнает ненароком. А если и произнесет, то от того страшного слова и помереть запросто может...
     - Не может быть! - не поверил Шретель. - Что ж это за слово такое особенное?
     Азимит же вспомнил жуткую силу волшебного слова “Коехчучь”, произнесенного шаманкой Аги-Шанаку, которое в кумирне перед пророчеством Билюкая сбило его с ног и лишило возможности двигаться, и безоговорочно поверил словам Вайбы.
     - Не вякай, оглоед! - окоротил между тем сына Видаш. - Дай матери слово молвить спокойно!
     - А я чего, - тут же заканючил Шретель, - я ничего, я молчу. А только, я так себе соображаю, что нельзя словом единым убить насмерть.
     - Оболдуй ты у меня и несмышленыш, - ласково сказала ему Вайба, - да нет оружия, опасней слова. Единым лишь, вовремя али не вовремя сказанным, не то что одного человека - рать сгубить можно.
     Шретель ничего не ответил, но по тому, как он пожал плечами и покачал головой, было видно, что слова матери его не убедили. На Азимита они наоборот произвели очень сильное впечатление, из своего опыта он хорошо знал силу приказа над людскими жизнями, и как они зависят от того, кто тот приказ отдает. Но сам он никогда не задумывался о силе своего слова. А ведь оно, пожалуй, и есть самая ужасная сила. Но додумать свою мысль до конца он так и не смог, она как маленькая серебристая рыбешка между пальцев, ускользнула от него, и он вновь прислушался к тому, что говорила Вайба.
     - «...под морем Студеным стоит медный дом, - напевно выговаривала она, - а в том медном доме закован змей огненный, а под змеем лежит семипудовый ключ от богатырской сбруи. В той сбруе не убьют тебя ни меч булатный, ни стрелы каленые...»
     Он понял, что она произносит какой-то неведомый ему заговор. Просит для него, чужого ей путника, доброго пути и охранную грамоту ото всех невзгод и опасностей, а пуще - от лихих черных сил. Просит крепкого проклятья для тех, кто захочет с недобрыми намерениями пересечь ему дорогу. Слова были чужие, но ведь тут, подумал он, не бескрайние степи родного Хорутана, где до ближайшего леса нужно скакать, не переставая, десять дневных переходов. И не Всемогущего же Могал-Дифара она просит за него. Тут, в Пределах, свои кумиры...
     - «...а тот, кто с пути твоего не отступит, - грозным голосом между тем заклинала Вайба, - будет проклят моим сильным заговором, в землю преисподнюю, за Смрадные горы, в смолу кипящую, в золу горючую, в тину болотную, в плотину мельничную, в дом бездонный, в кувшин банный; будет прибит к притолоке осиновым колом, иссушен суше травы, заморожен пуще льда, окривей, охромей, ошалей, одеревеней, обезручей, оголодай, отощай, валяйся всю жизнь в грязи, ни с кем: ни с людьми, ни с тварями, ни с нечистью не свыкайся, и не своей смертью умри! Только тот, кто Камень-Алатырь изгложет, мой заговор сильный превозможет!»
     Азимит с трепетом слушал ее страшные, но звучавшие как песня слова, и думал, что никогда в жизни не слыхал такого сильного заговора, хотя с самого детства с Жажем Шамаем-Баргиорой, а позже со Зничем Яниха-Шойдега и другими Гарами и Зудами часто присутствовал на жертвоприношениях Всемогущему Могал-Дифару, когда шаманка Аги-Шинаку, залив весь золотой стол Билюкая кровью жертвенных животных, молила его о милости к народу торков-лошадников.
     Но даже когда просила победы для Гнезда или для всего стана в бою с врагами, бормоча себе под нос невнятные слова или же кружась и крича по-вороньи, она не заклинала так сильно и надежно, как эта добрая лисунка, внезапно пожелавшая ему - чужому, случайно забредшему к ее очагу - помочь. Но почему она опять так странно смотрит на него?!
     - ...а если все же не сумеешь добыть у бабы-алатырки ее секрета тайного, то идти тебе, молодцу, - не сводя с него испытывающего взгляда, прожигающего, казалось, как огнем, насквозь, продолжала Вайба, - отсюда в страну Ситиврата и дорога тебе предстоит длинная. Сейчас в царстве Ситиврата он уж колесо солнца повернул на зиму, так что будешь ты там не раньше как к студенцу на Просинец-месяц.
     И будет тебе в той стране ознобно и студено, но идти тебе предстоит еще дальше - в край, где Индра-зверь - разоритель городов скрывает в своих мрачных вертепах небесный свет. Там за Огненной рекой лежит Тропа Блаженных, которая ведет в царство Солнечного Воскресения, где живет народ праведный - рахмане. И если уж там они в своей всеблагой и блаженной мудрости не откроют тебе, где лежит тот Пятый Угол, то не обессудь, а возвращайся лучше домой подобру-поздорову. Потому что нет тогда на твой вопрос ответа.
     А еще, того лучше - возвращайся сюда, потому, может быть, ты не только врагов сыщешь, где меньше всего ждешь, а и друзей... - опять закончила она свою напутственную речь загадочными словами.
     Азимит с благодарностью поклонился ей в ноги, но про себя подумал, что даже если мудрые рахмане не укажут ему пути в заветный Пятый Угол, он все равно пойдет дальше. И будет идти вплоть до самого Черного края Земли, там где царство беспощадной Мораны - богини Ночного Мрака. А вот насчет того, чтобы вернуться сюда...
     Тут он вдруг подумал, что уж под гостеприимный-то кров, где хозяйничает добрая Вайба, он вернется когда-нибудь с особенным удовольствием. И даже несмотря на ее странные взгляды и загадочные слова. И еще одно он неожиданно понял, что его необычайно взволновал сам по себе лес. Если сказать честно, то в настоящую чащу он попал впервые, а до того часа лес видел только издалека. Тут же прохладная тень могучих деревьев, шелест их зеленой листвы и, главное, запахи... У него было такое ощущение, что он после долгой разлуки вернулся домой...
     Его внезапные и не менее сумбурные мысли неожиданно прервал богатырский храп. Видаш, который на протяжении всего застолья и последующих разговоров неоднократно прикладывался к своей, казавшейся бездонной, бочке, в конце концов, настолько осоловел, что то и дело задремывал, роняя отяжелевшую голову себе на грудь. Он, правда, тут же спохватывался и сильно тряс запутанными волосами, стараясь отогнать сон.
     Но, наконец, тот окончательно победил его и даже положил на обе лопатки, так как он незаметно ото всех сполз под стол. Там он разлегся в свое удовольствие и захрапел во всю силу легких. Услышав из-под стола громоподобный храп мужа, Вайба ничуть не удивилась. Видимо, его внезапный сон посреди разговора был для нее не в новинку.
     - Верно сказал мой Господарь, - с усмешкой сказала она, - утро вечера мудренее... Айда, молодцы, спать! - приказала она.
     - Это кто ж спит по ночам? - возмутился Шретель. – Токи-то месяц взошел, самое время погомозить да поскоморошничать. Тут поблизости колдун живет, Блакулой кличут, мнит себя ведуном великим. А из него ведун, как из Гюраты бабочка. Такой облом, пьет да жрет цельный день, а потом как спать завалится, то трое суток без просыпу прохрапеть могет. Ну, чисто наш папаня!
     - Прикусил бы ты язычок, Шретель, - посоветовала ему мать, - неровен час, он услышит...
     - Ну да, сейчас, - расхохотался Шретель, - держи карман шире. Его нынче тридцать три грозы разом не разбудют! Так как с Блакулой будет? - спросил он у Малютки Цмока.
     - А я что, - отозвался тот, и в голосе его, как солнечные зайчики, запрыгали озорные нотки, - я завсегда готов чего учудить позаковыристей. Страсть люблю енто дело, а только без дому куда? С кем шутковать станешь? Оскучал я, в пути-то не до шуток было. А сейчас пошишковать - с нашим превеликим удовольствием...
     - Ну, вы, - нерешительно попробовала остановить их Вайба, - раздухарились, на ночь глядючи. Ну этот-вот ладно, несмышленыш еще, - кивнула она на сына, - но ты-то, племяш, не маленький уже поди...
     - А чего там, тетка Вайба, - заканючил Малютка Цмок, - мы ж тихонько и не со злом, а что не маленький, то, помню, как и дед мой, бывало, по анбарам колобродил, не говоря уж о бабке, чего она только с куделью под горячую руку не выделывала. Грех вспомнить...
     - А чего папаня с Гюрятой наворотил, - встрял в разговор Шретель, - в медведя обратил сгоряча, не подумавши, а теперича сам себе локти обкусывает, потому заговор обратный позабыл напрочь, а у тебя спросить стыдобится. Потому какой же он Господарь, коли зверя-животную в свой натуральный вид возвернуть не могет?!
     - Так ведь я, хоть и Господарыня, а тоже не могу! - расстроилась Вайба. - Я ж тех заговоров на оборотней испокон веку знать не знала, потому в моем роду заговоры лишь светлые да поможительные признают. Так уж и мне на роду написано... Что ж теперь с Шатуном-то делать, ума не приложу.
     Услыхав ее слова, Гюрята Рогович громко заревел, горестно мотая огромной головой, и, став на все четыре лапы, убежал по дну оврага в ночную темноту. И еще долго откуда-то издалека доносился его полный отчаянья рык. - Нехорошо, - жалостливо вздохнула Вайба, - ох, нехорошо, ребятушки, вышло... Как горю-то помочь? Колдун-то у нас, Шретель кругом прав, лядащий да умом обиженный, а, окромя него, за столько верст кругом никто волховать толком не обучен. Мельчать стало наше племя. Еще какую пакость сварганить, куда ни шло; а вот чтоб в беде помочь - силов не хватает. Уж не нечисть, а немочь...
     - Ну, ты того, маманя... - начал нерешительно Шретель. - Я, ежели чего, могу...
     - Эх, - опять вздохнула Вайба, - чего ты можешь? Озоровать с никсами по кустам? С русалок одежку поободрать? Прохожего покуролесить в двух соснах? Нет, нету в тебе, сынок, настоящей силы, как дерево без корня - одна видимость...
     - Да ты что?! - уже всерьез обиделся Шретель. - Я же еще не вырос, а вот как вырасту...
     - А толку-то?! - перебила его мать. - В кого ж ты вырастешь, коли растешь оболдуем? Без дела, без желаний всяких. Вон, гляди, не старше тебя молодец, - она кинула ласковый взгляд на Азимита, - а уж чего только в жизни своей молодой не перенес, скольки жизней спас! А как навалилась беда, мог бы рукой махнуть, мол, моя хата с краю. Ну, пущай я проклятый, а кому от ентого хуже? Мне, лично, ни холодно, ни жарко! А до других мне и дела нет. Пущай сами за себя волнуются. Ан нет, сорвался с насиженного места, от славы, от почестей и на другой край света подался, невесть что искать - Пятый Угол.
     - Ну и что, - неуверенно сказал Шретель, - я, если б какая беда, тоже б не сробел, пожалуй...
     - Если бы да кабы... - Вайба махнула рукой и, еще раз тяжело вздохнув, ушла в пещеру. Наступила тишина, которую нарушали лишь громовые раскаты храпа Господаря Запредельного леса.
     - Ну, - спросил после долгой паузы Шретель, - чего делать будем?
     - Да как-то мне расхотелось шишковать... - расстроенным голосом ответил Малютка Цмок. – Что-то мне не до шуток стало...
     - Да и мне тож... - признался Шретель. – Пошли-ка и вправду спать, брательник. Могет, с утра все по-другому привидится... - и он задумчиво направился вслед за матерью.
     Малютка Цмок в растерянности стоял возле очага, не зная, что ему делать дальше.
     - А ты, значить, завтра прямо по утру в дорогу занарядишься? - спросил он у Азимита.
     - Да пораньше! - кивнул тот. - Мне еще коня своего сыскать надобно.
     - Коня? - удивился Цмок.
     Про коня в их разговорах Азимит как-то не упоминал, а Малютка Цмок, которого вопрос о коне мучал, пожалуй, больше всего, поскольку что ж за торк-лошадник да без коня, но из-за врожденной своей деликатности до сих пор спросить постеснялся. У него, кроме того, была целая куча вопросов. И главный: что же было с Азимитом дальше? Что заставило его пуститься все-таки в путь-дорогу незнаемую да опасную.
     - Ну да, моего коня, Язгула, - пояснил между тем торк, - он версты за три от того места, где мы с тобой встретились, ногу о корень себе сбил. Ну, я его там отставил, а сам пошел вперед - дорогу разведать...
     - Да ты что, - испугался Малютка Цмок, - а вдруг волк на него набредет, а то того хуже - стая? Или другой какой зверь?
     - А набредут, - спокойно ответил Азимит, - им же и хуже: Язгулу лучше на дороге не попадайся - загрызет! Страшнее бешеного тигра, только меня одного и признает.
     - А, - понимающе кивнул Малютка Цмок, - тогда другое дело. А насчет его ноги, ты у тетеньки Вайбы зелье какое попроси, она зверье всякое страсть как запросто лечит. Нет такой раны, чтоб она не залечила. Где зельем, где мазью, а когда и просто заговором. Сила ей такая от роду дадена. А Шретель, промежду прочим, тоже могет справно лечить. И зверье его, знаешь как слушается да любит? Он с ими на их языке гутарить. Так что тетка Вайба даром так про него, у кажного свой талан имеется...
     - Пожалуй, верно, - согласился Азимит, - не всем же воевать.
     - Ага, - обрадовался Цмок, - кому-то и в дому оставаться надобно, когда другие воюют. Хлеб ростить, за робятами приглядывать, хозяйство беречь. Без дому, чего воину-то защищать? Пустота...
     Мысли о доме, к которым он все время возвращался, видимо, мучили его неотступно, воспоминания об утраченном родном очаге иголками застряли у него в сердце и то и дело больно кололи, лишая покоя. От таких горьких воспоминаний его сердце стало похожим на ежа.
     - Ты спи, - предложил он Азимиту, - а я тут посторожу, я по ночам спать непривычный. Я по ночам за хозяйством приглядывал. Ночь длинна, особливо по зимнему времени, столько делов можно успеть сделать. А тут мне чего делать? У тетки Вайбы кругом порядок, смотри за им - не смотри. Что ж мне тут на дармовых хлебах сидеть? Они, конешно, от чистого сердца меня привечают, не объем поди... - он тяжело, со всхлипом вздохнул. - Однако самому на душе муторно без употребления на чужой шее сидеть. Но ничего, авось, и я себе тут какое дело присмотрю...
     Азимит прилег у очага на подстилку из сухой, душистой травы и укрылся халатом. Глаза у него сами собой закрылись и голос Малютки Цмока долетал до него как будто издалека. Последнее, что он услышал: «...я тебя завтра провожать пойду...» - после чего крепко уснул. Ему снилась бескрайняя Донарская степь и голые красные горы Чаромора на горизонте.